туарам, орошаемым мелким дождем, в которых отражались огни фонарей, текли серые потоки народа под черными зонтами; полисмен на перекрестке взмахивал жезлом — и жезлу повиновались молчаливые людские потоки на тротуарах, вякающие и тарахтящие авто на проезжей части.
Ермилов помнил Берлин шестнадцатилетней давности, но ему показалось, что, несмотря на отгремевшие войны и революции, здесь ничего не изменилось: по-прежнему полисмен оставался главенствующей фигурой, будто именно он, нахлобучив на голову железный шлем, руководил государством, а не канцлер, парламент и партии.
Москва разительно — и это машинально отметил Ермилов — отличалась от казенного Берлина видимостью свободы ее граждан и пустяковой ролью милиционера. Но если берлинский полицейский был хозяином городских улиц, то московский милиционер — хозяином квартир, коммуналок, общежитий и бараков. Впрочем, внешняя сторона чужой и в некотором смысле враждебной ему жизни если и привлекала внимание Ермилова, то исключительно потому, что она слишком назойливо лезла в глаза.
Устроившись в гостинице, он спустился на первый этаж, где располагался ресторан, пообедал, выпив при этом пару рюмок коньяку. Народу в ресторане было мало, цены — сумасшедшие, выбор блюд — богатейший. Расплатившись и дав официанту щедрые чаевые, Ермилов попросил у него свежие газеты и еще с полчаса сидел за столиком, курил сигару, пил крепкий кофе по-арабски и просматривал заголовки. Со стороны он казался человеком, который не знает, куда деть свое время. Но вот он поднялся, лениво потянулся и направился к выходу.
В холле гостиницы, в киоске, где продавалась всякая мелочевка, он купил большой блокнот и "вечное перо". Придя к себе в номер, Ермилов положил газеты на столик, вырвал из блокнота один лист и, поглядывая на одно из объявлений, набранных мелким шрифтом, стал заполнять листок цифрами, держа его на гладкой поверхности стола. После чего раскрыл карманное Евангелие на французском языке и, водя пальцем по строчкам, под цифрами написал: «Крефельдерштрассе", несколько секунд смотрел на написанное, потом сжег страничку в пепельнице. Еще через полчаса Ермилов вышел из гостиницы и направился пешком по Фридрихштрассе.
Время едва перевалило за полдень, тротуары заметно опустели, дождь прекратился, но серое небо по-прежнему давило на крыши берлинских домов. Ермилов шел по улице, помахивая зонтиком, иногда заходя в магазины. Похоже, никто за ним не следил, но он продолжал следовать по Фридрихштрассе в сторону имперской канцелярии, не оглядываясь и не делая ничего такого, что навело бы кого-то на мысль, что он чего-то или кого-то опасается, то есть вел себя так, как вели себя сотни и тысячи иностранцев, впервые попавших на одну из центральных берлинских улиц.
Вот он смешался с группой шумливых итальянцев, предводительствуемых сухопарой немкой-гидом, и некоторое время слушал, что она говорила. Много лет назад на этом же самом месте он тоже слушал гида, но то был старичок, однако немка почти дословно повторяла некогда говоренное ее предшественником, чьи кости наверняка уже тлеют на одном из загородных лютеранских кладбищ.
Пройдя с итальянцами около ста метров, Ермилов увидел знакомую стрелку со знакомыми же буквами WC, завернул за угол и спустился по бетонным ступенькам вниз. И здесь, в общественном туалете, все оставалось таким же, как и много лет назад, то есть идеально чистым и без запахов российских уборных. Ермилов вошел в кабинку, запер за собой дверь, снял пальто, вывернул его наизнанку, потом то же самое проделал со своими брюками и шляпой. Спустив воду, он подождал некоторое время, пока в туалете не наберется побольше народу, вышел из кабинки, сполоснул руки под краном, и на улице появился в числе нескольких человек, ничем от них не отличаясь.
Теперь он шагал споро, как ходят мелкие правительственные чиновники, спешащие на службу с обеденного перерыва. Свернув в узкий переулок, он прошагал еще немного, потом вместе с другими прошел под арку серого мрачного здания, построенного не позднее семнадцатого века, миновал полицейского и большие дубовые двери, спросил у дежурного швейцара, когда здесь принимают частных лиц по вопросам наследства, получил ответ, поблагодарил, вышел из здания, остановил такси, медленно проезжавшее мимо в ожидании клиента, и коротко бросил:
— Альтмаобитштрассе, битте.
Ермилов сидел на заднем сидении и смотрел по сторонам. Мимо проплывали знакомые улицы, старинные дома, шпили готических храмов. Вот блеснули темные воды Шпрее, замелькали пролеты моста Мольтке, вот и гранитная набережная, вековые липы… Все здесь было связано с далеким и невозвратным прошлым, все напоминало о каких-то незначительных эпизодах его тайной жизни среди чужих людей чужого города, чужой страны, куда заносила его неуемная жажда каким-то образом изменить жизнь в своей стране — изменить ее к лучшему для таких же людей, как и он сам.
