И Филипп проголосовал за это вместе со всеми.
В эту же ночь все назначенные к аресту мужики были собраны в совете и увезены в Валуевичи. Через несколько дней та же судьба постигла их семьи. Имущество раскулаченных перешло к колхозу. За эти же два дня число членов колхоза выросло втрое.
Чумного Василия привезли через две недели, грязного, завшивевшего, в тифу. Видать, застудился в холодном подвале бывшей съезжей избы. Через месяц помер. Хоронили его всей деревней, будто хоронили не просто старого Мануйловича, а все, что с ним было связано в памяти луживцев. Голосили бабы, жена. С обильными слезами. С ощущением безысходного горя. Похоронили, справили поминки, снова впряглись в работу. Работа заставляет глядеть вперед, не оглядываться.
В Лужах завязывалась новая жизнь. Завязывалась робко, как яровые после майских морозов, но все разгонялась и разгонялась, точно розвальни под гору в метельную ночь. Однако те, кто правил лошадьми, не только не сдерживали их сумасшедшего бега на обледенелой, переметенной снегом колее, а во всю стегали кнутом и дергали вожжами, покрикивали и посвистывали, будто в одночасье позабыли, как нужно ездить по этой дороге. Неслись розвальни вниз, к старой лежневке, где когда-то перевернулся хрипатый Касьян Довбня, перевернулся и чуть не отдал свою пропитую душу всемилостивейшему богу, неслись, рискуя переломать лошадям ноги, неслись со всей страной, и люди, набившиеся в санях, замирали от страха, цеплялись непослушными руками за что попало. Но остановиться были не в силах.
В ту пору по всей стране зимы стояли суровые. Снегами заметало не только север и центральные области, Сибирь и Дальний Восток, но и южные тоже. Даже на крымском побережье выпадал снег, держались морозы, белыми свечами стыли кипарисы, в Сочи вымерзли пальмы, возле маленького поселка Адлер, в ботаническом парке "Южные культуры" усохли голостволые эвкалипты, привезенные из далекой Австралии. И на всем этом стылом пространстве по хрусткому снегу визжали полозья саней, увозя из родных мест тысячи и тысячи наскоро собравшихся в дорогу людей. Переселенцев сбивали в партии, грузили в открытой степи или на полустанках в телячьи вагоны и гнали эшелоны на восток, в неведомые края. Великое переселение людей творилось на древней земле России, такое же, как двадцать лет назад при Петре Столыпине, царском премьер-министре, но тогда ехали добровольно, ехали от безземелья, а нынче людей гнали против их воли, под конвоем…
Плач и стон стояли по деревням и селам, по казачьим станицам и хуторам, а иногда то там, то здесь срывались выстрелы, татакали пулеметы, падали люди на стылый снег, алела кровь на девственно белом снегу, однако и плачь, и выстрелы глохли в безбрежных просторах, и огромная страна, занятая строительством заводов и фабрик, электростанций и городов, не слыхала этих плачей и выстрелов, она неслась в неведомое, подгоняемая жаждой обновления и страхом.
Глава 7
В той стороне, где в морозной дымке вставало солнце, небо напоминает расплавленное в тигле серебро, в которое бросили кусок золота. Золото плавится и растекается тончайшей пленкой по серебру, внутренние токи иногда разрывают пленку, и тогда серебро начинает томиться своим тяжелым и глубоким нутряным сиянием. Но вдруг словно чье-то дыхание пробегает по поверхности расплава — и снова золотистая пленка затягивает его, излучая легкомысленное свечение, так что хочется окунуться в это свечение, и верится, что это возможно, как возможно все вообще, что хочется душе нетерпеливого человека.
Над низенькими хатами небольшого притеречного хутора поднимались вверх прямые столбы белого дыма, пахло кизяком, квашеной капустой, печеным хлебом. Камышовые крыши хат, покрытые толстыми снежными перинами, золотились под утренним солнцем, ярко горели маленькие оконца. По всему хутору из конца в конец перекликались петухи, мычали коровы, слышалось ржание лошадей, скрип колодезного журавля. Синие тени от хат далеко убегали в степь, сваливались под уклон и сливались там с густым мраком глубокого оврага. И дальше, до самого горизонта, теряющегося в мрачноватой фиолетовой дымке, степь то горела гребнями увалов, то чернела бездонными провалами, а на самом краю вздымалась фиолетовыми предгорьями с облитыми золотом вершинами Кавказских гор.
Николай Матов, рослый двадцатидвухлетний командир взвода, в синих галифе и защитного цвета гимнастерке навыпуск, с расстегнутым воротом и без ремня, русоволосый и голубоглазый, стоял на крыльце хаты и любовался раскинувшимся перед ним простором. Мороз пощипывал лицо и руки, холодил мускулистое тело, еще не остывшее ото сна, но комвзвода не уходил: степь напоминала ему зимнее Беломорье, родимый край, где он не был вот уже четыре года, а горы дразнили своей непостижимостью и вековыми тайнами.
В калитке показался вестовой с двумя ведрами воды, комвзвода подождал его, открыл дверь в сени, пропустил в хату.
— Тебя за смертью посылать, Петрук, — проворчал Матов больше для того, чтобы показать, что он, хоть и молодой, а все-таки командир взвода, который должен прежде умыться, а уж потом заниматься многочисленными взводными делами.
— Так тамочки, биля колодезю, усе зибралыся, усем воды треба, а пидыйтить до колодезя нияк не можно: склизько. Ось воно потому так и зробылося, товарищу комвзводу.
