продолжал работать (как всегда во вторую смену) или числиться токарем на абразивном заводе и не спешил о своем «явлении» оповещать окружающих его людей. И дело тут не в заносчивости, а в неуверенности, что уж теперь-то все издательства раскроют предо мной свои двери. Как бы не так!
Поскольку ничего умного в голову мне не приходило, я продолжил писать повесть «Распятие», поначалу имея в виду заглавие «Земля и небо», потому что речь шла о летчиках, воевавших во время войны. Один из них (тогда еще старший лейтенант Баранов) летал на пикирующем бомбардировщике Пе-2 и однажды разбомбил немецкий склад боеприпасов, расположенный в районе железнодорожной станции Батайск, что в 20 верстах от Ростова-на-Дону. За что и получил золотую звезду Героя Советского Союза. И служил этот летчик в звании подполковника в той же части, где я служил механиком на Ил-28. Остановиться на одном эпизоде, о котором поведал мне подполковник Баранов, хватило бы и рассказа. А мне хотелось чего-то большего. И это «чего-то» далось мне далеко не сразу.
(Примечание: повесть была напечатана в мартовском номере 2003 года в журнале «Молодая гвардия». К тому времени и воинская часть № 21391 уже не существовала, и многие из тех, кто прошел войну, уже легли – кто под крест, кто под красную звезду).
В то же время и «Черная речка», и «Распятие» разрешили почти все мои проблемы, вызванные работой над романом «Наконечник стрелы». Разумеется, не сами по себе, а благодаря рассказам участников войны и обильной литературе о войне же, печатавшейся в журналах и книгах.
33.
Мои выдуманные и действительно жившие в ту пору герои заставляли невольно думать над их дальнейшей судьбой. Хотелось, чтобы они, пройдя всякие мытарства, зажили более-менее нормальной человеческой жизнью. И я засел за продолжение «Наконечника», но с другим – условным – названием: «48-й год».
Писалось легко. С одной стороны это радовало, с другой – пугало хлестаковщиной. И в какой-то момент до меня дошло, что и сама война, и послевоенные годы всего лишь следствие всей предыдущей истории страны под названием Союз Советских Социалистических Республик.
Не зная этой истории трудно объяснить «штурмовые», а по существу – штрафные батальоны. Еще труднее понять, откуда их набралось несколько десятков? А дальше… дальше следовала целая цепочка связанных между собой вопросов:
И что такое «неожиданное нападение Германии на нашу страну»?
Почему в плену оказались миллионы наших солдат и офицеров?
Почему немцы дошли до Москвы, Сталинграда, захватили почти весь Северный Кавказ, окружили Ленинград?
Всю ли правду мы знаем о войне, о революции, о «строительстве социализма», самого справедливого общества на земле?
И что такое Сталин? А наши генералы и маршалы? Какой ценой они добивались побед?
И кто мои родители? Кто я и мои сверстники в этой стране?
Наконец, почему, то еле тлея, то разгораясь, не затухает так называемый еврейский вопрос, а всякая попытка встречает ожесточенное сопротивление не только самих евреев, но и любой – даже демократической – власти? Это о мертвых – хорошо или ничего. А история евреев подобного отношения к себе не заслуживает.
Голова пухнет, когда начинаешь думать о прошлом, далеком и близком, зная историю своей страны с пятое на десятое. Как и подавляющее большинство ее жителей. Зато все знали, что история России, а затем и СССР, были намертво привязаны к «Истории КПСС». И мне казалось, что этой толстой книжки в серой обложке будет достаточно для ориентации в минувшем.
И лишь в последние десятилетия XX-го века выяснилось, что народы и партия, органически не сливаясь в единое целое, шли рядом: одни добровольно, другие по принуждению. И доказательство тому – девяностые годы: почти двадцать миллионов коммунистов не встали стеной за будто бы свои идеалы, которые в действительности были лишь красивым миражом, а тысячи и тысячи вчерашних партийных чиновников заметались между несколькими волчьими стаями, набросившимися на нашу экономику, не зная, с какой из этих стай связать свою судьбу. И не прогадать.
Да, девяностые годы, прозванные лихими, радости не вызывали. Но было у этих годов то, без чего я бы не решился на историческую эпопею: начали раскрываться архивы, и туда бросились как матерые, так и молодые историки, спеша раскопать такое, чтобы все ахнули.
Я не сразу научился отделять зерна от плевел, не сразу разобрался в разноголосице мнений, выдаваемых за последнюю истину. Я потратил бы слишком много времени, выпутываясь из этой свалки, и вполне возможно, не выпутался бы никогда. Но на мое счастье журнал «Наш современник» начал печатать книгу Вадима Кожинова «Россия. Век двадцатый», в которой анализировалась история России, начиная с 1901 года.
Что особенно привлекло меня в его книге, так это не предвзятые оценки исторических личностей, какую бы позицию они ни занимали по отношению к своим политическим противникам в борьбе за власть. Одного я не понимал в трактовке Кожинова, что все они – в том числе и Сталин – не сами творили историю, а шли у нее на поводу.
