Часа два Петр Степанович просидел в привокзальном отделении милиции, и все эти два часа в ушах его звучал отчаянный крик жены, который мешал ему сосредоточиться. Все, на что он был способен, так это лишь представлять себе, как она сейчас — совершенно одна! — едет в купе поезда, плачет и мечется, и не знает, что ей делать, что предположить.
Конечно, завтра ее встретят… Кстати, откуда этот молодой человек знает, что их должны встречать? И все-таки ее действительно встретят… Но как будут расстроены отец с матерью, дети! А что будут говорить на заводе, в отделе? А парторг завода, бывший литейщик по фамилии Перець, — этот наверняка скажет, что он был прав относительно всех этих спецов, потому что все они контрики.
Перед глазами Петра Степановича мелькали какие-то лица, обрывки каких-то разговоров, куски каких-то картин — и все из недавнего прошлого, но голова отказывалась осмысливать случившееся, в нее будто вбили кол, и всякая мысль ударялась об этот кол, вызывая боль и недоумение. Даже когда Петру Степановичу подсунули протокол осмотра его вещей и обыска его одежды, он не смог вникнуть в написанное, а рука не сразу вывела привычную витиеватую подпись под этим протоколом.
Слава богу, его не допрашивали и не заставляли ничего писать.
Через два часа подошел поезд на Москву, — не первый, кстати, поезд, но предыдущие почему-то не годились, — и Петр Степанович в сопровождении своих спутников занял в этом поезде купе. Его посадили в середине, будто он мог куда-то убежать или выпрыгнуть в окно.
Петр Степанович неотрывно смотрел на проплывающие за окном деревья, некоторые уже в золотистом уборе, на сжатые поля, на темные деревни, на копошащихся в полях людей, убирающих картошку, на ныряющие нити проводов и черные столбы, на дроздов и скворцов, то срывающихся с проводов, то вновь усаживающихся на них.
Петр Степанович завидовал птицам, которые могут лететь, куда угодно, крестьянам, копошащимся на огородах и в полях, дачникам, ожидающим пригородные поезда. Люди продолжали жить, а его жизнь кончилась, потому что, — даже если выяснится, что это ошибка или, наоборот, его таки засудят и он отсидит какой-то срок, — оставаться в Харькове будет нельзя, надо уезжать, а куда уезжать и кем работать, если он ничего не знает и не умеет, кроме технологии литейного дела?
А еще Петр Степанович ужасно хотел в туалет, но боялся попроситься, сидел и мучился — это тоже отвлекало его, в конце концов ничего не осталось, кроме этого желания и унизительности своего положения. Он таки не выдержал и попросился, но поезд уже подходил к Москве, и туалеты были закрыты.
Петр Степанович просидел в Бутырках, пока шло следствие, несколько месяцев. Потом был суд. Его судили за пособничество врагам советской власти и трудового народа в лице торгового представителя в Германии Самуила Генриховича Темкина и начальника отдела импорта оборудования наркомата машиностроения Фридмана, которые, как оказалось, были членами группы экономического саботажа, агентами мирового империализма и проповедниками троцкистской идеологии.
Вдобавок ко всему Петру Степановичу инкриминировали антисоветский образ мыслей, который только и мог привести его к такому пособничеству и к антисоветской пропаганде.
Никаких фактов пособничества ни в ходе следствия, ни на самом суде Петру Степановичу не предъявили. Что касается самовольных замен некоторого устаревшего оборудования на новое, что Петр Степанович ставил себе в заслугу, то он то ли убедил следователя в необходимости такой замены, то ли следователя убедили эксперты, то ли, наконец, тот не придал этим фактам ни малейшего значения, а только факты эти в обвинительном заключении даже не упоминались. Зато антисоветская пропаганда была подтверждена свидетельскими показаниями инженера Дощаникова — и сам Петр Степанович поверил в это свое преступление перед советской властью: ведь как не крути, власть эту он не любил, не за что ее было любить инженеру Всеношному. А в его нынешнем положении — тем более.
За все преступления Петра Степановича ему дали всего-навсего три года. Три года — это не пять лет, тем более — не десять или пятнадцать, чем ему грозили, и уж, конечно, не "вышка", так что Петр Степанович после прочтения приговора испытал такое облегчение, если не счастье, какого не испытывал во всю свою жизнь.
Странное, конечно, счастье. Но другого-то не было.
Часть 7
Глава 1
Краснопресненский райком партии в ожидании начала пленума гудел потревоженным ульем.
Члены райкома, собравшись в небольшом зале для заседаний, переговаривались, поглядывали на дверь. Уже с неделю среди них ходили слухи, что на должность первого секретаря райкома выдвигают нового человека. Не держатся первые секретари в кресле Краснопресненского райкома партии, прямо-таки эпидемия какая-то: с тех пор, как с этой должности был снят Рютин, ярый сторонник Бухарина, секретари менялись чаще, чем у ломовой лошади подковы.
