Чем дольше Петр Степанович пребывал в Германии, тем сильнее крепло в нем чувство общности со своей родиной. Именно поэтому, ставя свою подпись под очередным протоколом, разрешающим отправку в Россию очередной партии станков или специального оборудования, чувствовал, как в душе его поднимается горячая волна, в горле начинает пощипывать и глаза заволакивать туманом от причастности своей к возрождению России.
Глава 17
Клочковатая ватная мгла, подсвеченная городскими огнями, повисла над Берлином, и улицы враз опустели. Даже полицейские — и те куда-то подевались.
Ермилов, приехавший в Берлин вечерним парижским поездом, едва успел обосноваться в гостинице и привести себя в порядок, тут же гостиницу покинул и шел теперь по опустевшей Курфюрстердамм на встречу со связником из центра. Одет он был просто, бороду и усы сбрил, документы имел уже совсем другие и назывался Отто Нушке, которого в Берлин привели его коммерческие дела из Баварии.
Два с небольшим месяца назад в такое же позднее время на центральных берлинских улицах тоже было не слишком-то многолюдно, но чтобы вот так — почти ни души — это уж слишком, тут что-то не то и не так, и это что-то висело в воздухе почти предгрозовой наэлектризованностью.
О том, что в Берлине, как и по всей Германии, распоясались нацисты, Ермилов читал в газетах, но особого значения прочитанному не придавал. Может, потому, что этому явлению не придавали особого значения и сами газеты: тон у парижских был снисходительным, у немецких — даже доброжелательным. Разумеется, если не читать газет левых, которые предупреждали о растущей нацистской угрозе и заклинали партии и профсоюзы дать решительный отпор обнаглевшим коричневым штурмовикам Гитлера и Рема.
Но левым, как и своим, советским, Ермилов не доверял, зная, что одно они преувеличивают, другое преуменьшают или не замечают вовсе, однако не судил их за это, полагая, что так и надо делать, что в этом и заключается политика на данном этапе, что буржуазные газеты поступают точно так же, что в словесной войне, как и в любой другой, допустимы тактические и всякие другие ходы и хитрости, рассчитанные на людей простодушных и необразованных, но не на таких, каким считал себя Ермилов. То есть, другими словами, газеты надобно уметь читать. Вот и весь сказ.
Фашисты-нацисты казались Ермилову чем-то вроде российских черносотенцев: ну, пошумят, походят по улицам с хоругвями, погромят еврейские лавочки, побьют стекла домов либералов — на том и успокоятся. Правда, сам Ермилов погромов не видел, поскольку имели они место в основном в Малороссии и Бессарабии, но слухи о черносотенных погромах прошли по всей России, и было в этих слухах что-то жуткое. Казалось, что в России поднимается из черных недр ее некая звериная сила, провонявшая землей и навозом, способная все раздавить своей ненавистью и злобой. Об этом писали газеты, они предрекали чуть ли ни конец света, который рухнет от топота ног черносотенного воинства. На поверку же оказалось, что черносотенство никак не повлияло на Российскую действительность, оно тихо сошло с политической сцены, так и не развернувшись во всю мощь. Не исключено, что эта темная звериная мощь была просто выдумана. К тому же, как стало известно значительно позже, черносотенство создавалось, направлялось и руководилось евреями и немцами, но теми евреями и немцами, которые обретались в высших эшелонах царской власти, а это обстоятельство особого энтузиазма у русских не вызывало.
С другой стороны, в Италии фашисты уже руководят страной, но это еще ничего не значит, потому что, если смотреть на этот вопрос с точки зрения марксизма, фашизм — явление неперспективное, временное, оно задохнется под грузом собственных противоречий. Во всяком случае, с коммунизмом фашизму не тягаться. Да и обывателя, напуганного коммунистами, фашисты напугать могут ничуть не меньше…
Ермилов шел по пустынной Курфюстердамм, беспечно помахивая зонтиком с увесистым набалдашником. Этот зонтик при случае можно использовать как булаву или шпагу, хотя конец зонтика и не казался слишком острым, однако наконечник при сильном тычке протыкался стальным острием, которое могло вонзиться в тело на ширину ладони.
Ермилов шел по тротуару, шел быстро и, как всегда, бесшумно, готовый в любой момент дать отпор. Но отпор давать было некому, тем более что редкие прохожие, завидев Ермилова, либо переходили на другую сторону улицы, либо исчезали во тьме проходных дворов и переулков.
Настораживала захлопнутость парадных подъездов, темные окна ночных ресторанов и кабаре. Лишь уличные фонари равнодушно разглядывали исшарканные тротуары и облупившиеся углы домов с висящими до самой мостовой кишками водосточных труб, да черные тени собственного тела то обгоняли Ермилова, то плелись за ним следом.
Ермилов шел быстро, помахивая зонтиком, и со стороны казался припозднившимся бюргером, который вот-вот свернет в один из переулков и окажется дома. Однако редкие переулки с двойными фонарями проплывали мимо, а Ермилов все шел и шел, в душе кляня "Центр" и связника за столь неудачно выбранное для встречи время и теряясь в догадках, почему Берлин так некстати обезлюдел и обезлюдел ли он только в этом районе, или повсеместно. Он шел к небольшому парку, где на одной из аллей его ждали с новыми инструкциями. Судя по тому, что его не отозвали после операции, проведенной в Париже, центр заготовил для него новое задание…
Они там что, не понимают, что он устал, что своими перемещениями может привлечь внимание полиции?
