Странный гул этот преследовал его почти от самой гостиницы. Он вырывался из тесноты переулков, дробился и рассыпался, стихал за первым же домом, но именно он создавал в воздухе то непонятное и тревожное напряжение, которое, быть может, и вычистило берлинские улицы и погасило окна кафе и ресторанов.
Связник был тот же самый, что и в Париже. Он сообщил, что Центр доволен работой Ермилова, что объект номер два, которого Ермилов не нашел в Брюсселе, находится сейчас в Австралии — им займутся другие, а Ермилову надо убрать еще одного выродка, который живет в Берлине под чужой фамилией.
О нем известно лишь то, что он постоянно печатается в одной из берлинских газет троцкистского толка, что, следовательно, часто бывает в редакции, принося туда свои пасквили и получая за них деньги, и его не трудно выследить. Связник назвал фамилию объекта: Абрамсон Вениамин Израильевич. Он же Веня, он же Птаха, он же Соловецкий, он же… Да Ермилов и сам должен его хорошо помнить, потому что этот Абрамсон одно время вместе с Ермиловым посещал в Париже рабочую школу, хотя рабочим никогда не был, а был лавочником, мелким буржуем, зато работал в центральном аппарате Чека и весьма основательно информирован.
— Да они что там — с ума посходили? — воскликнул Ермилов и тут же пожалел о сказанном: связник — он и есть связник, его дело — передать, что велено, а обсуждать с ним задание — бессмысленно и глупо. Ладно еще, если промолчит, не донесет начальству о реакции Ермилова на полученный приказ, а то ведь и наговорит лишнего, чего и не было.
Но связник, имени которого Ермилов не знал и знать не имел права, молодой парень — не более тридцати лет — кашлянул негромко, прикрывая рот рукой, и произнес сочувственно:
— Оно — конечно, тут и сам можешь погореть, я понимаю, но, с другой стороны, о вас такое говорят, прямо легенды ходят… — Он помолчал несколько, ожидая, видимо, что скажет на это Ермилов, но тот ничего не сказал, и закончил все тем же извиняющимся голосом: — Говорят, что вы будто бы можете на глазах в другого человека превратиться, и никто не поймет, правда ли это вы или нет.
В тоне, каким говорил этот парень, было столько неподдельного восхищения Ермиловым, что тот сразу же успокоился и, проникаясь доверием и благодарностью к нему, проворчал все же, чтобы сгладить впечатление от случайно вырвавшегося наружу чувства:
— Легенды, дружище, создаются о прошлом, на будущее они не оказывают никакого влияния и мало помогают тому, о ком эти легенды создаются. Даже вредят. Ну, да ладно… Что-то я у тебя хотел спросить… Да! Ты сюда шел — ничего не слыхал?
— В каком смысле?
— Да вот… гул какой-то. И на улицах пусто…
— А-а, вот вы о чем! Коричневые — это они сейчас по многим улицам маршируют. Факельное шествие. Ну и орут, само собой. Иногда погромы устраивают. В основном бьют евреев и коммунистов. Не видели еще?
— Погромы?
— Нет, факельные шествия.
— Не приходилось. Я только что с поезда…
— Впечатляет. Чувствуется мощная и продуманная до мелочей организация. Сторонников у них все больше и больше. Главное, что многие рабочие порывают с социал-демократами, тоже идут за ними. А такие, как Абрамсон, этому способствуют, хотя на словах выступают против фашизма.
— М-мда-а…
— Я очень боялся, что вы из-за них застрянете где-нибудь. Два дня назад у коричневых была стычка с рабочими-коммунистами, так полиция, когда рабочие начали их теснить, набросилась на рабочих же… Нашим велено держаться от всего этого подальше: помочь не поможешь, а если попадешься, могут обвинить в подстрекательстве. — Связник помолчал и продолжил: — Тут в одной стычке погиб коричневый, Хорст Вессель, так фашисты из него идола сделали, песню про него придумали и распевают ее на своих сборищах. Вообще, надо сказать, Гитлер и его компания не такие уж дураки, какими их представляют, свою линию ведут четко и любыми промахами своих противников пользуются успешно.
— Считаешь, что они могут взять власть?
— Кто его знает… При определенных условиях — вполне могут. Целей своих не скрывают, ломятся так, что только треск стоит… — Спросил у Ермилова: — Вы не читали «Майн кампф» Гитлера?
— Нет, не читал. А что это такое?
— «Евангелье» фашистское. Почитать стоит — для общего образования. На каждом углу продается…
— Что ж, почитаем, — ответил Ермилов.
Они покурили, пряча огоньки сигарет в рукава. Ермилову не хотелось уходить от этого приятного парня, не хотелось снова оказаться одному в чужом и враждебном городе, и он медлил, переминался с ноги на ногу, не решаясь больше о чем-либо спрашивать.
Они курили молча, потому что говорить было не о чем, да и по всем правилам конспирации им положено минут десять назад быть далеко друг от друга.
Раньше Ермилов не замечал за собой потребности в общении с незнакомым ему человеком, тем более — со связником, в обязанность которого может входить выяснение настроения агента. И хотя воображение услужливо нарисовало Ермилову картину, как этот парень стоит перед Лайценым, а тот его наставляет, что надо говорить Ермилову, чтобы тот раскрылся, — верить в реальность этой картины не хотелось, а хотелось, чтобы рядом с тобой был верный товарищ, которому можно сказать все-все-все… и даже о Галине Никаноровне.
