Картина поразила его каким-то несоответствием, неестественностью, что ли, и в то же время — чем-то демонически притягательным, запредельным, что все-таки существует — вот оно! вот же! — и во что никак невозможно поверить.
Их глаза встретились в зеркале, он понял, что она тоже оценивает увиденное, качнул головой, пробормотал:
— Я сам в состоянии помешательства. — И не удержался: — Только вот никак не могу понять, какого: буйного или тихого.
Выпрямился, повернулся к ней, не отпуская ее рук, но она высвободилась, сделала шаг назад, покачала головой.
— Ах, как мне хочется сейчас плюнуть на все и снова сойти с ума. Если б ты только знал! Но у нас, действительно, сегодня много работы.
— Да-да, разумеется, как же иначе! Одно только непонятно, почему мы не занимались ею предыдущие дни…
— Я же говорю: списки. Они пришли только сегодня утром со спецсвязью.
— Что это за списки?
Алексей Петрович уже пришел в себя и теперь привычно готовил в медной чашечке пену для бритья.
— На досрочное освобождение.
— Кого?
— В основном — технической интеллигенции. Спецов.
— Почему именно их и по каким критериям?
— Вы же знаете: товарищ Сталин нынешним летом выдвинул шесть условий строительства социализма. Номером пятым идет переход от политики разгрома старой технической интеллигенции к политике привлечения и заботы о ней. А критерии… Ну, они обычные: тяжесть совершенного преступления перед советской властью, отношение к труду здесь, на строительстве, осознание своей вины, переход на рельсы рабочего класса…
— А как вы узнаете, что он осознал и перешел? — В Алексее Петровиче уже говорил журналист.
— На каждого имеются характеристики, кое-что выявится в процессе собеседования. Для этого меня сюда и послали.
— Так, понятно: наверху выяснили, что на одном сознании и энтузиазме далеко не уедешь, нужны знания, а знания… а знания разгромлены и посажены за колючую проволоку…
— Вы неправильно оцениваете ситуацию! — Голос Ирэны Яковлевны стал нетерпеливым. — Даже странно, что вы не понимаете таких простых вещей.
— Так объясните. Я ведь тоже из спецов, правда, пока еще не из разгромленных, то есть не посаженных, но вдруг и меня захотят разгромить, так чтобы вовремя соломки под себя подстелить. А то сами видели, на чем здесь спят.
— Вы хотите со мной поссориться?
— Избави бог! Я просто хочу понять. Во мне ведь нет так называемого классового инстинкта, который и без всяких знаний указывает верную дорогу. А у вас, судя по вашей непоколебимости, его с избытком. Поделитесь, не жадничайте.
"Остановись, дурак, олух царя небесного, остановись! Она же ни в чем не виновата".
— Алексей Петрович! За что вы меня так? Я не хочу с вами ссориться. Не хочу, не хочу, не хочу! Я не хочу вас терять. Я и так слишком многих потеряла. Да и сама я, если честно, далеко не все понимаю. Но есть такое понятие — партийная дисциплина, и я… и я делаю то, что мне приказывают. Даже если мне это не всегда нравится. Хорошо вам: вы журналист, вы человек свободной — или почти свободной — профессии. А я… а мне что делать? Но… Но все же и вы — член партии. Вас, что, это ни к чему не обязывает?
— Извините! Ради бога, простите меня, Ирэна Яковлевна. Знаю же, что надо промолчать — нет, черт за язык тянет. Прости, Ирэн, я тоже не хочу с тобой ссориться.
Он все еще стоял у раковины, по пояс голый, она — у окна, они смотрели друг на друга и виновато улыбались.
— Каков у нас распорядок дня? — спросил Алексей Петрович, стараясь придать своему голосу как можно больше деловитости.
Ирэна Яковлевна провела руками по волосам, облегченно вздохнула, и в Алексее Петровиче снова вспыхнула вчерашняя жалость к ней. И к себе тоже.
— Завтракаем и в контору, как здесь говорят.
— А-а, ну тогда я сейчас.
Алексей Петрович закончил бриться, взял флакон с одеколоном "Шипр", но Ирэна Яковлевна подошла, молча отняла у него флакон, вынула пробку, налила себе на ладонь, понюхала, приказала нарочито командирским тоном:
— Закройте глаза, товарищ Задонов! Руки по швам! И не открывайте, пока не разрешу!
Он закрыл, стоял, слегка покачиваясь, пока она протирала ему одеколоном лицо, потом расчесывала ему волосы, все время повторяя: "Вот та-ак! Вот та-ак!"
— А теперь открывайте! Посмотрите в зеркало! Ну, как? Хорошо? Вам бы, Алексей Петрович, усы отпустить: очень бы они вам пошли.
— Как у товарища Сталина… И бороду… как у товарища Маркса.
— Нет-нет! Бороду не надо! Ну, вот… А теперь… — и опять шелестящим шепотом: — А теперь я могу… я хочу тебя поцеловать. Теперь можно.
Шагнула к нему, обняла за шею невесомыми руками, зажмурила глаза, потянулась к нему лицом и слегка вытянутыми губами…
Нет, все-таки она была очень недурна и выглядела значительно моложе своих тридцати семи. А сегодня ночью… Сегодня ночью безумство повторится. И да здравствует безумство!
