И запрокинул голову. Тело его повело, он попытался удержать его, хватая руками воздух. Не удержал и рухнул ничком, ударившись о кушетку. Захрипел…
Нора попятилась к окну. Зажала рот ладонью. Увидела, как по кремовой рубахе сбоку расползается красное пятно. Бочком, боясь оступиться о занявшего весь проход Маяковского, проскользнула к двери, схватилась за ручку — почувствовала в руке револьвер, глянула на него, точно держала в руке жабу, холодную и скользкую. С гадливостью бросила револьвер на пол: жаба произвела стук, похожий на выстрел.
Маяковский приподнял трясущуюся голову, пошарил по комнате безумными глазами.
Взгляд его наткнулся на закрытую дверь, на их фоне — Норины ноги в шелковых чулках.
Зашевелились губы, выдавливая пузыри кровавой пены, голова упала, дернулась нога и застыла…
Нора, пятясь, нащупала, не глядя, ключ на книжной полке, не отрывая взгляда от Маяковского, дышащего частыми и короткими всхлипами и хрипами.
Ключ не сразу попал в скважину, никак не хотел провернуться.
Страха не было, было изумление: слабое нажатие пальцем, хлопок — и вот на тебе.
Ей казалось, что Маяковский играет некую роль, но играет бездарно, не представляя себе, как оно бывает на самом деле. И вот сейчас закончится эпизод, он встанет, отряхнется, вытащит платок и начнет сморкаться.
И лишь когда нога его, подражав какой-то странной дрожью, вдруг затихла и вытянулась, когда остановились глаза, уставившись в одну точку, и прекратились хрипы и всхлипывания, реальность предстала перед Норой во всей своей ужасной наготе.
Глава 29
В коридоре металась Полонская…
Кричала, и все одно и то же:
— А-ааа! А-ааа!
Сбегались немногие соседи: рабочий день…
Каждый выслушивал путаницу слов о том, как она… а он… испугалась… едва вырвалась… тут как бабахнет… сразу же догадалась, что… какой ужас!.. и вот… а он там лежит… один… и кровь… и смотрит… а она не виноватая, она не… а он… а она… ей на репетицию… Немирович-Данченко… ужасно-ужасно-ужасно!
Кто-то сказал знакомым, но очень властным голосом:
— Гражданка, идите домой. Мы вас вызовем.
Полонская посмотрела на сказавшего, узнала в нем Янечку Агранова, открыла и закрыла рот.
— Вам не ясно, гражданка Полонская? Повторяю еще раз: идите домой, мы вас вызовем. Вернее, вас вызовет милиция. И всех прошу разойтись по квартирам и не высовываться! — Подождал, пока очистится коридор, вошел в комнату Маяковского, закрыл за собою дверь.
Человек в длинном пальто и шапке копался в одежде Маяковского. Третий, невзрачный, в кепочке с наушниками, стоял у стены, нервно курил и говорил, оправдываясь:
— Я, товарищ Агранов, сунулся, а дверь закрыта на ключ. Что делать? И эта дура все там и там. И разговаривают. Думаю: сколько они там могут разговаривать? И вдруг — бах! — выстрел. И что-то упало. Похоже — тело. И дерг-дерг за ручку двери… с той стороны! И визг. Потом ключ заскрежетал, и нате вам — выскакивает! И орет дурным голосом. Я глянул, а он лежит. Ну, думаю, дела-а. И тут же, конечно, звонить в отдел…
— Что там еще у него? — спросил Агранов человека в длинном пальто, будто и не слыша слов человека в кепочке.
— Похоже, стрелял не он. Входное отверстие… странно как-то расположено, — и человек вывернул руку, показывая, как мог самоубийца держать свою руку и пистолет. — Даже не поймешь, куда он целил.
— Думаешь, она?
— Черт его знает! Отпечатки пальцев покажут…
— Отпечатки должны показать самоубийство, — отрезал Агранов без обычной улыбочки.
— Тогда… тогда труп надо бы переложить, потому что…
— Потому что — объяснишь потом. Перекладываем!
Втроем они уложили труп головой к окну.
На улице послышался вопль кареты «скорой помощи».
— Так, закругляемся, — приказал Агранов. — Сунь ему в руку другой пистолет. А этот заберем. Там, может, и милицию уже вызвали… — Спросил: — Завещание положил?
— Положил.
— Тогда пошли.
И трое скрылись через черный ход.
По лестнице звучали решительные шаги поднимающихся людей. Двери квартир стали чуть приоткрываться, в щелках мерцали любопытные взгляды…
Прошло совсем немного времени — не более получаса, и квартира стала наполняться людьми: медиками «скорой помощи», милиционерами. Затем снова появились озабоченные люди с Лубянки. На этот раз их было в несколько раз больше. Озабоченные люди шуршали во всех углах и на всех этажах, будто проверяя, все ли сделано так, как надо.
Особенно озабоченным выглядел Агранов…
И на другой день, в милиции, и через много лет Нора Полонская все так же будет путаться и выкручиваться, в глазах ее до самых ее последних дней не исчезнет страх: вдруг кто-то узнает, или догадается, что же в действительности произошло утром 14 апреля 1930 года в Лубянском проезде, в доме под номером пять, в крохотной комнатенке на третьем этаже. Да и то сказать: кому не было бы страшно? Кто бы не стал выкручиваться?
