Матов и тогда не задумался, в чем тут дело, и сейчас не стал ломать себе голову. Он был еще в той поре жизни, когда увиденное и услышанное не столько обдумывается и осмысливается, сколько просто запоминается, накапливаясь для будущего обдумывания и осмысления, то есть до той поры, пока какой-то толчок не взбудоражит накопленное за прожитую жизнь и не заставит разложить все это по полочкам, не определит каждому минувшему событию его место и не заставит человека воскликнуть: "Так вот оно что это все значило! Так вот для чего я жил все эти годы!"
Для комвзвода Матова такой судный час еще не наступил, и он смотрел на мир жадными глазами узнавания того, о чем, как ему казалось, знал откуда-то раньше, но знал понаслышке, будто шел быстрым шагом по длинному коридору со множеством распахнутых дверей, ведущих в комнаты со всякими диковинами, не имея времени остановиться и разглядеть, что там, — хотя бы даже и в одной из комнат; и мелькают на ходу разные разности, жадные глаза схватывают отдельные картины, а время гонит и гонит вперед и вперед…
Вся жизнь Николая Матова, как казалось самому Матову, была соткана почти из одних только случайностей, которые как бы сами по себе руководили его жизнью, давая ей и направление, и смысл, так что задумываться было не над чем. Так, например, его призвали в армию, как в ту пору призывали других, но он мог остаться в территориальных войсках, то есть почти что дома, да подвернулся случай в лице молодого бравого командира взвода, который приехал в Архангельск набирать в училище парней, закончивших семилетку.
— Мир хоть посмотрите, — молвил, снисходительно усмехаясь, этот бравый командир, и это для Николая Матова решило его судьбу: действительно, почему бы и не поехать за казенный счет в Москву, а там видно будет.
Так он попал в Самарское общевойсковое училище, а вовсе не в Московское, как обещал бравый взводный, проучился почти четыре года и стал командиром. Случай — болезнь одного из училищных взводных командиров — оставил его на какое-то время при училище, а потом — направление в Белгородскую стрелковую бригаду и… и вот он здесь. Тоже случай, которого могло и не быть.
Вошел Петрук и доложил, что сани заложены и ждут товарища комвзвода.
Матов вышел и увидел стоящего перед крыльцом каурого жеребца пяти-шести лет, запряженного в розвальни. Жеребец косил на Матова черным глазом, грыз удила и рыл передним копытом снег.
— Ах, хорош! — восхитился Матов. — Откуда такой?
— З конюшни же, товарищу комвзводу. Хозяевов тутошных.
— Да, вот и подумай: избенка-то — так себе, а конь — чудо!
— Так казаки ж, им без коня нияк не можно, товарищу комвзводу, — снисходительно объяснял непонятливому командиру Петрук. — Конь для казака сама главна животина. Ось так.
— Были казаки да все вышли, — назидательно произнес Матов и, заметив удивленный взгляд Петрука, махнул рукой: — Ладно, я поеду проверить патрули, так что если спросит кто, скажешь, а ты займись по хозяйству. Ясно?
— Так точно, ясно, товарищу комвзводу!
— Да, вот еще что: там, за избой… то есть за хатой, собака лежит, так ты ее куда-нибудь… или зарой, что ли. -
— Застрелили собаку-то, товарищу командир. А собака була така гарна…
— Ну, что ж теперь? — против воли резким голосом оборвал красноармейца Матов. — Не я ж ее застрелил!
Матов сошел с крыльца, обошел коня, проверяя упряжь, — и все это под ревнивым взглядом своего вестового. Он отвязал вожжи, боком завалился на сено, на брошенный поверх тулуп, и жеребец с места взял нетерпеливой рысью, храпя и выгибая на сторону крутую шею, роняя на снег зеленую пену. Он легко вынес сани в открытые ворота на улицу и пошел крупной рысью.
За хутором Матов встал на ноги, свистнул, крутанул над головой вожжами — и каурый помчал ровным скоком, выбрасывая вперед сильные ноги, ударяя в снег копытами и разбрызгивая его по сторонам.
Холодный ветер надавил на лицо и грудь взводного упругой волной, отбросил назад полы его длинной шинели, высек из глаз слезу, и Матову показалось на миг, что он и не командир взвода вовсе, а все еще мальчишка, которому отец велел привезти сена с дальнего луга, и он горд этим поручением, и, как заправский мужик, стоит в санях во весь рост и погоняет кобылу Нерпу, не глядя по сторонам на мелькающие мимо избы родного села, уверенный, что все смотрят на него и завидуют.
Дорога, засыпанная снегом, а вчера утоптанная прошедшей по ней войсковой колонной, свернула к Тереку и пошла вдоль высокого обрывистого берега, мимо старых ветел, опустивших долу свои длинные тонкие ветви, густо облепленные пушистым инеем. Декабрьское солнце стояло невысоко, но под его неяркими лучами все искрилось и горело — весь этот голубовато-розоватый простор, накрытый поблекшей от времени небесной чашей, одной стороной опирающейся на далекие горы и будто надколотой островерхой вершиной Казбека…
Сейчас на Беломорье солнце не светит вовсе, ходит оно где-то за горизонтом, на небе вспыхивают сполохи северного сияния да ярко светит луна, от снежных застругов тянутся сине-фиолетовые тени. Мать возится возле печки, отец…
Трудно сказать, что сейчас делает отец: в прошлом году по весне Матовы вступили в колхоз, свели на общую конюшню лошадь и одну из двух коров, но потом все вернули назад, потому что скотный двор тесен да и догляду за скотиной никакого. К тому же ни хлеб тут не выращивают, ни что другое, а ловят рыбу, бьют зверя и птицу.