— Ну, ладно, ладно. У тебя всегда отговорка найдется. Бери ведро, ковшик, пойдем умываться.
— Як прикажите, товарищу комвзводу.
Матов сбросил с себя гимнастерку и рубашку, положил на перила крыльца, спустился, и они вдвоем отошли к покосившемуся плетню, там взводный наклонился, широко расставив ноги в яловых сапогах.
— Давай!
Петрук, одетый в шинель и островерхую буденовку с опущенными наушниками, зачерпнул из ведра деревянным ковшом воды вместе с плавающими там льдинками и стал лить на спину своему командиру. При этом на круглом и почти детском еще лице красноармейца было написано такое страдание, будто он против своей воли вынужден исполнять роль палача, пытающего человека ледяной водой на таком морозе.
— Ух-ха! — вскрикивал комвзвода, когда очередная порция воды проливалась ему на спину. — Ух, хорошо! Давай еще! Да не лей ты в штаны-то, бестолочь! Не видишь, что ли? А то сейчас самого раздену и оболью!
— Та як же не лить, колы вы усе вертухаетесь та вертухаетесь, — оправдывался Петрук. — Колы б вы стоялы смирно, тоди б вже не лил.
Закончив умываться, Матов в добавок натер грудь и руки снегом и, только после этого растерся полотенцем, расписанным петухами. Тело его покраснело, от него валил пар, и весь взводный, от яловых сапог до льняных волос, был такой свежий, молодой и пышущий здоровьем, что даже Петрук загляделся на него и будто забыл про мороз.
— Ось бы вас, товарищу комвзводу, до нас, у село, тоди б сама гарна дивчина пишла б за вас замуж, — произнес он не без зависти.
Комвзвода Матов усмехнулся и огляделся по сторонам. Из других хат, что по соседству и через улицу напротив, выскакивали красноармейцы в накинутых на плечи шинелях и бежали за угол, к скотному двору справлять малую нужду.
Иные готовы были отлить накопившееся за ночь прямо с крыльца, но, заметив взводного, делали вид, что они будто просто так, замешкались будто, и тут же срывались с крыльца вслед за другими.
А по улице уже шел ротный командир осетин Левкоев, помахивая короткой плетью. Рядом с ним политрук Обыков.
Заметив их, Матов шагнул было к хате, но остановился и в растерянности посмотрел на своего вестового: то ли послать его в хату за гимнастеркой и всем остальным, то ли встречать начальство в том виде, в каком оно его застало. А недогадливый Петрук тоже в растерянности смотрел на приближающихся командиров, прижимая к бедру ковшик, из которого тоненькой струйкой текла на его шинель оставшаяся в ковшике вода.
— Вот это маладэць! — еще издали громко заговорил ротный, сильно огрубляя русские слова на кавказский манер, сворачивая ко двору, где топтался в нерешительности комвзвода Матов. — Сразу выдно — сыбырак.
— Я не из Сибири, товарищ комроты. Я из-под Архангельска. С Беломорья.
— Всэ равно, челавэк сэвэрный, закалонный. Если б ты и взвод свой приучил к закалыванию, тогда б им ныкакой мороз страшен не был. — И, заметив, что Матов порывается доложить по форме, махнул рукой. — Ладно, ладно, нэ таныс, и так на двэ галавы выше своего камандыра. — Подошел, пожал руку взводному, качнул удивленно головой. — Скажи, пачему на одной треске такой дылда произрастать могут?
— Почему на одной треске? И свинина, и оленина, и говядина, когда и птица, — возразил Матов, поглядывая сверху на низкорослого ротного.
— Вот, камысар, — по старой памяти называя политрука комиссаром, деланно сокрушался Левкоев, — и алэнына, и птыца… А я в детстве куска лыпешки нэскалка дней нэ выдал. Патаму мы с табой вот какой шпынгалет, как арча на голой скале, а он такой джигит, как дуб над Тэрэком. Ты, камысар, в своих политбеседах учти этот факт.
— Учту, — улыбнулся политрук, такой же низкорослый, как и командир роты, но в отличие от него совершенно бесцветный.
— Зато мне в окопе придется в три погибели гнуться, а вам и голову пригибать не надо, — не удержался Матов.
— Тоже вэрно, — хохотнул Левкоев. И тут же согнал улыбку со своего крючконосого лица. — А теперь, значит, так, товарыш комвзвода, — уже командирским тоном заговорил он, и акцент его значительно смягчился. — После завтрака падаить каров, задать живность, какой есть, корм, вычистить навоз. Короче, чтобы все, как положено. Молоко пить, яйца есть разрешаю кому сколко влезет. Все осталное — с кухни. Чтоб ны одын курыца, ны адын парасонок илы другой какой живность нэ прапала. Всю налычность сосчитать и взать на учет. В одыннадцать часов пастраеные на площады возла церквы. Ясна?
— Так точно, товарищ комроты! — ответил Матов, щелкая каблуками.
— А тэперь иды в хату. Хоть ты и закалонный, а мароз — он мароз ест. Мнэ ты здаровый нужын.
В назначенное время на просторной хуторской площади рота выстроилась покоем, чтобы ротному не надрывать глотку. Второй взвод Матова стоял посредине. И хотя комвзвода принял взвод под свою команду всего два месяца назад, то есть в октябре сего, 1931-го, года, второй взвод чем-то неуловимо отличался от других взводов роты. Казалось, что и бойцы его чуть повыше других ростом, и шинели у них поновей, и винтовки с примкнутыми штыками чуть ли ни только что выданы со склада.