Огурцов поднял голову и все так же исподлобья глянул сперва на Алексея Петровича, потом на Ирэну Яковлевну.
Алексею Петровичу в этом тягучем взгляде померещилась такая тоска или — даже скорее всего — ненависть лично к нему, Алексею Петровичу, да и к Ирэне Яковлевне тоже, ни в чем, разумеется, не виноватых перед Огурцовым, что стало не по себе. Он весь напрягся в ожидании ответа, мысленно уговаривая горбуна признать все, что от него требуется.
— Осознал, — хрипло, будто через силу, выдавил из себя Огурцов и снова уткнулся взглядом в ту же самую точку.
Алексей Петрович почувствовал, что какое-то время не дышал даже, ожидая ответа Огурцова. А Ирэна Яковлевна, удовлетворенно кивнув головой, продолжила:
— В соответствии с указанием Центрального комитета вэкапэбэ и лично товарища Сталина о досрочном освобождении представителей технической интеллигенции, осознавших свои преступления перед советской властью и рабоче-крестьянским государством, — все так же монотонно выговаривала она, — и на основании решения коллегии Наркомата юстиции РСФСР, вам, гражданин Огурцов Генрих Константинович, засчитывается оставшийся срок и с этого дня, девятого декабря тысяча девятьсот тридцать первого года, вы считаетесь свободным и полноправным гражданином Союза ССР. Поздравляю вас, товарищ Огурцов. Распишитесь, пожалуйста, что вы ознакомлены с постановлением о вашем досрочном освобождении. Вот здесь.
Огурцов медленно поднялся, медленно, шаркая ногами, подошел к столу, неуверенно взял ручку, обмакнул перо в чернила, посмотрел на кончик пера, всхлипнул вдруг, отвернулся, поморгал глазами — не помогло, тогда провел грязной ладонью по лицу, оставляя серые полосы на нем, и только после этого заскрипел пером по бумаге, выводя свою подпись.
— Еще раз поздравляю вас, товарищ Огурцов, — с чувством произнесла Ирэна Яковлевна и даже протянула горбуну руку, несколько привстав.
Тот в растерянности посмотрел на ее чистую ладонь с ровно обрезанными ногтями, затем глянул на свои ладони с черными скобками ногтей и вдруг, вместо того чтобы пожать протянутую руку, схватил ее обеими руками, наклонился и поцеловал.
— Ну что вы, товарищ Огурцов! — возмутилась Ирэна Яковлевна, отдергивая руку, будто от ожога. — Вы эти свои буржуазные привычки бросьте! Тем более что ваше досрочное освобождение — не моя личная заслуга, а советской власти. Это во-первых. А во-вторых, и ваша собственная, поскольку вы доказали своим трудом… — И, глянув на все еще стоящего посреди комнаты командира взвода Соколова, с откровенным любопытством наблюдающего за происходящим, произнесла сердито: — А вы, товарищ Соколов, можете быть свободны. Я вас вызову, если понадобитесь.
Розовощекий Соколов порозовел еще больше, будто его уличили в чем-то предосудительном, вздернул плечами и вышел. Вслед за ним поплелся и Огурцов. Но у двери остановился, обернулся к столу и, глядя почему-то на Алексея Петровича, видно, считая его за старшего, воскликнул неожиданно звонким голосом, в котором сплелись отчаяние и убежденность:
— А только я ни в чем не виноват! Вот как перед Господом Богом клянусь! — и широко перекрестился.
— Ладна-ладна, хади-хади! — подтолкнул его за дверь охранник. — Все вы не виноватый. Подфартила твоя — радуйся!
— Товарищ красноармеец! — вспылила Ирэна Яковлевна.
— Виноват, товарищ началник! — вытянулся охранник.
— И вообще: ваше место не здесь, а за дверью.
— Никак нет, товарищ началник! По инструкций положено стоять в помещений, при зека! Зека нарушай режим, моя зека хватай и тащи. Моя инструкций хорошо знает.
— Но в инструкции не сказано, что вы должны вступать в разговоры с кем бы то ни было. — Смуглое лицо Ирэны Яковлевны стало, как показалось Алексею Петровичу, еще темнее.
— Есть не вступать в разговоры, товарищ началник!
Ирэна Яковлевна поправила волосы, взяла следующую папку, замерла на мгновение.
— Габрилович Самуил Моисеевич, — прочла она каким-то упавшим голосом.
Охранник выскочил за дверь и прокричал кому-то, кто находился то ли далеко от него, то ли был глуховат, то ли прятался за какой-то другой дверью:
— Гаврилович! Давай сюда Гаврилович!
— Не Гавриловича, а Габриловича, — поправила его Ирэна Яковлевна. — А то еще приведут кого-нибудь не того.
— Приведут тот самый, — заверил ее охранник. — Другой там нету. Моя знает.
Габриловичем оказался невысокий еврей с крючковатым носом, лет шестидесяти, тоже одетый в рванину, но не в лаптях, а в каких-то опорках, непонятно из чего сооруженных. Войдя в помещение, он часто-часто заморгал красными воспаленными глазами, увидел людей за столом, слегка наклонил плешивую голову, произнес:
— Сьгасьтуйте! Габгивовись, Сямуив Мойсьеевись. К васьему сьведению. — Из черной беззубой дыры-рта Габриловича, обрамленной неряшливой щетиной, выползало почти одно лишь сипение, так что приходилось напрягаться, чтобы разобрать отдельные слова.
