– Витя? – спросил этот человек шепотом.
– Да, – ответил я тоже шепотом.
– Иди сюда: дождь ведь…
– Да.
Еще шаг, еще полшага – и наши руки встретились.
– Ты весь мокрый, – смеется тихо Ольга, обнимая меня за шею и прикрывая зонтом. – Я знала, что ты придешь.
– Откуда?
– От верблюда! Глупый! Потому что очень хотела, чтобы ты пришел. Вот… А ты?
– Я пришел. Но сперва стоял на нашем углу, застать тебя здесь не рассчитывал. Просто… я часто прихожу сюда. Еще раньше приходил… еще до того, как мы познакомились.
– Неправда!
– Что – неправда?
– А то, что мы были знакомы всегда. Ты всегда на меня смотрел так… так странно. Я же видела.
– А ты всегда воротила от меня свой курносый нос.
– И вовсе не воротила. И вовсе он не курносый.
– Прости. Он действительно не курносый. Он чуть вздернутый. И очень милый.
– То-то же, – довольно проворковала Ольга и ткнулась лицом в мое плечо: она была почти на голову ниже меня.
«И что за чушь пришла Герке в голову, – думал я, охваченный восторгом и умилением, едва касаясь губами легких волос Ольги. – Чтобы вот так – и какая-то гадость? Да этого не может быть! И зачем ей это? Даже стыдно, что я мог такое подумать. Скорее всего, Герка просто завидует…»
Ольга подняла голову, спросила, касаясь губами моего подбородка:
– Ты меня целуешь?
– Да.
– Я чувствую. Чувствую потому, что… потому что от этого мне становится так тепло и хорошо, что хочется плакать. А тебе?
– Мне тоже.
– Правда-правда?
– Правда.
– А как ты думаешь, что это такое?
– Не знаю.
– А я знаю.
– И что же?
– Не скажу.
– Почему?
– Потому что ты первым должен произнести это слово.
– Я и сам не раз спрашивал себя об этом, – шептал я, касаясь губами ее лба, ее бровей. – Но пока с полной определенностью могу сказать, что ничего подобного со мной не происходило.
– Со мной тоже.
– Иначе бы мы не встретились здесь в такую пору. Правда?
– Да-а, – выдохнула Ольга. И несколько раз повторила срывающимся восторженным голосом: – Да! Да! Да!
Я целовал ее мокрое лицо, несколько солоноватое на вкус, ее губы, и плакал вместе с ней, не зная, отчего. И был счастлив.
«И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…» – теперь-то я, кажется, понимал, что это значит на самом деле.
Глава 18
Заканчивался ноябрь. Над побережьем пронесся короткий шторм, срывая с деревьев поздние груши и еще не совсем созревшую хурму, и они падали на мокрую землю со смачным чмоком. Затем снова установилась теплая солнечная погода. Теперь мы с Ольгой встречались почти каждый день, особо не таясь, но и не пытаясь показываться на люди. Исключение составляли лишь дни репетиций хора да выпуска газеты, – и то и другое затягивалось допоздна, – но с тем большим нетерпением я спешил на новое свидание. Жизнь приобрела для меня особенный смысл, в котором я пытался разобраться в своем дневнике, часто заходя так далеко в своих предположениях, планах и желаниях, что, перечитывая написанное сразу же после свидания, посмеивался над самим собой, но не без гордости за то, что именно меня выбрала такая красивая и умная девчонка.
И все же тревога не покидала меня. Ведь еще несколько месяцев – и я уеду. Куда? Я еще не знал. Кем хочу стать – полная неизвестность. О том, что стану художником или писателем, даже не думалось. И то и другое казалось чем-то недостижимым по той невероятной высоте, на которую надо подняться. Это с моими-то знаниями, с моей отвратительной памятью. Да и что я знаю, кроме этого весьма тусклого мирка, ограниченного морем и горами, отрезанного от того огромного мира, где существуют настоящие писатели и художники? Ничего. Все, что я знаю, это книжная жизнь, почти ничего общего не имеющая с нашей действительностью. Быть может, в Москве, в других больших городах, откуда приезжают в Адлер отдыхающие, все не так, как у нас, все действительно похоже на книжную жизнь. И эта жизнь манила меня и пугала своей неизвестностью, своими сложными проблемами и почти неразрешимыми задачами. А еще – Ольга: я уеду, а она останется. И что – только письма? Надолго ли нас хватит?
Однажды, уже в конце ноября, ко мне на переменке подошел парнишка лет десяти-двенадцати, спросил:
– Твоя фамилия Мануйлов?
– Да.
– Вот, держи, – сказал он и протянул мне довольно помятый конверт без всякой надписи.
– Что это?
– Записка. Прочти.
– Потом.
– Нет, сейчас, – произнес он категорическим тоном взрослого человека.
Я пожал плечами, уверенный, что это записка от какой-нибудь девчонки, что писали мне раньше, вскрыл конверт, достал из него тетрадный лист в клеточку.
«Здравствуй, сын…», – прочитал я, и жаром обдало все мое лицо. Какое-то время я не мог разобрать ни строчки. А мальчишка стоял рядом и смотрел на меня.
– Черт, тут ничего не видно, – пробормотал я и, отойдя к окну, начал читать снова.
«Здравствуй сын Витя.