Хотя парижская акция прошла значительно чище берлинской, газеты все-таки и эту смерть причислили "руке Москвы", и даже еще какую-то, к которой Ермилов не имел отношения.
Вполне возможно, что ОГПУ решило провести целую серию акций, чтобы запугать эмиграцию, а больше тех из совслужащих, дипломатов и даже разведчиков, кто готов переметнуться на сторону врага, — таких что-то стало слишком много. Наконец, вполне возможно, что он не единственный, кто сейчас шастает по европейским столицам в поисках очередной жертвы и, следовательно, не исключено, что теперь и естественную смерть от, скажем, гриппа или несчастного случая будут приписывать Москве.
Любопытно бы заглянуть сейчас в полицейское управление Берлина и выяснить, что там думают по этому поводу. Ничего не думать и ничего не предпринимать они, разумеется, не могут. В Рейхстаге уже сделан запрос и, судя по газетам, шумиха вокруг непонятных смертей утихнет еще не скоро. Тем более глупо продолжать акции и давать в руки газетчикам новые факты. Рано или поздно полиция возьмется за это дело серьезно, — если уже не взялась. Для начала поставит на учет определенную категорию эмигрантов из России, установит наблюдение за наиболее активными, и кто-то, — может, сам Ермилов — попадется в расставленные сети. Нацистам это будет особенно на руку. Можно представить себе вой, который поднимут все газеты и радио. Странно, что в Москве этого не понимают.
Конечно, для Лайцена и ему подобных жизнь Ермилова ничего не стоит. Они привыкли загребать жар чужими руками, но, с другой стороны, позволять недобитой белогвардейской сволочи безнаказанно клеветать на молодую пролетарскую республику тоже ни к чему. Здесь, в Европе, для их клеветы созданы все условия, а для разоблачения ее — практически никаких.
Рабочие на Западе — не все, конечно, — уже и сейчас считают, что плодами русской революции воспользовались какие-то безвестные авантюристы, которые только компрометируют социалистическую идею, а пролетарскую солидарность используют для собственной выгоды. Даже те рядовые социалисты и коммунисты, которые побывали в Советском Союзе, даже они считают, что там делается что-то не то и не так, и советскую власть называют не иначе, как большевистско-иудейской. Попробуй-ка убеди их в обратном, если они своими глазами видели нищету, голод, грязь, засилье чиновников и полагают, что сперва надо устранить все это, накормить народ и одеть, а уж потом пускать средства на тяжелую индустрию. Они будто не видят, что весь капиталистический мир готовится уничтожить республику Советов, выдвигает для этого фашизм и нацизм, что практически одно и то же, и что СССР не может оставаться безоружным перед лицом грозящей опасности. А чтобы вооружиться, надо чем-то жертвовать — азбучная истина.
В Париже и Брюсселе, Берлине и Антверпене — везде, где побывал Ермилов, он, используя свободное время, околачивался по пивным и рабочим клубам, вслушивался в споры рабочих о том, что творится в России и как они себе это представляют. Получалось, что представляют они себе реальную действительность очень и очень неправильно, в искаженном виде, а как правильно — сказать им некому, зато книжек, газет, журналов, листовок и враждебно настроенных к России ораторов хоть отбавляй, и многие бывшие русские — не последние в этом хоре. Так что как ни крути, а без акций не обойдешься, хотя проводить их надо с умом, а не абы как.
На углу улицы, которая упиралась в глухую черноту парка, разветвляясь в противоположные стороны, Ермилов остановился в тени дома и с минуту стоял, прислушиваясь и вглядываясь в темные углы и провалы под арками старинных зданий. Потом закурил и быстро пересек открытое пространство, отделяющее его от стены молчаливых деревьев.
Не любил он свиданий в парках и лесах; лучше бы в какой-нибудь подворотне, из которой легко попасть в проходные дворы и раствориться среди нагромождения домов, сараев и заборов. Но не он назначал встречу, не он выбирал и место.
Вступив в кромешную темноту, перепутанную стволами, ветками и листвой, куда не достигал свет фонарей, Ермилов прижался к шершавой коре какого-то дерева и плотно смежил веки.
Так он простоял минуту-другую, вслушиваясь в шорохи и потрескивания, которые доносились со всех сторон и даже сверху, не сразу догадавшись, что парк живет своей особой жизнью, что вверху все еще возятся птицы, — скорее всего, вороны.
Открыв глаза, Ермилов стал видеть значительно лучше и не только стволы деревьев, но и кусты, просторные лужайки, посыпанные песком дорожки. Вытащив пистолет из заднего кармана брюк, он дослал патрон в патронник, поставил пистолет на предохранитель и сунул за пояс. Однако прежде чем двинуться дальше, еще раз прислушался к тому странному гулу, который доносился откуда-то издалека и не был похож ни на что, когда-либо слышанное им, разве что отдаленно на шум морского прибоя, когда волна откатывается назад пологим галечным берегом, перебирая камушки, журча и погромыхивая.