Комроты Левкоев принял рапорты взводных, прошелся вдоль строя, придирчиво оглядывая красноармейцев, и теперь вместе с политруком стоял в основании каре и готовился произнести речь. Говорун он был никудышный, знал это, но был уверен, что ему и не обязательно быть речистым: бойцы поймут его как надо, потому что он такой же, как и они сами, плоть, как говорится, от плоти.
— Товарищи красноармейцы доблестной Рабоче-крестьянской Красной армии! — начал комроты свою речь. — Мировая буржуазия, мать ее в дышло, и прочие зловредные элементы стоят против нашей рабоче-крестьянской советской власти, которая есть наша с вами власть. Мировая буржуазия хочет эту нашу власть извести под корень, насылает на нас голод и холод, строит всякие козни. Вредные элементы способствуют им, но мы, доблестные бойцы-джигиты революции, не должны поддаваться на провокации, стоять крепко за нашу власть и мировую революцию! Командование ставит перед нами, товарищи красноармейцы, суровую задачу по искоренению зловредных элементов, копыто им в глотку, и мы эту почетную задачу исполним до последней капли вражеской крови.
Левкоев, прижимая левой рукой к боку шашку, прошелся несколько шагов в одну сторону вдоль фронта второго взвода, затем в обратную. Его черные глаза из-под сросшихся широких бровей смотрели на красноармейцев так сурово, что у многих мороз подирал по коже от этого взгляда. Рота стояла не шевелясь.
— То, что вы видите своими глазами, — повел ротный рукой в меховой рукавице, — есть хутор бывших казаков, которые всегда были за веру, царя, мать его в подкову, и отечество, и пили нашу народную кровь с помощью своих казацких нагаек. Их время кончилось. Поскольку они саботируют нашу власть, не хотят сполна сеять хлеб и кормить рабочий класс и остальных трудящихся масс, они теперь отправлены туда, где раньше царь держал доблестных защитников трудового народа. Пусть эти палачи всемирного пролетариата на собственной шкуре спытают, каково было трудящему народу при проклятом капитализме и царизме. Особенно народам Кавказских гор, которых царские сатрапы всегда подавляли и истребляли, как бешеных собак. Те страшные времена прошли. Но это не значит, что скотина и весь инвентарь должны пропасть пропадом. Скоро в эти хутора и станицы спустятся люди гор, ингуши и чеченцы, которых царизм загнал на дикие скалы, где не растет даже лопух, почему они там и пухли поголовно с голоду. Эти бедняки-горцы должны получить все из наших рук в их руки, как оно было и есть. Для этого нас сюда и прислали. А еще для того, чтобы казачьи контры не могли избегнуть заслуженной кары, если какой прыткий решит утечь от наших доблестных чекистов и устроить зловредный акт для нашей советской власти путем поджога и разной другой провокации. Такая наша задача, на которую мы поставлены товарищем Сталиным, нашей большевистской партией и советской властью, поскольку мы есть армия всемирного трудового народа! Ура!
— Ур-рррааа! Ур-рррааа! Ур-рррааа! — прокричали уже порядком продрогшие красноармейцы, широко разевая рты, выбрасывая из них вместе с криком густые клубы пара.
Большая стая галок и ворон сорвалась с крестов церквушки и с вытянутых в свечку тополей, окружающих площадь, заметалась, крича вразнобой что-то свое, птичье, очень похожее на "ура", и красноармейцы заулыбались, вспомнив свои оставленные села и деревни, где стоят такие же церквушки, и так же окружают их деревья, и те же галки и вороны считают их своим домом.
Вчера утром отдельная Белгородская стрелковая бригада выгрузилась из вагонов прямо посреди степи и походным маршем двинулась вдоль Терека, оставляя в станицах и хуторах свои роты и таким образом отсекая правобережье от остальной России. Многие хутора, особенно небольшие, были совершенно безлюдны и встречали проходящие колонны истошным ревом, визгом и блеянием непоеной и некормленой скотины.
Роте Левкоева достался хутор Матюхинский, засыпанный недавно выпавшим снегом. Хаты выстужены, в иных окнах выбиты стекла, а на подворье, на свежем снегу, ни единого человеческого следа.
Рота вошла в хутор поздним вечером, все промерзли и устали после почти десятичасового перехода по морозу и против ледяного ветра, но красноармейцы, едва были распределены по хатам, сразу же принялись кормить и поить скотину, доить коров, и не только потому, что такой приказ получили от ротного, но и потому, что это были в основном вчерашние крестьяне, которые не могли равнодушно смотреть на страдание ни в чем не повинной животины. Да и уснуть из-за этого истошного мычания, блеяния, визга было невозможно. Так что спать рота легла за полночь, встала поздно, благо, большого начальства поблизости нет, а командир роты Левкоев понимал, что невыспавшийся красноармеец для дела мало пригоден.
Сейчас на хуторе было тихо. Лишь кое-где брехали и выли собаки, потерявшие своих хозяев и не попавшие под горячую руку спецподразделений НКВД, осуществлявших выселение казаков.