Миновало несколько дней после похорон Маяковского. В его комнате, что в Лубянском проезде, Лиля Брик, срочно вернувшаяся из командировки, мурлыча под нос модный мотивчик из Дунаевского, разбирала бумаги и вещи поэта. Одни бумаги откладывала в сторону, другие рвала в мелкие клочья, кидала в корзину.
Яничек Агранов выполнил ее просьбу: теперь все это — по завещанию самого Маяковского — принадлежало только ей одной, и лишь она одна решала, что с этим делать.
И Маяковский уже не ворвется в эту комнату, большой и громоздкий, и не отнимет у Бриков ни кооперативной квартиры, в которой не прожил и минуты, ни "рено", ни свои бумаги и гонорары за новые издания, ни безделушки, которые привозил из заграницы.
Его сожгли в крематории, она своими глазами видела, как в адском пламени печи вдруг начало шевелиться и даже приподниматься в гробу его большое, когда-то принадлежавшее ей тело. А потом это тело охватило огнем и… — зрелище не для слабонервных, тем не менее удивительное, подтверждающее и факт смерти, и непрерывность жизни.
Только мертвым, как известно, ничего не надо.
Видно, так заведено: одни пашут и сеют, другие собирают урожай. И правы всегда те, кто собирает.
Часть 6
Глава 1
Только в марте следующего — то есть тридцатого — года Петр Степанович Всеношный вместе со своей женой наконец-то выехал в Германию. За пять месяцев, миновавших после первой командировки в Москву, он еще дважды побывал в столице, один раз в Сталинграде (бывшем Царицыне) на строящемся тракторном заводе, один раз в Нижнем Новгороде, где возводился автомобильный. Месяцы эти пролетели незаметно, он воочию убедился в гигантском размахе индустриализации и заболел этим гигантизмом.
И вот все приготовления позади, он едет в Германию, впервые за последние двадцать лет покидает родину. Радостно и жутковато.
Большая группа советских командированных занимала целый вагон. Тут были металлурги, машиностроители, специалисты по авиации, морскому флоту и всяким вооружениям. Большинство — с женами. Иные, кто ехал надолго, даже с детьми. К вагону не протолкнешься. Проводники то и дело напоминали, чтобы провожающие не мешали отъезжающим. Но те, расступившись, снова смыкались, галдя, над чем-то или над кем-то хохоча.
Здесь Петр Степанович впервые увидел поэта Маяковского, который на голову возвышался над толпой. Правда, если бы не Левка Задонов, не обратил бы на него никакого внимания. Но провожали не Маяковского, а какую-то супружескую пару. Впрочем, разглядывать было некогда, тем более что жена Петра Степановича Вера Афанасьевна так волновалась, боясь не успеть занять свои места, что прощание с Левкой вышло коротким и скомканным.
Прозвучал второй звонок, шум и гам усилились вдвое, отъезжающие полезли в вагоны… третий звонок, паровоз коротко прогудел, лязгнули буфера, и поезд тронулся.
Поначалу все держались по своим купе. Осваивались. Потом в проходе, куда выходили покурить, начали завязываться знакомства, пошли разговоры о том, кто где учился, работал, когда и где бывал за границей. Воспоминания, охи, ахи. Не верилось, что еще немного — и поезд пересечет государственную границу СССР, а там начнется этот самый капитализм, для многих связанный в недавнем прошлом с безбедной жизнью, почетом, привилегиями.
Вот и граница. Поезд остановился, по купе пошли вежливые пограничники.
Петр Степанович и его жена Вера Афанасьевна, невысокая, полная, но миловидная хохлушка с черными глазами, сидели в своем купе с приготовленными для проверки паспортами и даже не могли говорить от волнения. Им казалось, что пограничники найдут какую-нибудь неточность в паспортах или еще что-нибудь такое этакое, их ссадят с поезда и отправят домой. Вера Афанасьевна поеживалась и с беспокойством оглядывала купе и своего мужа, в какой уж раз поправляя ему то галстук, то воротничок рубахи, купленной в Москве по специальному талону, будто от его внешнего вида зависело, пустят их за границу или нет.
А Петр Степанович, хотя и знал, что ничего такого, чего они оба опасаются, не произойдет, вместе с тем нервничал до такой степени, что, когда попытался вытащить из кармана платок, вдруг обнаружил, что у него трясутся руки, испугался, сунул ладони меж колен и замер в таком положении.
Но все обошлось. Пограничники внимательно посмотрели в паспорта, потом в лица Петра Степановича и Веры Афанасьевны, козырнули и пожелали им счастливого пути, то есть все произошло так же, как и много лет назад, еще при царе, когда Петр Степанович впервые ехал за границу. Правда, тогда они с Левкой Задоновым ничуть не волновались, ничего не опасались и не испытывали того гнетущего состояния, какое испытывал он сейчас, но это могло быть по молодости и по незнанию жизни.
Едва за пограничниками закрылась дверь купе, Петр Степанович и Вера Афанасьевна одновременно вздохнули с облегчением, рассмеялись невесть от чего и начали говорить, говорить, перебивая друг друга. Они говорили о том, как и чего к