Пишет тебе твой отец. Я сейчас нахожусь в Кудепсте, в санатории. Очень бы хотел тебя видеть. Если у тебя будет время, приходи в воскресенье на улицу Красноармейскую в это воскресенье часа в три. Саша тебе покажет. Буду ждать с нетерпением. Папа.
Маме записку не показывай и не говори».
– Саша – это ты?
– Я. Знаешь, где военкомат?
– Знаю.
– Сразу за военкоматом наш дом. Зеленая калитка. – И Саша, повернувшись на одной ноге, запрыгал по коридору, размахивая руками.
Я сунул записку в конверт, конверт – в карман. Конечно, маме показывать не стоит: она так ненавидит папу, что наверняка и расплачется, и запретит мне идти на встречу. Но надо ли идти? Минуло четыре года, как папа уехал, с тех пор от него не было ни одного письма. Да и алименты нам стали высылать только после поездки мамы в Ростов, а до этого деньги посылал папа, но редко и мало, так что мы едва могли существовать. И вот, после всего этого, он, мой отец, вдруг воспылал желанием встретиться со мною, своим сыном. От скуки, что ли?
Уроки закончились, я вышел на улицу. Домой мы, как всегда, шли с Геркой. Потом расходились: он на свою улицу, я на свою. Мой друг еще раньше заметил, как резко изменилось мое настроение, но спросил только сейчас:
– Ты чего – из-за тройки по химии так переживаешь?
– По химии? А-а, нет. Так просто. Настроение чего-то…
– С Ольгой поссорился?
– Нет.
– Наши чувихи тебе бойкот объявили. Не все, правда. Но как раз те, которые дуры, которые ничего не понимают.
– Да? Может быть…
Я не представлял, что кто-то может интересоваться моей жизнью, обсуждать ее, что-то там решать. В классе у меня со всеми более-менее ровные отношения, но вне школы мои одноклассники выпадали из моей жизни, вспоминал я о них в исключительных случаях: как, например, с Алькой Телицыным или со Светкой Русановой. Дружил лишь с Геркой, через Герку – с Алешкой Сванидзе. Мы часто бывали у него, ходили вместе охотиться на перепелок и вальдшнепов, на уток: у Алешки имелось несколько ружей, собака, он был по-грузински гостеприимен.
«Некоторые наши девчонки…» Мне не хотелось думать о некоторых наших девчонках.
– У тебя есть спички? – спросил я у Герки.
– Есть. Тебе зачем? Уж не начал ли ты курить?
– Нет, не начал. Дай коробок, потом отдам.
Сунув коробок со спичками в карман, я махнул Герке рукой и свернул на свою улицу. На углу, где стояли два кипариса, я достал конверт и сжег его вместе с запиской, так и не решив, что мне делать: идти или не идти.
Вечером мы встретились с Ольгой. Она, как всегда, доверчиво прижалась ко мне, обхватив шею руками, и я почувствовал ее дыхание у себя на лице. Но, едва оторвав свои губы от моих, тут же вся насторожилась.
– Что-то случилось? – спросила она шепотом.
Удивительно, как она мгновенно улавливает любую перемену, происходящую во мне. Даже в темноте.
– Случилось, – ответил я, решив не скрывать от нее объявление своего отца.
Впрочем, решил я не сейчас. Мы еще раньше договорились, что будем друг с другом откровенны, говорить только правду и ничего не скрывать – даже самое-самое. Это «самое-самое» – Ольгино дополнение, которое мы не стали уточнять, понимая его, быть может, каждый по-своему.
Конечно, не все можно говорить, не все нужно. Не мог, например, я ей сказать о своих сомнениях, которые поверял лишь своему дневнику, о своих желаниях, которые одолевали меня, когда я целовал ее. В такие минуты мне казалось, что Ольге тоже хочется не только поцелуев, но и чего-то большего. Так ведь и она мне тоже не выдавала своих сокровенных желаний. Об этих желаниях можно было лишь догадываться по ее поведению: по учащенному дыханию, по робким движениям ее рук.
Но как знать, не приведет ли моя неуверенность в себе и в ней к чему-то такому, что может нас отдалить друг от друга? О чем-то таком я читал в каком-то романе, но легко об этом читать и примеривать на себя чужие страсти, и почти невозможно сказать о них девчонке, которую ты… которая для тебя самое дорогое существо на этом свете. Дороже сестры и матери, потому что они даны тебе как бы природой, течением самой жизни и никуда не денутся.
– Отец прислал записку, – после недолгого раздумья ответил я. – Хочет со мной встретиться. А я не знаю, на что решиться.
– Конечно надо встретиться! – воскликнула Ольга с таким пылом, что я даже растерялся. А она продолжала, пока мы медленно брели вдоль кромки прибоя: – Ты пойми: он… ему, может быть, стало стыдно, что он вас бросил. Может такое быть? Может. И потом, он же твой отец! Мало ли что могло быть в его жизни! Ты же не знаешь. Люди часто расходятся. Вот мой папа – он у мамы второй муж. Она его полюбила, а первого мужа… она от него сбежала…
– Как то есть сбежала? – удивился я.
– А так. Мой дед – узбек, а бабушка – русская. И жили они в Коканде. Когда маме исполнилось пятнадцать лет, ее отдали замуж за узбека, у которого уже было две жены. Представляешь?