— Просто удивительно, — вскидывал вверх узкие плечи заворготделом товарищ Примеркин. — Чем им не угодил товарищ Брюкалов? Человек знающий, член партии с двенадцатого года, и по тюрьмам сидел, и в ссылках куковал, и в эмиграции. Нет, подай нового. При такой чехарде хорошей работы не жди, тут не только социализма, но и вообще ничего не построишь.
— Это верно, — вторил Примеркину директор завода металлических изделий, человек тучный, с одышкой, тоже из «старой гвардии». — У меня за два года пятерых парторгов поменяли. Пя-те-рых! — вскинул он вверх руку с растопыренной пятерней, оглядывая зал в поисках поддержки. — Только начнешь привыкать к одному, тут тебе другого — опять снова-здорова. А дело страдает. Каково?
В зал стремительно вошли двое: Каганович, первый секретарь Московского городского и областного комитета партии: с черной бородкой клинышком и черными же усами аля какой-нибудь там Людовик или Фердинанд; черный френч с большими накладными карманами застегнут наглухо, черные штаны заправлены в высокие хромовые сапоги, взгляд черных глаз пронзителен и строг. А вслед за ним поспешал невысокий человек с блеклым лицом, в потертом сером пиджаке, серой же косоворотке и штанах, будто его только что оторвали от сохи, в серых глазах неуверенность, на лице деланная озабоченность — полная противоположность товарищу Кагановичу.
— Ну что, товарищи, приступим? — спросил Лазарь Моисеевич, останавливаясь перед столом президиума и оглядывая своими пронзительными глазами притихший зал. — Времени у нас с вами в обрез, а вопросов решить надо много. И главный из них — кого избрать первым секретарем райкома. Как вам известно, предыдущий товарищ не оправдал нашего доверия, скатился вправо, вместо практической работы по развитию промышленности, занимался ерундой, в смысле всякими второстепенными делами. Краснопресненский район — гордость нашей столицы, ее революционная слава, можно сказать, оплот рабочего класса. Но вместо того чтобы идти в авангарде социалистического строительства, район плетется в самом хвосте. Стыд и позор! Горком партии предлагает на пост первого секретаря райкома кандидатуру товарища Хрущева Никиты Сергеевича. Он до этого поработал первым секретарем Бауманского райкома и зарекомендовал себя с самой положительной стороны. В смысле наладил организационную работу по ускоренному выполнению пятилетнего плана, очистил партийную организацию от оппозиционеров и болтунов. Теперь бауманцы встали на правильный путь, а уж мы не позволим им с этого пути свернуть ни влево, ни вправо. Конечно, товарищ Хрущев мог бы там поработать еще пару лет и поставить дело еще основательнее, но для нас важно не то, чтобы кто-то вырвался далеко вперед, а чтобы все шли нога в ногу. Именно дружной работе всей страны и отдельных ее частей Цэка, Политбюро и лично товарищ Сталин придают наипервейшее значение. И мы должны неукоснительно следовать этой линии.
И Лазарь Моисеевич протянул руку в ту сторону, где, скромно примостившись с краешку во втором ряду, сидел Никита Хрущев, и поманил его рукой.
— Иди сюда, товарищ Хрущев. Пусть товарищи на тебя посмотрят, зададут вопросы, какие кому пожелаются, чтобы знать, с кем им придется иметь дело.
Хрущев поднялся на невысокий помост, на котором стоял стол, накрытый красной материей, и за которым восседал президиум пленума, встал возле стола, поворотился к залу лицом, пробежал пальцами по пуговицам своего пиджака, проверяя, хорошо ли застегнут, глянул в зал, но не увидел там никого — одни лишь пятна вместо лиц. И переступил с ноги на ногу.
Как же он не хотел уходить из Бауманского района, где только-только удалось наладить работу. Но Каганович… разве с ним поспоришь? Он тасует кадры, как шулер колоду карт, пробуя то одного, то другого товарища то на одном месте, то на другом, и всегда у него выпадает туз, хотя этот туз на поверку чаще всего не тянет и на валета. Но, видимо, иначе нельзя: с кадрами вообще плохо, а с хорошими — тем более, проверять же их можно только на деле, хотя работа от этого лучше не становится, а среди «тузов» встречаются и совершеннейшие бездари и безграмотные авантюристы. Пока с иным товарищем пуд соли съешь, столько дров наломаешь…
Никита Хрущев коротко рассказал о себе. В последнее время ему что-то очень часто приходится рассказывать о себе, так что он свою биографию сжал до нескольких строчек: родился, работал тем-то и там-то, участвовал, вступил в Красную армию добровольно, в партию — само собой, занимал должности, взыскание имел лишь одно — за антипартийную позицию…
В третьем ряду поднялся человек, судя по одежке, из рабочих же, то есть в таком же, как на Хрущеве, потертом пиджаке и косоворотке.
Председательствующий, второй секретарь райкома, товарищ Крепухин, человек еще молодой, но с большими залысинами, который до этого то вставал со своего места, то садился, не произнеся ни слова, обратил внимание на поднявшегося, глянул вопросительно на Кагановича и, не заметив возражений или желания у того самому продолжить заседание, спросил у поднявшегося в третьем ряду: