Ермилов заверил, что порядок установится очень скоро, что немецкая нация всегда была нацией порядка и добронравия, и что Гитлер, действительно, знает, что говорит, что иудеи рано или поздно получат по заслугам, одарил привратницу своей самой щедрой улыбкой и стал подниматься по лестнице.
Однако на третьем этаже Ермилов даже не задержался, поднялся до четвертого, постоял, прислушиваясь, в начале коридора, но ни звука не донеслось до него из его мрачных глубин, и тогда стал не спеша подниматься вверх по чердачной лестнице.
Как он и ожидал, дверь на чердак была закрыта лишь на задвижку. Ермилов осторожно открыл ее и шагнул в полумрак. Под ногами похрустывал шлак, приходилось то и дело нагибаться из-за путаницы бельевых веревок. Достигнув слухового окна, Ермилов постоял с минуту, рассматривая крыши домов на противоположной стороне улицы, потом пошел дальше. Вот и дверь, ведущая во второй подъезд. Ермилов тихонечко нажал на нее, но дверь не поддалась. Тогда он, не снимая перчаток, вынул из кармана складной нож со множеством лезвий, просунул одно из них в щель — негромко звякнул крючок, и дверь открылась.
Ермилов постоял с минуту, вслушиваясь в тишину. На лестничной площадке четвертого этажа он опять задержался, но ничто не вызвало у него опасений — дом будто вымер. Решительно, хотя и бесшумно, как он умел ходить в любой обуви, едва отрывая подошвы от пола и будто скользя по нему, он прошел в глубь коридора и остановился у двери, обитой черным дерматином, с медной табличкой.
Достав из кармана электрический фонарик, Ермилов осветил табличку. На ней было выгравировано: "Доктор права Йоган Нестероф. Письменные и устные консультации по адресу: Крефельдерштрассе, 28". Это было совсем недалеко отсюда.
Ермилов пошарил лучом фонарика по стене, нашел звонок и нажал кнопку. Внутри квартиры раздалось тихое дребезжание. Ермилов подождал с минуту, еще раз нажал на кнопку и снова подождал. Затем извлек из кармана пальто связку отмычек, поковырялся в замке, открыл дверь и проскользнул внутрь. Прикрыв за собой дверь, он некоторое время стоял в прихожей, прислушиваясь и внимательно оглядываясь.
Прихожая была небольшой, в ней помещалась вешалка, ящик для обуви и неглубокий шкаф. На вешалке висело пальто с узким каракулевым воротником, теплая тужурка и пара старых кашне. Ермилов исследовал карманы пальто и тужурки, но не нашел в них ничего, достойного внимания. Потом он тихонько отворил одну из трех дверей. Это была комната, могущая служить и гостиной, и столовой, и кабинетом. Квадратный стол с гнутыми ножками посредине комнаты, шкаф, книжные полки, диван, стулья, два глубоких кресла, на стенах пара репродукций не то Куинджи, не то Федорова — Ермилов в живописи не разбирался: не до того было.
Еще одна дверь вела, видимо, в спальню. Ермилов быстро пересек комнату и заглянул в дверь: точно, это была спальня. Он внимательно обшарил глазами широкую деревянную кровать, накрытую грубым пледом, комод, книжные полки. Доктор Йоган Нестероф был, судя по всему, человеком аккуратным, педантичным.
Ермилов прошел в спальню, остановился возле комода, выдвинул верхний ящик, приподнял стопку белья и обнаружил то, что и должен был там обнаружить: восьмизарядный браунинг. Он вынул из него обойму, вылущил из нее патроны, вставил обойму на место, а патроны высыпал в задний угол ящика и прикрыл бельем. Он знал, что эта мера предосторожности излишня, в данном случае по крайней мере, но все-таки сделал то, что привык делать в любом случае. Потом Ермилов некоторое время изучал содержимое других ящиков: авось да что-нибудь попадется.
Закончив изучение спальни, Ермилов вернулся в гостиную. Здесь он методично осмотрел все и вся, однако не нарушая порядка расположения вещей. Две папки с бумагами привлекли его внимание, он просмотрел их и часть бумаг рассовал по карманам. Там же исчезли и несколько пачек немецких марок, английских фунтов стерлингов и французских франков: хотя в Москве его и снабдили деньгами, но лишние не помешают. Акции каких-то компаний и векселя, а также коробочку с золотым перстнем с крупным изумрудом и всякими безделушками Ермилов лишь подержал в руках и положил на место.
Ну вот, кажется, все. Ермилов еще раз огляделся, проверяя, не пропустил ли он чего-нибудь. Затем взял одну из папок, сел в кресло, поставил саквояж рядом, расстегнул пальто и стал читать машинописные листы, по-прежнему не снимая перчаток.
Судя по всему, это были мемуары хозяина квартиры и относились они к тому времени, когда он жил в Петрограде и читал лекции по римскому и современному праву в тамошнем университете, то есть к первым послереволюционном годам. В мемуарах описывались бесчинства представителей Чека в первые же месяцы советской власти, в частности во время визитов на квартиру профессора Нестерова, приводились фамилии чекистов, хорошо знакомые Ермилову, партийных и советских работников Петрограда, различных деятелей науки и культуры. Особый упор делался на то, что почти все беды профессора Нестерова были связаны с засильем евреев как в том же Чека, так и в комиссариатах, отвечающих за высшее образование, наглостью их поведения и полнейшей некомпетентностью в вопросах права и юриспруденции, более того, пренебрежением самого права. И дело, как понял из прочитанного Ермилов, не в том, что это были в основном евреи и всякий другой нерусский сброд, а в том, что он, этот сброд, нес в себе обычаи, совершенно чуждые русскому народному духу. Из этого профессор делал вывод, что рано или поздно истинно русский дух проявит себя как некая народная сила сопротивления, которая и подавит в России все чуждое ему, наносное, несовместимое с этим народным духом.
Ермилов только усмехнулся такой жуткой наивности профессора, который даже не представляет себе, что дух тут совершенно ни при чем, что все дело в насущных нуждах рабочего класса, нуждах, которые облеклись в форму идеала будущего общества без рабов и господ. А евреи… Ну, эти просто рано или поздно подпадут под влияние идей рабочего класса, перекуются и ассимилируются. Правда, в этом вопросе Ермилов не был абсолютно уверен, то есть в том, что именно евреи перекуются, тем более ассимилируются, но не соглашаться же с буржуазным профессором, который есть враг пролетарской революции и пролетарского же государства, к тому же и по духу, и по убеждениям — явный черносотенец. Такого Ермилов позволить себе никак не мог даже в мыслях.
Между тем он должен был признать, что фактическая сторона отражена в записках профессора Нестерова почти без искажений.
Да, были перегибы, перехлесты, да, метались, хватали всех подряд, но надо учитывать обстановку того времени, необходимость молниеносных ответных действий против оппозиции советской власти, против саботажников и прямых ее противников, против заговорщиков и просто против уголовного элемента, терроризировавшего население бывшей столицы бывшей империи. Надо еще учитывать и тот факт, что люди, вставшие на защиту республики рабочих и крестьян, не были профессионалами, никогда не служили в полиции, в жандармерии, в сыске. Рабочие-металлисты, булочники и печатники, лавочники, зубные техники, в лучшем случае — бывшие студенты, — все они знали только одно: революция в опасности и ее надо защищать всеми доступными средствами и способами.
Да, было и есть много евреев и других нерусских, иные вообще до революции никогда не жили в России, по-русски знали не больше десятка слов, ненавидели русских и Россию, ну так что ж из этого? То была старая Россия, другие русские. Да и многие русские из интеллигенции тоже ненавидели своих соплеменников и свою родину. И тоже было за что. И началось это давно, может быть, еще с Петра Первого, но уж точно с похода русских войск в Европу в 1813 году. Затем декабристы, Герцен, Некрасов, Чернышевский… А уж потом к этой ненависти добавились евреи со своей особой ненавистью, особым взглядом на революцию, страну, населяющие ее народы, на свое место в этой стране и среди этих народов. Все это и привело к революции. Случись революция не в России, а, скажем, в Америке или в Германии, Ермилов сражался бы на тамошних баррикадах так же, как на русских сражались латыши, поляки, венгры, сербы, чехи, китайцы и те же немцы… Ну, и евреи, разумеется, хотя последние не столько сражались, сколько командовали сражающимися. Правда, Ермилов не испытывал ненависти ни к России, ни к другим странам и народам, но это потому, скорее всего, что он не является интеллигентом.
Чем дальше Ермилов читал мемуары профессора Нестерова, тем большая злость его охватывала: куда ни шло, если дома, среди своих, но здесь, за границей, выворачивать наизнанку все язвы тогдашнего времени есть подлость и предательство несусветное. Это все равно что во всеуслышание трепаться о том, что отец у тебя — горбун, а мать, положим, глухонемая. А ведь этот, с позволения сказать, бывший русский профессор, там, в Петрограде, не помогал новой власти встать на ноги своими знаниями, а использовал эти знания против нее; оказавшись же в Германии, успел издать две книги — и все в том же духе, то есть о том, что эта власть невежественна, жестока, безнравственна и, следовательно, незаконна. Ермилов, правда, не читал книги профессора Нестерова, но вот он прочитал всего несколько страниц рукописи — и этого оказалось довольно, чтобы избавиться от всяких сомнений.
За дверью зазвучали торопливые шаги, Ермилов напрягся, но шаги стихли где-то в глубине коридора.
Часы показывали без десяти шесть — хозяин квартиры должен вот-вот вернуться домой из своей конторы. Ермилов подождал, прислушиваясь к усиливающейся суете и хлопанью дверей. Суета эта постепенно затихла, а профессора все не было. И он снова погрузился в чтение.
Далее шло про евреев, будто они все в России захватили, все подмяли под себя, все распродают направо и налево своим родственникам за границей. И, разумеется, за гроши. Перечислялись фамилии и всякие подробности, которые казались невероятными.
Выдумать можно все, что угодно, думал Ермилов с раздражением. Конечно, и воровство было и есть, и за границу некоторые уезжали в командировку, набив чемоданы ювелирными изделиями и драгоценными камнями, которые в ту пору заменяли валюту… И воровали, конечно. Но не только евреи, но и всякие другие. Так ведь и боролись с этим, как могли: хватали за руку, судили, сажали и даже расстреливали. В ту пору сам Ермилов подобными делами не занимался, а все больше бандитизмом и заговорами, но слухи о воровстве доходили и до него и даже время от времени подтверждались газетами и радио. Но это же не главное. Главное — победить контрреволюцию. А все остальное потом.