Брат писал, что у них решено на общем сходе организовать не колхоз, а промысловую артель, а все остальное оставить так, как было. Николаю Матову трудно судить отсюда, что лучше, но артель — это что-то из прошлого, а колхоз — дело совершенно новое и потому более привлекательное, как казалось взводному после изучения азов марксовой науки и штудирования решений Цэка партии и указаний товарища Сталина.
А вот здесь, на Тереке, как им говорили, сперва колхозы были организованы повсеместно, но потом, под воздействием кулацкой агитации, многие развалились, и даже будто бы казаки начали готовить новое восстание против советской власти, да чекисты вовремя его разоблачили. Ну что ж, все правильно: не для того советскую власть устанавливали, чтобы плясать под кулацкую дудку и оставлять старые порядки в неприкосновенности.
Весь мир лежал перед Николаем Матовым, как на ладони, казался ясным и понятным до самого последнего закоулочка. А если и есть что-то неясного и непонятного, так это где-то в других местах, у других людей. Да и то потому, что люди эти не знают самого главного: человек должен жить и поступать так, как велит ему совесть, а совесть — это то, что созвучно великому учению великих гениев: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, — учению, которое на многие века и тысячелетия знает все наперед и которое направлено на благо всего человечества.
Сам Николай Матов еще не считает себя знатоком этого величайшего учения, да ему, командиру Красной армии, такое дотошное знание, может быть, и не нужно, но главное для себя он вполне усвоил, поэтому совесть его чиста и никакие сомнения душу не гложут. А это важно не только для военного человека, но и для любого советского человека вообще — знать, что ты и все остальные, которые командуют тобой или подчинены тебе, тоже поступают в соответствии с великим учением. Когда все люди будут руководствоваться этим учением, тогда и наступит всемирный коммунизм.
Это так просто, что даже не требует никаких доказательств. Надо только поверить — и все. Как верили люди в бога, которого нет, и верил сам Матов по своей темноте и невежеству, как верят в него еще многие люди, в то же время поступая совсем не по-божески, не по-христиански: угнетая ближнего, эксплуатируя его, обманывая, посылая убивать других людей именем того же бога. А когда все люди земли перестанут верить в несуществующего бога, а поверят в великое учение, по которому рай надо создать на земле своими руками, тогда… тогда все будет хорошо: никто никого не будет обманывать, эксплуатировать и посылать убивать других людей, не надо будет раскулачивать, ссылать в Сибирь или на Север. Хотя, что в этом страшного — в Сибирь и на Север? Ничего в этом страшного нет: он сам северянин и может говорить о тамошней жизни без всякого обмана.
Первый патруль Матов обнаружил бодро топающим по дороге в сторону соседнего хутора Вострюкова. Матов остановил каурого, поговорил с красноармейцами, уточнил им границу наблюдения и покатил дальше. Так он проехал километров шесть, на каждом километре обнаруживая своих людей, уже несущих службу, а дальше, за небольшим пологим возвышением, служащим как бы разграничительной чертой, начиналась зона ответственности третьей роты, расквартированной в Вострюкове, хаты которого виднелись на дальнем холме. В этой роте служил командиром взвода его однокашник по училищу Виктор Сургучов, к тому же, почти земляк — из Петрозаводска. И Матов решил сгонять на этот хутор и навестить товарища.
Глава 9
Где-то за пару километров до хутора Матов заметил дымок, поднимающийся из оврага — и это было так неожиданно, что он попридержал каурого и оглянулся, будто ища совета и поддержки. Однако ни своего хутора, где оставался командир роты и политрук, у которых можно попросить совета, ни своих бойцов, которых можно позвать на помощь, уже не было видно: они остались за бугром, с него сбегала пустынная дорога. Но и в сторону Вострюкова дорога тоже была безлюдна — безлюдна совершенно. Видать, оттуда еще не выслали патрули, потому что рота Сургучова добралась до места еще позже. Впрочем, шел уже первый час пополудни. Не целый же день они собираются отсыпаться…
И вот этот едва заметный дымок… Кто может жечь костер в степи, да еще так потаенно?
Взводный почувствовал, как у него будто перехватило дыхание и похолодело в животе. Он расстегнул кобуру, вынул наган, крутанул барабан: тот был набит патронами, как подсолнух семечками, все части нагана двигались свободно, без усилий.
Вздохнув судорожно полной грудью, будто собираясь прыгнуть в прорубь, Матов хлестнул каурого и погнал его по дороге. Он стоял в санях, слегка пригнувшись, готовый выпрыгнуть из них в любое мгновение, перекатиться и стрелять, стрелять в этих самых казаков, которые есть лютые враги советской власти, в том числе и его, взводного Матова, враги его отца с матерью, братьев и сестер, товарищей по армии, по комсомолу. Наверняка они здесь устроили засаду, чтобы перебить патрульных, завладеть их оружием. Иначе зачем бы им здесь сидеть и жечь костер? Нет никакого в этом резона… под боком-то у целой воинской части.