Вот и этот мост… Здесь он году в двенадцатом встречался с одним партийным агентом по кличке Франц, тесно связанным с большевиками, с Лениным и Зиновьевым, получал от него инструкции и деньги. Теперь этот Франц — Лео Францевич Брокман — руководит в Сибири многочисленными лагерями, в которые отправляют врагов народа и всякий антисоветский элемент. Да, изменились люди, изменилась Россия. А Берлин, Германия, немцы — здесь, похоже, все осталось, как было. Разве что машин и суеты стало больше.
Едва переехав мост, Ермилов попросил остановиться, расплатился и выбрался из такси.
Снова шел дождь, и Ермилов раскрыл зонт. Но это уже был зонт без набалдашника, а с обычной ручкой. Сделав вид, что у него что-то не ладится с зонтом, Ермилов с минуту топтался на месте, косясь по сторонам: ни один автомобиль не остановился поблизости, никто не заинтересовался его персоной.
Однако — на всякий случай — Ермилов нырнул в проходной двор, известный ему еще с давних пор, несколько минут простоял в темной нише, но если не считать дородной фрау с девочкой лет десяти, то больше никто этим двором воспользоваться не собирался.
Все же Ермилов еще поплутал с полчаса по проходным дворам, вышел к железнодорожным путям товарной станции, здесь еще покрутился меж пакгаузов, порожних и груженых составов, после чего очутился на Крефельдерштрассе, далеко от того места, где покинул такси, зашел в пивную, ничем не отличавшуюся от других пивных.
В эту пору дня пивная почти пуста. Ермилов выбрал столик у окна, заказал пива и сосисок с картофельным пюре и капустой. Потягивая пиво, смотрел от нечего делать в окно.
Напротив, через улицу, стоял четырехэтажный дом из серого кирпича с несколькими крошечными балкончиками, расположенными так, что они составляли треугольник, острием обращенный вниз. Дом имел подъезд со стороны Крефельдерштрассе, а также вход с правого торца и, судя по расположению окон, два входа со двора. Большая вывеска извещала, что на первом этаже здания размещается нотариальная контора, однако занимает она не весь этаж, а лишь то крыло, которое примыкает к соседнему зданию. Окна конторы до половины закрашены белой краской, в них горит свет. Над окнами другого крыла, вход в которое находился в торце, тоже красовалась вывеска, говорящая о том, что здесь можно заключить сделку на поставку колониальных товаров. И в этом крыле окна закрашены наполовину, но уже салатной краской, а по краске намалеваны пальмы, негры, белые пароходы и прочая экзотическая дребедень.
Окна других этажей, белеющие скромными занавесками, говорили о том, что за ними живут люди. Не богатые, но и не совсем бедные.
Несколько окон в четвертом этаже интересовали Ермилова особенно, но за все время, что он сидел в пивной, в них ни разу не колыхнулись занавески, не легли на них тени, ничто не показало, что в квартире кто-то есть.
Допив пиво и съев сосиски, Ермилов оставил на столе деньги и вышел из пивной. Он неспешно шагал по тротуару, прикрываясь зонтиком. Его внимание привлекла витрина магазина на противоположной стороне, он пересек улицу, зашел в магазин, в котором продавались чемоданы, саквояжи, сумки и многое другое, что необходимо человеку в дороге. Молодой еврей, слащаво улыбаясь, встретил Ермилова на пороге, затем водил между полок, расхваливая товар. Другой еврей, постарше, скучающе посматривая на них, щелкал костяшками счетов, что-то отмечая в гроссбухе. Купив себе небольшой саквояж, Ермилов вышел из магазина и зашел в другой, на этот раз продовольственный, а выйдя из него, направился в обратную сторону.
Вскоре он достиг дома, который разглядывал в окно пивнушки, свернул в тесный проход между домами, очутился во дворе и уверенно открыл дверь ближайшего подъезда.
Глава 4
Привратница, пожилая фрау с рыжими волосами, сидевшая в тесной конторке, поинтересовалась, к кому направляется господин и не может ли она быть ему полезной.
Ермилов расплылся в добродушной улыбке. О-о, конечно! Не могла ли любезная фрау сказать, дома ли сейчас герр Кнорре, а если его нет, то когда его можно застать.
Герр Кнорре, разумеется, дома, потому что он никуда не выходит по причине своей инвалидности, так что ему приносят продукты из соседнего магазина, а свое белье он сдает в стирку раз в месяц — и тоже через посыльного. Что касается уборки своей квартиры, то она, фрау Гетц, раз в месяц моет у него полы, все остальное герр Кнорре делает сам. А что, господин приходится ему родственником?
Нет, господин родственником ему не приходится. Просто они воевали вместе, господин — герр Розен, с вашего позволения, фрау Гетц, — из Лотарингии, в Берлине по делам и не мог, разумеется, не навестить своего старого фронтового товарища.
О, да, она сразу же по произношению поняла, что герр Розен из Лотарингии, потому что только в Лотарингии так раскатывают согласные, особенно "р", и как это мило, что бывшие фронтовики не забывают друг друга в такое тяжелое и смутное время. Не знает ли герр Розен, когда все это кончится, установится порядок и возродится наконец Германия, так несправедливо униженная проклятыми французишками и англосаксонишками? И что он думает о Гитлере, который, в отличие от других политиков, похоже, знает, что говорит? И скоро ли прижмут хвост иудеям, которые все захватили в свои руки и не дают свободно дышать немецкому народу?