– Ничего, поднимутся.
– Ну, иди, сынок, иди, – напутствовала меня мама. – Поздно-то не задерживайся.
Было еще светло. Но небо висело так низко, что, казалось, до него можно дотянуться рукой. Ни дальнего хребта, ни ближних холмов – ничего не было видно. Солнце пряталось за сплошной толщей облаков, и хотя оно наверняка висит где-то над морем, однако небо во все стороны светилось одинаковым мрачным светом, время от времени проливаясь монотонным дождем.
Я шел по улицам, выбирая места посуше, иногда прыгая с камня на камень, чтобы не промочить мои новые ботинки, и мне казалось, что на меня все встречные-поперечные смотрят, как на какого-то ненормального. Я даже жалел, что именно в эти минуты нет дождя, отчего народу на улицах полным-полно, будто весь город выполз из своих домов посмотреть, как человек идет на день рождения.
Вот и знакомый дом.
Я открыл калитку, вошел – с крыльца сбежала Ольга и остановилась напротив, как вкопанная.
– Вот, – сказал я, приблизясь к ней и протягивая ей всё сразу: и цветы и картину.
Она приняла и пошла впереди меня. Только сейчас я заметил, что на ней то же самое голубое шелковое платье, в котором она шла приглашать меня на «белый танец». Разве что плечи открыты, и спина, и грудь до самой ложбинки, в которой виднеется маленькая родинка.
Мы поднялись на крыльцо, вошли в прихожую, я стал снимать свои ботинки, но Ольга на меня зашикала, развернула цветы, быстро поцеловала в губы, открыла дверь, за которой звучала музыка, и я увидел ее маму, невысокую женщину с густыми черными волосами, заплетенными в толстую косу, и почти с такими же, как у Ольги, большими, но только черными глазами и с более сильно выраженным восточным разрезом.
– Это моя мама, Варвара Алимжановна, – сказала Ольга. – А это сестренка Катя, ей уже четырнадцать.
Катя была почти копией Ольги, только на два года моложе, а мама ее, стало быть, та же Ольга, но уже в летах. А я где-то читал: если хочешь знать, какой будет твоя жена в будущем, посмотри на будущую тещу. Будущая теща показалась мне очень симпатичной.
– А это Витя Мануйлов, – представила меня Ольга.
– Заходи, Витя, заходи, – пригласила Варвара Алимжановна. – Я только недавно узнала, что ты дружишь с моей Оленькой.
Я смутился. А Ольга, развернув картину, взвизгнула от восторга и подняла ее к самому абажуру, поворачивая то так, то эдак.
– Мам, смотри! Правда здорово? Правда? Ах, как здорово! Мне еще никто не дарил таких подарков! Это ты сам нарисовал?
– Сам. Ты поосторожней, а то она еще пачкается. Я ее только сегодня закончил.
Ольга поднесла картину к лицу, понюхала.
– Ой, как пахнет красками! Вот здорово! Я повешу ее над своей кроватью. Правда, мам?
– Вешай, куда хочешь: это твоя картина. И давайте к столу.
Ольга посадила меня рядом с собой. От нее пахло белыми розами. Как и в тот раз. Варвара Алимжановна и Катя сели напротив.
– Ну, Витя, – сказала Варвара Алимжановна, ставя передо мной бутылку с вином, – ты у нас единственный мужчина, так что тебе и разливать. Это вино мы сами делали из изабеллы. В прошлом году. Папа наш колдовал-колдовал над ним, и, по-моему, что-то наколдовал. А у вас есть виноградники?
– Есть. Я тоже делаю вино каждую осень. Правда, совсем немного.
– Что ж, тогда ты сумеешь оценить и наше.
Я выдернул затычку, смастеренную из кукурузного початка, разлил по бокалам. Вино было густым и темно-красным.
Все смотрели на меня, и я понял, что должен произнести тост. И я знал что сказать: готовился.
– Я предлагаю выпить за Ольгино шестнадцатилетие! – сказал я. – За то, чтобы она всегда была такой же красивой, обворожительной, очаровательной и всеми любимой. За тебя, Оленька!
Похоже, мой тост понравился всем. Особенно Варваре Алимжановне: она даже прослезилась. И Ольгиной сестре Кате: девчонка даже взвизгнула от радости. О самой Ольге и говорить нечего: она смотрела на меня так, будто от моих слов зависит вся ее жизнь, и, едва я закончил, вспыхнула и улыбнулась радостной улыбкой.
Вино, действительно, было приятным на вкус, но ему не хватало какой-то изюминки. Я, например, в свое вино добавляю кое-какие травы: они придают ему особенный колорит. Этому меня научили в горах.
Потом ели жареную картошку и мясом и чем-то острым, выпили еще понемногу под пироги и торт, потом было кофе со сливками. Кофе я пил впервые в жизни и не разобрал, вкусно это или так себе. Дома мы пьем «кофейный напиток» из желудей, цикория и ячменя. Я думал, что это и есть самый настоящий кофе. Ольга то и дело подкладывала мне в тарелку, советуя попробовать и того, и другого, и третьего. Постепенно я освоился, но больше слушал, не зная, о чем говорить. А еще меня ужасно смущала Ольгина сестра Катя: она с такой настойчивостью и бесцеремонностью таращилась на меня через стол такими же, как у Ольги, глазами, что я не знал, куда девать свои. Я и в школе иногда замечал этот настойчивый взгляд на себе, но не обращал на него внимания.