"Старею я", — подумал Ермилов и смял в кулаке недокуренную сигарету. И связник сделал то же самое. Они молча пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
В гостиницу возвращаться не хотелось. Ермилов долго шел по аллее парка, и чем дальше он шел, тем явственнее становился шум волны, скатывающейся по галечному берегу в море. Ермилов достиг границы парка и очутился перед Груневальдштрассе. Оставаясь в тени деревьев, он заметил, что в проулке стоят грузовые автомобили с полицейскими, а с другой стороны теснятся конные. По самой же Груневальдштрассе в направлении парка течет бесконечная толпа людей с факелами. По чьей-то команде они время от времени вскидывают факелы вверх и что-то кричат в тысячи глоток, и крик этот, повторяясь по бесконечной колонне, создает ощущение сбегающей в море волны.
Колонна неумолимо приближалась, и жалкая кучка полицейских вряд ли могла стать ей препятствием. Да полиция, судя по всему, не для того таилась в переулках, чтобы чинить препятствия на пути факельного шествия.
Слитные удары тысяч подошв, грохот барабанов, скандирования вроде: "Германия — для немцев! Немцы — для Германии!" — все это накатывалось, поглощая собой не только улицу, но и дома, низкое небо, втягивая в себя, как в водоворот, все, что попадалось на пути, и сам Ермилов ощутил на себе это мощное вихревое движение.
Ему вспомнились расхристанные толпы солдат, матросов, рабочих и просто обывателей на улицах Петрограда и Москвы, их непредсказуемую податливость, шараханье из стороны в сторону; он вспомнил дикость первых месяцев гражданской войны, когда казалось, что только пулеметами можно заставить эту аморфную массу двигаться в нужном направлении, и не то чтобы позавидовал немецкой организованности, а инстинктом почувствовал таящуюся в ней угрозу делу, которому посвятил свою жизнь.
Ермилов стоял в густой тени деревьев, а перед ним проходили колонны немцев, — молодых и не очень, высоких и низкорослых, стройных и с выпирающим брюшком, но одетых в одинаковую форму, перетянутых ремнями и в силу этого как бы уравненных и возрастом, и статью, и выражением лиц.
"Красиво идут, сволочи!" — подумал Ермилов с завистливой ненавистью.
Глава 18
Через пару недель Ермилов вышел на след Абрамсона. Для этого ему пришлось изрядно потрудиться над своей внешностью, увеличить свой рост за счет высоких каблуков, изменить фигуру, нанять комнату в доме напротив редакции газеты и безотлучно сидеть у окна, вычисляя свою жертву.
Абрамсона он признал не сразу, потому что и тот изменился поразительно: постарел, одряхлел, согнулся, и если бы Ермилов встретил его на улице, то ни за что бы не узнал. А ведь Абрамсон, помнится, на год-другой моложе Ермилова и уж, во всяком случае, не старше. Вот ведь как жизнь скрутила человека. И всего за каких-то четыре года. А был куда какой орел.
Ермилов помнил Абрамсона не только по Парижу, но и по двадцать четвертому году: Абрамсон приезжал тогда в Минск на совещание начальников районных отделов ГПУ читать доклад о значении органов в новых исторических условиях. Ермилова он, конечно, вряд ли разглядел в толпе работников ГПУ районного масштаба, а самому Ермилову и в голову не пришло напоминать об их давнишнем знакомстве. Потом, слышно было, Абрамсона за что-то арестовали, через какое-то время выпустили и восстановили в органах, и вот, будучи послан зачем-то в Германию, назад он не вернулся, осел в Берлине.
Ермилов следовал за Абрамсоном по другой стороне улицы. Его подопечный хотя и спешил, но двигался с трудом, тяжело опираясь на палку. Судя по всему, он болен то ли чахоткой, то ли еще чем… Хотя, как известно, скрипучее дерево долго скрипит.
Иногда Абрамсон останавливался и отряхивался, будто на его поношенный пиджак то и дело что-то сыпалось сверху. Ясно было, что он боится и высматривает, нет ли за ним "хвоста". Ну, а что бы он сделал, если бы установил, что кто-то его ведет? Обратился бы к полицейскому? Навряд. Пустился наутек? Где уж ему…
Ермилов и к Абрамсону, как и к другим, не испытывал ненависти, скорее, недоумение, смешанное с презрением. Ведь этот Абрамсон в гражданскую был членом тройки, и на его совести не десятки, а сотни человеческих жизней и судеб. Да и после гражданской тоже не сидел сложа руки. Почему же в те поры он говорил и делал одно, а теперь совершенно противоположное? Может, рассчитывал на большее лично для себя? Может, действительно был связан с Троцким? Все может быть. Одно дело бороться за власть, совсем другое — эту власть осуществлять на практике. Тут надо уметь работать, что-то созидать, а не только размахивать револьвером. Многие так и не смогли перестроиться и свое неумение выставляли в качестве бескомпромиссной революционности. Таких было и есть еще очень много. Слава богу, Ермилову переделываться не нужно: его профессия чистильщика нужна во все времена.