7.
Редакция помещалась вне пропускной зоны. Как, впрочем, партком, профком и комитет комсомола.
Редактора, человека лет 50-ти, я застал на месте.
Назовем его Аркадием Ильичем.
Он прочитал при мне мой очерк и с нескрываемым любопытством посмотрел на меня поверх своих очков.
– Для нашей газеты несколько великовато, но написано неплохо. Весьма неплохо. Печатались где-нибудь? – спросил он.
– В многотиражке. На другом заводе.
– Надеюсь, вы не будете возражать, если я немного сокращу ваш очерк? Совсем немного.
– Не буду.
– Что ж, опыт у вас имеется. А как у вас с образованием?
– Три курса технического института.
– И что вы думаете о своем будущем?
– Пока не думаю. Пока только мечтаю.
– Что ж, мечтать не вредно, однако на вашем месте я бы поступил на факультет журналистики. Без диплома вход в журналистику – я имею в виду журналистику как профессию – для вас закрыт. А у вас, между прочим, есть данные… – И новый вопрос: – Надеюсь, вы член партии?
– Нет, – ответил я излишне категорически. Но увидев, как потускнело полное лицо редактора, поспешил оправдаться: – Я как-то не связывал свое будущее с журналистикой.
– А с чем связывали?
– С писательством. И сейчас тоже связываю с ним. А писателю партийность не обязательна.
– Пробовали где-нибудь печататься? – продолжал свой допрос редактор.
– Пытался. Посоветовали учиться у классиков и нынешних писателей.
– Что ж, почти все начинали с этого. Уверяю вас: работая журналистом, вы приобретете определенный опыт, ваш кругозор расширится, и вы увидите то, что невозможно увидеть, работая за верстаком.
Слушая Аркадия Ильича, я понял, что он не против привлечь меня к работе в своей многотиражке. То же самое было и в Ростове. К тому же я стал замечать, что о многом из нашей жизни имею весьма поверхностные представления, так не вяжущиеся с официальной пропагандой. А это, в свою очередь, отпугивало меня, как не умеющего плавать отпугивает бурлящий поток горной реки.
– Вы – рабочий, – продолжал АИ. – Судя по всему, весьма активный в политическом плане. А я давно, – не скрываю этого от вас, – ищу человека, способного вести в нашей газете страничку «Народного контроля». Как вы на это смотрите?
– Что ж, можно попробовать, – согласился я, полагая, что с чего-то начинать надо.
Так я сделал этот шаг… не скажу – к писательству, но и не в пустоту.
8.
Миновал год, за ним другой. Я все глубже погружался в газетное дело, и редкий номер выходил без моих опусов по части «Народного контроля». При этом Аркадий Ильич не скрывал своих планов сделать из меня своего помощника, который на тогдашнем сленге назывался «подснежником». Он научил меня делать макет газеты, правильно располагать материалы, подбирать «хвосты», не вмещающиеся на газетную полосу, заполнять пробелы. К тому же у него были связи в мире журналистики, он с кем-то договорился, и меня приняли нештатным сотрудником на Московское радио, что действительно способствовало расширению моего кругозора. Теперь я «отвечал» за весьма обширный промышленный район, почти еженедельно отправляя в редакцию радио короткие информации о работе того или иного предприятия, при этом встречаясь с секретарями парткомов или с директорами предприятий, которые старались показать себя и свое предприятие с самой лучшей стороны.
Освоившись, я перестал ограничиваться короткими информациями и, по заданию редакции, стал приносить на радио очерки не только о производстве и ее героях, но и о выдающихся спортсменах. Там же меня научили пользоваться диктофоном и создавать нечто цельное на студии звукозаписи. Некоторые из моих очерков передавали дважды, информация об этом вывешивалась на стенде, а редакторы, с которыми я работал, нет-нет, да и попеняют мне, что даю слишком редко такие интересные материалы. И ставили в пример такого же внештатника, зарабатывающего по триста рублей в месяц. (Справка: в семидесятые годы моя зарплата не превышала 180 рублей, за очерки платили по сорок, что значительно укрепляло наш семейный бюджет.)
Но чтобы зарабатывать, как некий мой коллега, я должен был работать подобно конвейеру, выдавая в месяц по шесть, семь доброкачественных очерков или репортажей, а я, – увы, из породы тугодумов, – не был способен работать в таком темпе. Написать за один присест коротенькую информацию, получив ее по телефону или от личной встречи с каким-нибудь ответственным работником того или иного предприятия – куда ни шло. Но очерк, имея в своем распоряжении только выходные, совсем другое дело. Даже собрав все – или почти все – данные о том или ином человеке, поговорив с ним обо всем, что его – или меня – интересует, даже побывав у него дома, сделав запись на диктофон, что у меня получалось не очень здорово, и написав очерк за один присест, я по многу раз переделывал уже готовый материал, не будучи уверенным, что это самый лучший вариант, в котором ни прибавить, ни убавить ни единой строчки.
9.