И поначалу вроде бы так оно и было: двадцатитысячная партия большевиков не могла повернуть историю России на другую дорогу, если бы сама история не заставила их это сделать. Следовательно, любой человек, оказавшийся на месте Ленина, затем Сталина, делал бы то же самое, хотя и с отклонениями в ту или другую сторону.
Я читал номер за номером, беря журналы в библиотеке, еще не представляя, каким образом взгляд Кожанова на историю России поможет мне выбрать свою дорогу. Все-таки для меня главным была не история, а люди, жившие и творившие историю в эпоху, которую я со временем условно назвал «эпохой Сталина». Мне представлялось, что хватит трех-четырех книг для того, чтобы «вскрыть» эту эпоху. А если понадобятся еще, то дать им самостоятельное звучание. Что-то вроде «Преображения России» Сергеева-Ценского.
34.
Я начал с 1918 года. Признаюсь: до сих пор даже не пытался внятно объяснить самому себе, почему выбрал для начала романа этот год, а не, скажем, 17-й или еще какой-то другой. Скорее всего, 17-й год потребовал бы отдельной книги, в которой переплетались судьбы приверженцев «старой» России и неожиданно возникшей «новой», о чем уже писали многие, ставшие именитыми на этой теме. К тому же 17-й год не вел меня напрямую к «штурмовым батальонам».
Но, пожалуй, главным, что повлияло на мой интуитивный выбор, стал тот факт, что в год 1918-й на политическом поприще стала все более выделяться фигура Сталина. А поскольку мне было более-менее известно, как он поднялся на самую вершину власти, и почти все, что произошло за годы его управления страной, то и выбирать, собственно говоря, было не из чего.
Теперь-то я знаю, что не знал почти ничего о «настоящем» Сталине. Да, были какие-то сомнения, ничем не подтвержденные: подтверждение в недавнем прошлом стоило слишком дорого. Да, знал несколько анекдотов, касающихся Сталина, как знали их и мои школьные друзья. Моя мама постоянно ворчала по поводу всяких нехваток, связывая их с Лениным-Сталиным и большевиками вообще. От нее узнал, например, такую частушку из ее детства: «При царе, при Николашке, ели булки и олашки, а теперь большевики – нету хлеба и муки». Но эти знания не влияли на мое и моих сверстников отношение к Сталину, величайшему и гениальнейшему вождю всех времен и народов.
С этими знаниями я и вступил в большую жизнь всего через четыре месяца после его смерти.
Шли годы, и много чего пришлось узнать и повидать. Между тем, приступая к роману, я пребывал в состоянии человека, бредущего в темноте по огромному дому из комнаты в комнату со свечкой в руках, не встречая ни единой живой души. И писал о том, что удавалось разглядеть в полутьме. Потом я буду что-то исправлять, что-то выбрасывать, что-то добавлять, в руках у меня свечку заменит фонарик, но легче от этого не станет.
Так, например, первая книга, названная мною «Иудин хлеб», в первом варианте начиналась не с убийства председателя питерской ЧК и покушения на Ленина в один и тот же день – 30 августа 1918 года. Роман начинался медленно, с оглядкой, под зудение комаров и таинственные звуки просыпающегося леса. Пока я блуждал в его дебрях, историки копались в архивах в поисках тайн о событиях давно минувших лет. И по мере того, как эти тайны становились достоянием гласности, моя работа ускорялась, подхваченная «враждебными вихрями».
Сам же я в архивах никогда не рылся, не зная, что понадобится, а что лишь зря отнимет драгоценное время. К тому же боялся увязнуть в прорве второстепенных фактов. Зато во мне крепла уверенность, что я выбрал единственно верное направление. Не было ничего более увлекательного, как плутать с фонариком по темным комнатам, заполненным всяким хламом, или по едва заметным лесным тропинкам, выбирая то, что тебе нужно.
35.
3 октября 1994 года стреляли в самом центре Москвы. Я в это время с утра бродил по лесу, домой вернулся к вечеру, когда телевизор перестал захлебываться в восторге от случившегося.
К Белому дому поехал с утра на другой день, то есть 4-го.
Вернувшись домой, написал о том, что видел и слышал, назвав свою писанину «Записки обывателя». И – по проторенной дорожке – в «Юность». Прихватив с собой и рукопись «Виток спирали»: чем черт не шутит!
«Записки обывателя» были напечатаны. «Виток спирали» – прочитан. И ни кем-нибудь, а замом главного редактора. И вот его резюме: «Ехал в электричке на дачу, читал вашу рукопись. И на даче тоже. Давно не испытывал такого наслаждения». А дальше сожаление, что роман для «Юности» слишком велик.
А я, – от радости, надо думать, – расщедрился и на стихи, имея в виду написать целую поэму. Слава всем богам: они удержали меня от этой затеи. Но тебе, мой дорогой читатель, я не могу не признаться, что иногда проза уступала место поэзии, не в силах в нескольких строчках выразить чувства, требующие совсем других слов.