де-то он видел этот или похожий взгляд, но память ничего не подсказывала ему, она подсовывала совсем не то.
Настроение сразу упало. Даже выпитая водка и все еще сияющие глаза жены не могли вернуть его в то возбужденное состояние, какое он испытывал до стука в дверь. Петр Степанович жалко и натянуто улыбался, когда Вера Афанасьевна, не замечавшая или не желавшая замечать в нем резкой перемены, пыталась вернуть его в прежнее состояние, то и дело дотрагиваясь до его руки или теребя его волосы. Петр Степанович пытался отвечать ей тем же, но у него все получалось неуклюже и через силу.
Когда Вера Афанасьевна все же заметила это, в глазах ее появился испуг: она подумала, что эта перемена настроения связана с нею, с ее вольностью в неподходящих условиях, на которую она толкнула и Петра Степановича, и он, придя в себя, осуждает ее и порицает.
На глаза ее навернулись слезы, Петр Степанович, не понимая их причины, нахмурился еще больше, но потом спохватился, сказав себе, что все это мнительность, что он дурак, что эдак можно и с ума сойти, а уж жена-то тут совсем ни при чем, и он совершенно напрасно портит ей и себе праздник возвращения домой.
Кое-как они успокоились, наперебой успокаивая и уговаривая друг друга.
Поезд подходил к какой-то станции, постепенно замедляя ход. Вера Афанасьевна высунулась в открытое окно.
— Какая-то маленькая станция. Может, ты сходишь на базар и посмотришь, что тут почем? — обратилась она к мужу.
Она всегда посылала на станции его, панически боясь выходить из вагона и страшно переживая, когда поезд трогался, а Петра Степановича не оказывалось в купе. Остаться в поезде одной — для Веры Афанасьевны было равносильно смерти.
Петр Степанович пожал плечами и стал надевать пиджак.
В это время в дверь опять постучали.
Петр Степанович стоял напротив двери, поправлял перед зеркалом галстук. Когда раздался стук, он вздрогнул и замер, и не успел произнести ни слова, как дверь поехала в сторону и показалась форменная фуражка проводника.
— Тут до вас дело у товарища, — произнес проводник и уступил место молодому человеку, подстриженному под бокс, с открытым, приветливым лицом.
— Товарищ Всеношный? — радостно улыбнувшись, воскликнул молодой человек. — А я к вам с поручением от товарища Фридмана, Юлия Карловича, начальника отдела наркомата машиностроения… — И, видя, что Петр Степанович никак не может взять в толк, о ком идет речь, добавил снисходительно: — Ну, тот, с которым вы говорили в последний день, который благодарил вас за проделанную работу и так далее.
— А-а, ну как же, как же, помню, — пробормотал Петр Степанович, все еще ничего не понимая и чувствуя в голове звонкую пустоту.
— Дело в том, товарищ Всеношный, что вы снова понадобились товарищу Фридману. Уж я не знаю, зачем, но допускаю, что дело идет о новой командировке, о каком-то ответственном задании. Товарищ Фридман просил меня извиниться перед вами, что все это так неожиданно вышло, что у вас, наверное, уже появились какие-то свои планы и так далее. Но он очень высоко ценит вашу работу на благо советской власти и народа, просит вас войти в положение и вернуться в Москву.
— Петя! — вскрикнула Вера Афанасьевна, будто молодой человек принес какую-то ужасную весть. — Пе-етенька-а! — уже чуть ни заголосила она, вцепившись в плечи своего мужа.
Петр Степанович и сам был огорошен, но нельзя же показывать чужим свои чувства, свое смятение, тем более что молодой человек с приветливым, открытым лицом почти дословно повторил сказанное начальником отдела наркомата при их прощальной встрече.
Отказаться? Но эти новые власти так нетерпимы ко всякому проявлению своеволия, что могут подумать черт знает что.
Нет, ни о каком отказе не может быть и речи. Но так бесцеремонно, так по-хамски… И о чем они думали раньше? Если снова за границу, зачем надо было тащить их через всю Европу и полстраны? Какая уж тут экономия и бережливость, о которой они жужжат не переставая?.. Бездари! Недотепы! Хамы! И потом… откуда появился этот человек? Когда он сел в поезд, если тот ни разу не остановился? Почему не зашел в купе раньше, а лишь сейчас?
Мысли эти пронеслись в голове Петра Степановича, так и оставшись без ответа: жена в жутком оцепенении смотрела на него широко распахнутыми глазами, теребила пальцами его плечи, и Петр Степанович чувствовал, как она вся дрожит и вот-вот ударится в истерику.
— Успокойся, Вера, прошу тебя, — произнес через силу Петр Степанович и попытался снять ее руки со своих плеч.
Но Вера Афанасьевна, похоже, уже не могла внимать никаким увещеваниям, она действительно была на грани истерики и, обхватив руками шею мужа, прижималась к нему, вздрагивая всем телом, с трудом сдерживая рвущийся из горла крик.
Петр Степанович обернулся к молодому человеку.
— А как же жена? Меня что — одного вызывают или вместе?