Алексей Петрович с облегчением припал к ее губам, и несколько минут они терзали друг друга, все больше забываясь и забывая, где они находятся и зачем, пока в коридоре не зазвучали чьи-то громкие шаги и не раздался громкий и решительный стук в дверь. Они отпрянули друг от друга, она метнулась к окну, а он к раковине, схватил бритвенный прибор и только после этого крикнул:
— Войдите!
Вошел молодой и краснощекий младший командир внутренних войск, в знаках различия которых Алексей Петрович всегда путался. На нем была длинная и ладно сидящая шинель, буденовка, подбитая мехом. Он быстро схватил цепкими льдистыми глазами всю обстановку комнаты: женщину, замершую у окна, и полуголого мужчину возле рукомойника, понимающе ухмыльнулся и доложил, небрежно кинув к виску руку в меховой рукавице:
— Комвзвода Соколов. Списочный состав собран и ожидает вас, товарищ советник юстиции.
— Хорошо, товарищ, — кивнула головой Ирэна Яковлевна. — Сейчас мы с товарищем корреспондентом позавтракаем и придем.
— Разрешите идти?
— Да-да, конечно.
Командир вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Как вы думаете, это ничего, что он застал нас в таком виде? — спросил Алексей Петрович, продолжая смотреть на дверь.
— А какое ему дело! Ну, застал и застал. Не надо было разрешать ему входить. Я бы сама к нему вышла… Да бог с ним, что сделано, то сделано! Не переживайте! Это мне, а не вам надо переживать, а я, — видите? — я ничего. Плевать!
— Вы иногда бываете просто восхитительны в своей непосредственности! — воскликнул Алексей Петрович, но тут же, увидев, как по ее лицу пробежала тень, замахал руками: — Молчу, молчу!
— Оно и лучше. Одевайтесь и пойдемте.
— Да-да, вы, как всегда, правы, — согласился Алексей Петрович, глянул на свои руки, все еще держащие бритвенный прибор, и расхохотался.
— Да оставьте вы его ради бога, ребенок вы этакий! Уборщица вымоет! — нетерпеливо всплеснула руками Ирэна Яковлевна. — У нас с вами действительно много работы. Да и люди ждут.
— Да-да, люди, — пробормотал он, представив этих изможденных людей, ожидающих сейчас решения своей судьбы.
Глава 10
В большой и почти пустой комнате, обитой узкими сосновыми досками в елочку, всего два небольших окна, и как раз между ними — дощатый стол, гладко выструганный, пахнущий смолой и летней хвоей, а еще два стула с прямой спинкой да табуретка. И все.
На одном из стульев, ровненько в центре стола, поместилась Ирэна Яковлевна, на другом, сбоку от стола, уселся Алексей Петрович, табуретку поставили поодаль, между столом и дверью. Комвзвода Соколов принес толстенную пачку серых папок с "делами", у двери поставил вооруженного наганом здоровенного охранника с плоским коротконосым лицом, сам Соколов встал возле табурета и уставился на товарища советника юстиции.
— Ну что ж, можно уже начинать, — произнесла Ирэна Яковлевна, скорее для себя, чем для других, нацепила очки, обстоятельно заправив дужки за уши, взяла верхнюю папку, прочитала вслух: — Огурцов Генрих Константинович.
Соколов, торчавший возле табуретки, обернулся и, глянув на охранника, приказал:
— Давай Огурцова.
Охранник открыл дверь, высунулся в коридор и крикнул:
— Огурцова! Давай Огурцова!
Где-то хлопнула дверь, затопало несколько пар ног, дверь распахнулась настежь, и в комнату вошел маленький, сморщенный человечек, одетый в какую-то немыслимую рвань, и в лаптях. Он остановился в дверях, опустив несоразмерно длинные руки и затравленно, исподлобья оглядел присутствующих.
— Проходи, Огурцов, садись вот сюда, — приказал Соколов, указывая на табурет.
Огурцов прошаркал по деревянному полу до табурета, сел на него, руки сложил на коленях и замер, уставившись в одну точку на крашеном полу.
Алексей Петрович только сейчас разглядел, что это горбун, и удивленно глянул на четкий профиль Ирэны Яковлевны, которая вчитывалась в "дело": Огурцов ну ничем не напоминал спеца, то есть человека, имеющего высшее образование. Тем более — интеллигента. Он скорее годился для роли юродивого или сельского дурачка на полотно Сурикова или Репина, в лучшем случае — писца, конторской крысы по Гоголю или Чехову.
— Итак, гражданин Огурцов, из вашего дела следует, что вы служили главным инженером на торфоразработках, — заговорила Ирэна Яковлевна монотонным голосом, не отрывая глаз от бумаг, и выходило, будто служить главным инженером на торфоразработках само по себе было преступлением. — Что в период между двадцать вторым и двадцать девятым годами вы всячески вредили выполнению заданий по добыче торфа для электрических станций, для чего выводили из строя механизмы, а торф отправляли на электрические станции некондиционный, в результате чего снижалась выработка электроэнергии — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вину свою вы на суде отрицали полностью, хотя она и была доказана следствием. Между тем руководство лагеря характеризует ваш труд на строительстве завода как удовлетворительный. Скажите, — Ирэна Яковлевна оторвалась наконец от бумаг и посмотрела на Огурцова сквозь очки, — вы осознали свою вину перед советской властью, перед рабочим классом, или по-прежнему настаиваете на своей невиновности, пытаясь уйти от ответственности за содеянное?