И женщина, сидящая рядом с Героем, согласно встряхнула своими кудряшками.
Никто не вступился за боцмана, не попытался понять его, для них все было ясно и понятно и без его разъяснений. И когда председательствующий поставил вопрос на голосование, все дружно подняли руки и за расформирование артели, и за строгий выговор ее директору по партийной линии.
В душе Акима Сильвестровича все опустилось. Он еще продолжал стоять и тупо смотреть на людей, которые с такой легкостью перечеркнули все его многомесячные усилия по созданию лечебно-производственного дома инвалидов Великой отечественной войны. Если бы это случилось в какой-нибудь конторе, то он так бы им врезал… в-господа-Николу-чудотворца-мать, что сразу бы поняли, с кем имеют дело. Но это была не контора, а райком партии. Стоять здесь — все равно что стоять в строю перед флагом, когда шевеление пальцами и то недопустимо.
Аким Сильвестрович стоял и тупо смотрел на этих аккуратных людей, смотрел, как они расслабляются и отрешаются от дел, обмениваются незначительными фразами, усталыми улыбками и, поглядывая на председательствующего, ожидают какого-то знака, чтобы с чистой совестью покинуть эту комнату… смотрел на них, сразу на всех, не выделяя никого в отдельности, и еще на что-то надеялся.
А на директора артели уже не обращали никакого внимания, будто он с некоторых пор перестал существовать и даже не присутствовал в этой комнате. Гладенький сосед с обсыпанным перхотью пиджаком, поднявшись со своего места, оказался коротышкой с толстыми ляжками и выпирающим животом. Он обошел Акима Сильвестровича на значительном расстоянии, как обходят какую-нибудь лужу, и Аким Сильвестрович слышал у себя за спиной, как тот захлебывался своей картавостью, восторженно, хотя и негромко, рассказывая что-то кому-то, кто сидел по другую сторону стола.
Пустота и отупение достигли в душе и голове боцмана той критической точки, когда в них либо возвращаются нормальные ощущения и здравый смысл, либо туда устремляется нечто дикое и необузданное. Последнего Аким Сильвестрович боялся и сам, особенно если оно возьмет верх над ним в таком святом месте, и чтобы не допустить себя до крайнего состояния, он безотчетно подался вперед, оперся руками о стол и, глядя обесцветившимися глазами на аккуратный ежик заведующего промотделом райкома партии, сипло произнес:
— Как же так, товарищи дорогие?
В комнате сразу же стало тихо, все с изумлением уставились на директора артели, замерев в тех позах, в каких их застал боцманский вопрос.
— Нельзя же так! — продолжал Аким Сильвестрович, сам не узнавая своего голоса. — У меня там изобретатель имеется… бывший сапер… золотые руки… протезы изобретает… Как же так, извиняюсь? Ему же условия нужны! А еще есть капитан второго ранга… бывший, извиняюсь… Он же вообще научными трудами занимается… В госпиталь его надо…
— О чем вы, товарищ Муханов? — оторвал от бумаг голову завотделом. — Протезы, научные труды… Прямо не артель инвалидов, а академия наук. Вы хоть соображаете, что говорите? Или вы полагаете, что мы хотим вашим людям зла? Вы так полагаете? — В голосе завотделом послышалась угроза, глаза сощурились, недобро ощупывая составное лицо Акима Сильвестровича.
— Нет, я так не полагаю, что вы! — отшатнулся боцман, выпрямился и снова принял положение «смирно». — Но только комиссия… она, извиняюсь, пришла, туда-сюда глянула, с людьми не поговорила, носом, извиняюсь, покрутила и ушла. Разве это по-партийному? Разве это по-большевистски? Разве это по-ленински? — напирал на самое святое Аким Сильвестрович. — А у меня, между прочим, один инвалид жениться собирается. До войны, извиняюсь, не успел: в армию забрали по всеобщей мобилизации, а невеста потерялась, — сами знаете, время какое было, — и вот нашлась, любовь у них, извиняюсь… И что теперь? Как ему там, в инвалидном доме то есть? Разве партия против семейного… это… в смысле… счастья? Нет! И потом: желать людям добра — это, извиняюсь, одно, а делать им добро — это, как говорится, совсем другое. Вы думаете, что пошлете туда людей, так это и есть добро, а на самом деле… условия там, отношение к инвалидам — сами знаете, а они воевали, они пострадали, и получается, что им теперь за это самое страдать всю оставшуюся жизнь. А почему, я вас спрашиваю? Чем они хуже нас с вами? Почему мы их должны запирать в эти… в клетки? Я извиняюсь… А если вы думаете, что я за директорское кресло держусь, так вы, извиняюсь, глубоко ошибаетесь.
Теперь все разглядывали Акима Сильвестровича с тем любопытством, с каким разглядывают какую-нибудь заморскую диковинку, о которой слыхивать доводилось, а видеть — впервые.