В начале семидесятых Аркадий Ильич договорился с секретарем парткома, затем с моим цеховым начальством, уладил с зарплатой – и я стал его официальным помощником.
Мне нравилась новая работа, пусть и не имеющая официального статуса. Собрав за два-три дня материалы для очередного номера, я довольно скоро научился за эти же дни превращать их в готовые информации, короткие репортажи и находить для них место на газетной полосе. Правда, печатать на машинке, хотя всего лишь двумя пальцами, научился далеко не сразу. И если что-то не клеилось, или поджимало время, работал дома вечерами и по выходным.
Я прошел под руководством АИ все стадии подготовки газеты к печати, освоил нехитрую процедуру сдачи макета в типографию, и, как заявил однажды мой шеф, он теперь может спокойно болеть или уходить в отпуск.
Зато мне разрываться между многотиражкой и радио стало не по силам. А еще надо готовиться к поступлению в институт: с дипломом можно стать редактором многотиражки и одновременно заниматься писательством. Что касается партийности, она не должна помешать мне осуществить свою мечту. Тем более что она являлась решающей частью того времени, и если когда-нибудь я созрею до романа, пройти мимо партийности не смогу. Разумеется, если меня примут. А за мной числилась такая заковыка, что могут и не принять.
10.
Однажды, когда я замещал редактора, заболевшего гриппом, в редакцию зашел член парткома (назовем его Петром Ивановичем), который курировал нашу газету.
На этот раз он не стал, как обычно, читать подготовленные к печати материалы, а чуть ли ни с порога завел речь о моей беспартийности.
– Газета – дело партийное, – наставлял он меня, – а получается, что ею занимается человек, не имеющий к партии никакого отношения. У нас, в парткоме, некоторые товарищи даже удивляются, что тебе доверяют такое дело. Сам Николай Сергеевич (секретарь парткома) велел мне с тобой поговорить, нацелить тебя на вступление в партию. Чтобы в этом году, так сказать, оформить это дело по всей форме. Лично я, как знающий тебя уже порядочное время, готов дать тебе положительную рекомендацию. Ну и – обязательно поступить в институт по линии журналистики. Без диплома высоко не прыгнешь. Вот и держи курс по этой линии.
– В институт в этом году обязательно поступлю, – заверил я Петра Ивановича. – А вступить в партию – тут вряд ли что получится, – неожиданно для самого себя произнес я.
– Это почему же? – удивился ПИ.
И тут я решился открыть свою тайну.
Набрав в грудь побольше воздуху, словно собрался нырнуть на большую глубину, признался:
– Дело в том, что в 62-м я вышел из комсомола, протестуя против несправедливости, которая… которую…
– Как то есть вышел? – совершенно опешил от такой новости ПИ. – Что за протест такой? Какая такая несправедливость? Ты что, не знаешь, в какой стране живешь?
– Да все я знаю…
11.
И я рассказал, как мы, рабочие и итээровцы ростовского НИИ, строили дом по так называемому «горьковскому методу»: первая смена на заводе, вторая – на стройке. Вкалывали мы так, как не вкалывали негры на плантациях: нужно было отработать определенное количество часов за свои квадратные метры, тем более что каждый знал, какую квартиру получит после окончания строительства. Я, например, должен был получить двухкомнатную на первом этаже четырехэтажного дома. Потому что имел семью из четырех человек: жена, ребенок, теща и я. Дом построили, пришло время вселяться, а нам говорят: мало ли что вы там напланировали. Получите те квартиры, какие даст дирекция и профком.
В ту пору я был членом цехкома. Кинулся в профком – меня, можно сказать, выставили за дверь, обвинив в бузатерстве, в нарушении всех норм и законов. Ходил – и не один (но только рабочие: итээровцы побаивались) – в районный комитет профсоюзов – без толку. В райком и горком партии – то же самое.
В заводской комитет комсомола я зашел случайно: что с него возьмешь? Секретарем там был мой приятель. Взвинченный бесплодными хождениями, говорю ему: какого черта ты сидишь здесь, будто тебя ничего не касается? Хорошо, говорю, устроился… Ну, слово за слово, разругались. На другой день я принес свой комсомольский билет и, бросив его на стол, вышел, не сказав ни слова. (Правда, мой приятель, уж не знаю как, дело это замял, а билет вернул. Из комсомола меня не исключали и вообще не рассматривали мой проступок, будто и не было комсомольца Виктора Мануйлова).
Надо заметить, что после XX-го съезда партии какое-то время никто не мог понять, что можно, а чего нельзя. Всякое начальство, с которым мы сталкивались, рассуждало примерно так: «Горьковский метод» строительства жилья – это, разумеется, здорово, но не слишком ли много прав дали рабочим и ИТР? А власти на что? Эдак черт знает до чего можно докатиться».
А в горкоме партии женщина, оказавшаяся «крайней», выслушав наши жалобы, посочувствовала: «Но не начинать же нам все сначала, дорогие мои, как в семнадцатом году», – и это ее сожаление, с одной стороны, и соч