— Задача перед нами на сегодня такая, — говорил комроты, поворачиваясь то влево, то вправо. — Первый взвод высылает парные патрули вниз по течению Терека в сторону хутора Степного до стыка с патрулями первой роты, чтоб патруль от патруля в пределах видимости; второй взвод — то же самое вверх по течению в сторону хутора Вострюкова до стыка с патрулями третьей роты; третий взвод — по дороге на хутор Верстовой. Всех гражданских задерживать и приводить в хутор, то есть сюда, а уж мы с комиссаром разберемся, кто и откудова. Остальные, кто свободен от несения службы, занимается по хозяйству: навоз чистить, где что починить, окна вставить и так далее. Чтоб я не видел никого болтающегося без дела по аулу… по хутору то есть. Взводные, забирайте людей и выполняйте приказание.
Комиссар что-то сказал ротному, тот покивал головой.
— Вот комиссар напомнил мне, что люди, которые придут сюда, являются, по дикости своей, верующими в бога мусульманами. А мусульмане свиней не едят. Отсюда вывод: ротные старшины могут свиней и поросят отправлять на кухню. Но не всех сразу, а то объедитесь, понос прохватит.
Последние слова были встречены дружным хохотом всей роты, оборванным командой «смирно».
Матов привел свой взвод к хате, где остановился сам, распределил красноармейцев: кого в патрули, кого на работы, и распустил взвод. Вернувшись в хату, он, не снимая шинели, сел за стол, вынул из полевой сумки блокнот и стал помечать, кто из его бойцов куда назначен и до какого времени. Потом через вестового Петрука вызвал помкомвзвода Хачикяна, армянина из Ростова, что на Дону, передал ему списки и велел Петруку заложить сани, решив проехать по дороге, отведенной его взводу для патрулирования.
Глава 8
Оставшись один в пустой хате, Матов впервые, с тех пор как вчера вечером переступил ее порог, огляделся, медленно переводя взгляд своих серо-голубых глаз с одного предмета на другой. Большая русская печь, побеленная известкой, черные чугуны на шестке, торчащие из подпечка ручки ухватов, деревянный стол, лавки, комод, сундук в углу, куда еще вчера они с Петруком затолкали какие-то тряпки, разбросанные где попало, маленькие оконца, разрисованные морозным узором, ситцевые занавески на них, раскрытая дверь, через которую видна широкая железная кровать с блестящими шарами, пестрые половики, сбитые на сторону, образа в углу и пустое пятно посередке, затянутое паутиной, — главный образ хозяева, видно, забрали с собой, — все говорило о чьей-то жизни в этих стенах, жизни долгой, устоявшейся, явно не богатой, но и не нищей, а как бы просто скудной, без излишеств, и о том, что жизнь эта была порушена в одночасье, сами люди вырваны из нее, будто получили весть о безжалостном вражеском нашествии.
В его родной избе, отстоящей от этой хаты на три тысячи верст, была почти такая же обстановка, и даже сундуки очень походили один на другой, только у этого обивка железная, а у того, своего, латунная. Ну и стены, потолок — здесь мазаные глиной и беленые, а там, на родине, рубленые из соснового кругляка, с торчащими из пазов куделями мха. Но чем бы ни отличался внутренний вид жилищ, а только с одного взгляда можно понять, что и здесь жили русские люди, может быть, такие же, как и он сам, комвзвода Николай Матов.
Хотя… Хотя, конечно, русские-то русские, но как бы уже и не совсем русские, а выделившиеся из всего русского народа в некое особое сословие, противопоставившее себя этому народу.
Николай Матов о казаках только читал кое-что до этого да слышал на политзанятиях, и почти исключительно то, что они, казаки, всегда были царевыми наймитами и опричниками, что терские и кубанские казаки — это когда-то вывезенные из Малороссии запорожцы, поселенные в этих краях по велению Екатерины Великой, что они активно сражались против Красной армии на стороне Корнилова и Деникина и сегодня яростно противятся проведению сплошной коллективизации.
Царь, буржуй, помещик, полицай, жандарм, казак, поп и дьякон — слова эти стояли в одном ряду и имели для комсомольца Матова смысл почти что ругательный.
Комвзвода поднялся и подошел к стене, на которой в рамке под стеклом висели фотографии. Бородатые мужики в казачьих папахах, в черкесках и чекменях, в бурках, с горскими саблями и кинжалами, но с типично малороссийскими, то есть хохлацкими, как у вестового Петрука, лицами, смотрели на него с этих фотографий сурово и прямо; те, что помоложе, без бород, со щегольскими усиками и выбившимися из-под папах чубами, имели вид простецкий, но и задиристый; а женщины, молодые и старые, испуганно-кокетливый.
Такие же фотографии висят и в доме Матовых на берегу Двинской губы, и такие же люди, с тем же самым выражением лиц, только родные Николаю, смотрят с тех фотографий. Разве что штаны без лампас да на голове картузы, да стрижены не так, да волосы русы.
А вот он как-то во время полевых учений заходил в одну рязанскую деревню и тоже видел в избах такие же рамки под стеклом с фотографиями, но люди там чем-то неуловимо отличались от поморов и казаков, то есть лица вроде те же, а вот выражение лиц другое…