— Проходите, гражданин Габрилович, садитесь.
Да, действительно, что-то случилось с голосом Ирэны Яковлевны, и Алексей Петрович внимательно посмотрел на ее склоненный профиль. "Понятно, — отметил он про себя, — соплеменника встретила, а может, и знакомого, и теперь боится, что он ляпнет что-нибудь не то".
— Пьимного бвагодаген. Я, с васьего гасьгесьения, посьсьтою. Сьетвегтый год усье сьись-у… Сь васьего гасьгесьения.
Этот Габрилович еще способен был на "жидовские штучки", и сразу же вызвал к себе любопытство Алексея Петровича. И снова жалость — к нему, к себе, ко всем остальным. Ирэна же Яковлевна ничем не выдала своего отношения к черному юмору Габриловича, лишь ниже склонилась над папкой и повела своим обычным — судейским, по определению Алексея Петровича — монотонным голосом:
— Габрилович Самуил Яковлевич, бывший работник Наркомата текстильной промышленности, обвинялся во вредительстве и антисоветской агитации, которые выражались в том, что способствовал приобретению заведомо негодного оборудования для текстильной промышленности, некачественного сырья, как то: хлопок, шелк, лен, красители, распространяя при этом ложные слухи, что все это происходит не по его вине и вине группы заговорщиков, в которую он входил, а по вине советской власти и партийных органов. На следствии предъявленные обвинения гражданин Габрилович признал полностью, а на суде от них отказался, заявив, что признать свою вину его вынудили. Суд приговорил гражданина Габриловича к пяти годам лишения свободы и двум годам поражения в правах. Администрация лагеря характеризует поведение заключенного Габриловича положительно, а его труд — удовлетворительно…
Ирэна Яковлевна оторвалась от бумаг и посмотрела на смиренно стоящего возле табурета заключенного. В просторной и пустой комнате повисла напряженная тишина.
— Осознаете ли вы, гражданин Габрилович, содеянное вами против советской власти и трудового народа? — закончила она наконец, но таким голосом, будто старалась вдолбить в голову старика всю ответственность за последствия, которые зависят исключительно от его ответа.
— Помивуйте! — воскликнул Габрилович, делая два шага по направлению к столу.
— Стоять! — рявкнул сзади охранник, отклеиваясь от стены.
Габрилович вздрогнул, втянул в себя голову, съежился, замер, затем попятился и, достигнув прежнего места, оглянулся на охранника. Увидев, что от того не исходит никакой угрозы, распрямился, развел в стороны руки.
— Вот видите, как сье мне не пгисьнать! Никак нейсья не пгисьнать! Тут, исвойите видеть, такое повосьение…
— Очень хорошо, — поспешила перебить его Ирэна Яковлевна, а дальше повела все тем же судейским голосом уже знакомое Алексею Петровичу заключение из своего разбирательства: — В соответствии с указанием… на основании постановления Наркомата юстиции…
Когда Габрилович расписался в том, что ознакомлен с решением, она сухо, не протянув руки, поздравила его, и, не дожидаясь, когда он выйдет, выкликнула следующего.
Собственно, ничего не произошло: то ли Габрилович сделал вид, что не знает Ирэну Яковлевну, то ли они действительно не были знакомы, а связывало их нечто, но уже со стороны самой Ирэны Яковлевны, о чем Габрилович мог и не знать, но что-то все-таки между ними стояло из прошлого — Алексей Петрович был в этом уверен, и теперь, наблюдая за Ирэной Яковлевной, пытался отгадать, что же именно, уже не очень-то обращая внимание на происходящее.
А люди шли один за другим, поразительно одинаковые люди, несмотря на разницу в возрасте, внешности, голосе и прочая и прочая, с одинаковыми проступками против власти, с одними и теми же немногословными ответами:
— Да, признаю! Да, да, да!
Видимо, все знали уже, что ждет их за дверями комнаты, куда вызывают их, знали, как вести себя и что отвечать. И Ирэна Яковлевна теперь читала торопливо, укладываясь с каждым разом во все меньшее количество слов, лишь заключение она повторяла почти дословно, повторяла автоматически, автоматически же поздравляла заключенных с освобождением, не глядя ни на кого, не меняя интонации голоса, заранее зная, что ей ответят на ее обязательный вопрос о признании вины и раскаянии, так что этот вопрос казался Алексею Петровичу все более и более идиотским, унижающим не только Ирэну Яковлевну, но и его самого, а главное — еще что-то огромное, необъятное, трудно вообразимое, что скрывалось за именем Россия.
И еще Алексей Петрович понял, что ему не о чем писать. Совершенно не о чем и не о ком! Как можно описать всю эту дурость, весь этот идиотизм, не будучи идиотом?
Глава 11
Часа через два этой мутаты Алексей Петрович улучил минутку и вышел покурить. Он увидел, что заключенные появляются из двери в конце коридора, возле которой сидит охранник. Сколько их там еще? Как долго будет продолжаться этот идиотизм? И зачем он согласился поехать сюда, в эти Березники? Вот Фрумкин же не поехал, жидовская морда, сказался больным, а он, Алексей Задонов, поехал. Да еще с радостью. Думал, что напишет что-нибудь