Потом стол убрали и отодвинули, освободив место, как сказала Варвара Алимжановна, для танцев. И снова я почувствовал себя неуютно: для танцев кого с кем? Но вот Катя включила радиолу, и я, немного помявшись, пригласил Ольгу на танго.
Певец пел елейным голосом: «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, тайна эта – ты». Ольгина узкая ладошка с длинными пальцами лежала в моей ладони, толстые косы с синима бантами колыхались на ее груди, а я испытывал то же самое волнение, как будто танцевал с нею «белый танец» под взгляды всей школы, хотя смотрела на нас только Катя да изредка Варвара Алимжановна, то заходя в комнату, то уходя на кухню.
Потом я танцевал с Катей, одетой так же, как и старшая сестра. Плечики у Кати острые, ключицы торчат, шея тонкая и жилистая. Катя смотрела мне в глаза Ольгиными глазами, смотрела не отрываясь, точно искала во мне что-то удивительное и непонятное и не находила.
Вино немного кружило голову, рядом блестели то широко распахнутые глаза Ольги, то такие же большие, но несколько на другой манер, глаза Кати, и мне казалось, что я все время танцую только с Ольгой, но разных возрастов. И не просто танцую, а летаю в воздухе, почти не касаясь ногами пола. Но если старшая держалась от меня на приличествующем расстоянии, то младшая буквально висла на мне, приводя всех в смущение.
После одного из таких танцев Варвара Алимжановна увела Катю, их долго не было, а когда они вернулись, Катя забралась с ногами в плетеное кресло и просидела там до конца, поглядывая на нас исподлобья.
Потом Ольга сыграла на пианино «Лунную» Бетховина, ее сменила Катя, сыграв «Сентиментальный вальс» Чайковского, опять играла Ольга, а Катя переворачивала ноты. Затем они сыграли в четыре руки неизвестную мне пьесу.
Потом мы остались одни. Я понял, что пора уходить.
– Пойдем погуляем, – предложила Ольга.
– Пойдем. А не слишком поздно?
– Нет. Мы не долго. Я только переоденусь.
– Я так счастлива, – говорила Ольга через несколько минут, прижимаясь ко мне всем телом. И тут же капризно: – А ты нехороший: увлек мою сестренку, она теперь плачет и не хочет со мной разговаривать.
– Разве я виноват?
– Конечно, виноват! Зачем ты ей позволял так прижиматься к себе?
– Я не позволял. Я ей говорил, чтобы она отодвинулась, а она еще плотнее. К тому же у нее спина почти голая, как у тебя, на ней нет ничего такого, за что можно удерживать на расстоянии. Ты же сама видела…
– Я тебя ревную, вот, – сказал Ольга и вздохнула. – И к Катьке, и даже к маме. Да-а. Ты уедешь, я тебя буду ревновать ко всем москвичкам. Я не переживу этот год.
– Ты как Наташа Ростова после помолвки с Андреем Болконским. Ей, кстати, было столько же лет, сколько и тебе. И разлука нам предстоит тоже на год.
– Да. Вот ты уедешь, а я влюблюсь в какого-нибудь Анатоля Куракина. Будешь тогда знать.
– Поэтому я и не уеду.
– Я не хочу, чтобы ты из-за меня пропускал целый год. Потом будешь жалеть. Может, в Москве ты за этот год что-нибудь такое напишешь и станешь знаменитым. А в Адлере – нет. И я буду чувствовать себя виноватой.
– Почему я должен жалеть? Ведь это решение я принимаю сам. Может быть, жалеть я буду, если оставлю тебя одну. Куракин не Куракин, а мало ли что. Или кто.
– Глупый! Мне никто не нужен, кроме тебя… Я даже не представляю себе, чтобы меня кто-нибудь мог поцеловать. Мне кажется, что меня стошнило бы… Поцелуй меня.
Я начинал с ее глаз, постепенно спускаясь к губам. Она не выдерживала, сама начинала искать мои губы. За предыдущие наши встречи она кое-чему научилась – тому, чему я сам когда-то научился у Раи Кармелиди. И каждый раз придумывала что-то новенькое.
– Мне кажется, что я никогда не нацелуюсь с тобой, – шептала Ольга, прижимая мою голову к своей груди. – Только ты не оставляй там следов, – жаловалась она. – А то прошлый раз я глянула, а там прямо синяки. Вдруг мама увидит… – И тут же, задыхаясь: – Еще! Еще! Крепче! Крепче! Милый мой! Милый…
Глава 23
Наш актовый зал сверкал серебром, золотом, разноцветными флажками, фонариками, а посреди стояла елка под самый потолок, украшенная всем, что мы смогли собрать в бабушкиных кошелках и сундуках, что сделали сами из разноцветной бумаги. За несколько дней до Нового года вокруг этой елки водила хороводы малышня с первого по четвертые классы, и мы, десятиклассники, вместе с ними в качестве шефов. Потом пришла очередь ребят постарше. А уж тридцать первого наступило время и всех остальных.
Ни к чему наш класс не готовился с такой тщательностью и энтузиазмом, как к этому последнему Новому году в стенах нашей школы. Правда, участие в этой подготовке принимали не все, многие отлынивали под тем или иным предлогом. Но мы, большинство, не унывали.
И вот этот вечер наступил. За час до начала бал-маскарада мы собрались в своем классе на втором этаже. Все были одеты если не совсем в духе «Сорочинской ярмарки», то очень похоже. Еще раз прогнали сценарий. Я впервые чувствовал себя неотъемлемой частицей своего класса, и все мне были милы и дороги, и никаких капризов, возражений ни с чьей стороны. Все – одно целое.