— К великому моему сожалению, вас, товарищ Всеношный, вызывают одного. Да вы не волнуйтесь, гражданка Всеношная, — обратился молодой человек уже к Вере Афанасьевне. — Купе останется за вами, вы доедете до дома, до Харькова то есть, вас там встретят, так что все будет нормально, а товарищ Всеношный вам сообщит, как только ему станет известно новое назначение и так далее. Скорее всего, он вас вызовет в Москву, и вы вместе опять поедете… Хотя, честно говоря, товарищ Фридман не посвящал меня в свои планы.
И уже к Петру Степановичу, но голосом нетерпеливым, почти приказным:
— Пожалуйста, побыстрее, товарищ Всеношный! Поезд здесь стоит всего три минуты.
— А что это за станция? — зачем-то спросил Петр Степанович, отстраняя наконец от себя жену и заглядывая в окно, мимо которого проплывали какие-то строения. Он все еще надеялся на чудо.
— Серпухов.
— А-а… Вера, собери быстренько мой чемодан.
Вера Афанасьевна, все еще хлюпая носом и время от времени прижимая к глазам вышитый платочек, стала поспешно собирать чемодан мужа, то есть вынимать из него ненужные ему вещи, купленные для подарков.
Поезд остановился, Петр Степанович подхватил чемодан, растерянно посмотрел на жену, она снова кинулась к нему, и он стал успокаивать ее и напутствовать, чтобы она не открывала окно, чтобы не выходила на станции и… и вообще: не беспокоилась о нем — все будет хорошо, а еще передавала приветы родным и знакомым.
— Товарищ Всеношный! — с нажимом произнес за спиной молодой человек.
— Да-да, я сейчас.
Петр Степанович быстро ткнулся губами куда-то возле уха своей жены, почувствовал ужасную тяжесть на душе, отпустил Веру Афанасьевну и пошел из купе вслед за молодым человеком.
Когда он покинул вагон и ступил на деревянный перрон, прозвенел третий колокол, свистнул паровоз, вагоны дернулись и поплыли, и Петр Степанович услышал душераздирающий крик своей жены:
— Пе-е-етя-ааа!
Оглянулся, увидел, что-то бледное, высунувшееся из окна вагона, машущую руку, заметил, что и другие немногие на перроне люди тоже оглядываются, почувствовал неловкость, согнулся и проследовал в здание довольно невзрачного вокзальчика.
Молодой человек подошел к какой-то двери, открыл ее, как открывают двери в собственный дом, широким жестом пригласил войти Петра Степановича.
Петр Степанович, увидев в открытой двери милиционера, сидящего за дощатой перегородкой и недобро глядящего на Петра Степановича, замер перед дверью, но кто-то сзади сильной рукой втолкнул его в помещение, и дверь за ним захлопнулась.
— Что это значит? — пролепетал Петр Степанович, уже и сам понимая, что это значит.
Ему никто не ответил, а тот, что сзади, перехватил чемодан из слабеющих рук Петра Степановича и снова подтолкнул его вперед.
Петр Степанович оборотился назад и встретился взглядом с тем человеком, который рассматривал его через открытую дверь купе, когда к ним еще в первый раз стучался проводник, когда они собирались ужинать и когда казалось, что впереди его и жену ждет нечто голубое-голубое, как сентябрьское небо над их головой.
Месяц, проведенный в позапрошлом году в харьковской тюрьме, кое-чему научил Петра Степановича, но ему не хотелось верить, что повторение возможно: ведь он так старался там, в Германии, и начальник отдела наркомата был так любезен, так высоко оценил его вклад в развитие промышленности Советского Союза; и этот парень с приятной наружностью — он же сам несколько минут назад подтвердил эти слова… — как же после всего этого его могут арестовывать и обращаться с ним так грубо?!
Петр Степанович не знал, что ГПУ раскрыло группу казнокрадов, которую возглавлял торговый представитель СССР в Гамбурге, — с ним Петр Степанович встречался раза два в самом начале своей командировки, — что этот торговый представитель принимал от немцев подарки и деньги, — и это был подтвержденный факт, — и, разумеется, не за здорово живешь: принимал и сбывал на родину устаревшее оборудование, жил на широкую ногу, то есть не по средствам, слал в Москву дорогие подарки своим подельщикам, а те сбывали их в комиссионках.
Теперь торговый представитель сидел в Бутырках и давал показания. ГПУ не исключало, что спец Всеношный из Харькова имел определенные связи с этим представителем, выходящие за рамки инструкций. Выяснилось также, что означенный спец Всеношный по собственному произволу заменял одно оборудование на другое, иногда более дорогое, а это не только подозрительно, но и вполне доказывает злой умысел. Что и подтвердил бывший начальник отдела наркомата Фридман, хотя и оговорился, что в принципе эти замены значения не имеют, а на производстве могут отразиться лишь в лучшую сторону. Но эти оговорки — обычная попытка запутать следствие, расцениваться же они могут уже как сговор, направленный на подрыв курса, взятого партией на индустриализацию страны за счет собственных ресурсов и строжайшей экономии.
Было и еще одно обвинение в деле инженера Всеношного: антисоветские настроения и даже антисоветская пропаганда. По этому же обвинению проходил еще один спец — морской инженер Дощаников. Факт самой пропаганды был запротоколирован, задокументирован и подписан некими Л. Брик и О. Брик, ставших случайными свидетелями пропаганды со стороны означенных граждан. Правда, Петру Степановичу означенный документ не показали. Но и без Дощаникова вполне хватало поводов для его ареста.