«Так вот они какие — эти диковинки! Вот они какие люди, которые идут вразрез с решениями партии и правительства, с интересами народа и мирового пролетариата! Вот, значит, они какие! — думали члены райкома, с искренним любопытством разглядывая директора артели. А миловидная женщина, которая все время держалась возле Героя, даже руками всплеснула от изумления. — И вид у этого директора артели, думала она, — прямо-таки вид какого-нибудь уголовника или врага народа! Даром что глаза голубые. Так они потому и голубые, чтобы прикрывать его гнилую и преступную сущность».
И многие, подумав примерно то же самое, переглянулись и прочитали на лицах друг друга общее единогласие, недоуменно и пренебрежительно повели плечами и отвернулись от директора фактически уже не существующей артели.
— У меня такое впечатление, — с расстановкой заговорил завпромотделом, — что вы, товарищ Муханов, не только не понимаете существующих тенденций закономерного революционного развития, но и всеми силами пытаетесь им препятствовать. В вашем поведении просматривается явное игнорирование указаний товарища Сталина о превалировании общественных, классовых интересов над эгоистическими интересами индивидуумов и отдельных социальных групп, как бы велики эти группы ни были. А такое игнорирование чревато самыми негативными последствиями… Впрочем, вопрос уже решен, а ваше персональное дело будет рассматриваться на бюро райкома. Возьмите ваш партбилет и хорошенько подумайте над своим мировоззрением.
Серенькая книжица проделала путь в обратном направлении, и Аким Сильвестрович сунул ее в боковой карман. Делать ему здесь уже было нечего, и он, ни на кого не глядя, пошел к двери. Ему поспешно уступали дорогу, и в этой поспешности бывшему боцману чудилось страшное решение, уже сложившееся в головах этих людей относительно бывшего боцмана Муханова. Точно так же в семнадцатом уступали дорогу старпому эсминца, барону Эггерту, относительно которого судовой комитет вынес смертный приговор, и команда об этом решении уже знала, а барон — нет.
В гардеробе старушка, как показалось Акиму Сильвестровичу, уже не столь вежливо и предупредительно подала ему пальто и шапку, а милиционер — так тот вообще даже не взглянул в его сторону.
На площадке перед райкомом партии Аким Сильвестрович поспешно закурил и оглянулся. Старинный особняк все так же светился всеми своими окнами, но за ними не чувствовалось никакого движения, никакой жизни, будто люди ушли оттуда и то ли забыли выключить свет, то ли специально не выключили, чтобы все видели этот свет и думали, что райком работает все двадцать четыре часа в сутки и все семь суток в неделю. Конечно, это было не так, наверняка свет горит потому, что там трудятся уборщицы, протирая пыль, и полотеры, натирая паркет, а еще есть дежурные партработники по райкому, но мысль, что людей там нет и свет горит совершенно напрасно, — мысль неприятная, даже какая-то мстительная, — держалась и не уходила.
Аким Сильвестрович перевел свой взор на бронзовые фигуры Ленина-Сталина, парящие в воздухе, и произнес с горечью: «Вот они какие дела, дорогие наши вожди и товарищи. Совсем худые совершаются дела. А вы вот стоите и не знаете, что такие дамочки и всякие типы в партию пролезли и точат ее изнутри. Рожу-то вон какую наел, гладенький весь, кругленький, а у самого перхоти, как у шелудивого пса, — говорил боцман, обращаясь к статуям. — Небось, самая что ни на есть тыловая крыса, а пролез в райком и оттуда вредит трудовому народу. На фронте я таких не встречал, на фронте их не было, мать-их-в-тра-та-та-та-та!»
И тут Аким Сильвестрович почувствовал в себе такое необоримое желание напиться, что у него даже в животе засосало и заныло. Он повернулся спиной к бронзовым вождям и решительно зашагал к ближайшей пивной, где можно было купить не только пива, но и водку в разлив.
В этой пивной, среди дыма и чада, среди каких-то подозрительных личностей он хлобыстнул стакан и, отстранив рукой липнувшего к нему забулдыгу, заспешил домой: пить Аким Сильвестрович привык в одиночестве. Жена была не в счет.
Глава 16
После праздника Дня Сталинской конституции минула половина недели, растянувшаяся для Пивоварова в вечность, а впереди было еще целых три дня, и только в субботу вечером он снова поедет к себе домой, увидит Рийну и проведет с ней выходной. За эти дни Рийна обещала побывать в поликлинике и взять для Пивоварова направление на госпитализацию. Скорее всего, в понедельник они и отправятся в госпиталь, где ему сделают протез, и тогда его жизнь начнется заново.
Между тем прожитых без Рийны дней как бы и не существовало вовсе: так отчетливо держались в памяти все, даже самые незначительные штрихи проведенных с нею часов. Иногда Ерофею Тихоновичу казалось, что большего блаженства он уже все равно не испытает, так что и не стоит подвергать себя опасности разочарования, которое сулят ему его ученые книжки. По этим книжкам получалось, что главным препятствием для их с Рийной счастья является различие их взглядов на действительность, противоположные идеологические установки: ее — мелкобуржуазные, его — пролетарские. Получалось, что рано или поздно их идеологическая несовместимость поведет к несовместимости психологической, далее — уже к чисто житейской, а в конце концов приведет к трагическому разрыву, символизирующему разрыв между прошлым и будущим.