Рийна помыла тарелки и стаканы, на электрическую плитку поставила чайник, финским ножом — одним из нескольких, валявшихся в ящике стола, — вскрыла две банки, разложила все аккуратненько по тарелкам, налила в стакан немного водки, выпила, чуть поморщившись, и начала с аппетитом есть, лишь иногда поглядывая на Муханова, и то, если тот всхрапывал сильнее обычного. Поев и попив чаю, она закурила директорскую папиросу «Казбек» и, откинувшись на спинку стула, бездумно переводила взгляд с одного предмета на другой, машинально отмечая все изменения в поведении Муханова, дыхание которого становилось все ровнее.
Работая сначала санитаркой в госпитале, а потом, после окончания курсов, медсестрой, Рийна насмотрелась на всякое, и вид отравившегося водкой Муханова не вызвал у нее каких-то переживаний. Русские вообще много пьют, часто не знают меры, иные упиваются до смерти, и приходится их вытаскивать буквально с того света. А потом смотришь — прекраснейший человек, интеллигентный даже, уходя, иной дарит цветы и шоколад, целует руки.
В Эстонии до сорокового года тоже, конечно, пили, но не так. Нет, не так. Потом, когда пришли русские, пить стали больше. А в Мурманске, так там спирта вообще не меряно — хоть залейся, и моряки, вернувшись из похода, только тем и занимаются, что глушат этот спирт, прячась друг от друга, потому что советский офицер — это образец моральной стойкости и воздержания от всяких соблазнов. Странные люди… Ее Водорезов тоже пил, но, слава богу, не увлекался, хотя раза два напивался до полного бесчувствия. Уж она тогда над ним поревела так поревела. А потом заявила: «Ты будешь пить — и я с тобой вместе». И однажды-таки напилась. Ой, это было так противно и стыдно, что… Зато Водорезов уж попрыгал возле нее, так попрыгал, и с тех пор разве что пару рюмок — и все.
Глава 19
Рийна грустно улыбнулась своим воспоминаниям. Ах, Водорезов, Водорезов! Уж лучше бы она его не встречала. Глупая девчонка! Любовь, казалось ей, это самое главное, что может быть на свете. И вот ни Водорезова, ни любви.
А теперь Пивоваров. Он появился… такой неуклюжий, застенчивый, чудаковатый и неприступный… Рийна его побаивалась. К тому же он очень похож на комиссара госпиталя в котором работала Рийна: такой же скромный, улыбка, как у гимназистки перед конфирмацией, а начнет говорить, так все Ленин да Сталин, Ленин да Сталин, точно боги какие-то. Но стоило Рийне однажды остаться с ним наедине… да тут еще бомбежка… уж он показал, чего стоят его скромность и ссылки на Ленина-Сталина: едва не придушил ее, потому что вздумала сопротивляться. А ведь Водорезов тогда еще был жив и проводил большую часть времени в доке, где ремонтировалась его подлодка.
Первым побуждением Рийны было рассказать мужу о случившемся: должен же он отомстить за ее поруганную честь. Но Водорезов в тот день пришел очень поздно, она успела не только остыть, но и все хорошенько обдумать. Из этого обдумывания выходило, что она не имеет права посвящать Водорезова в свою тайну. Во-первых, завтра он уйдет в море, и что будет думать о ней, оставшейся на берегу? Во-вторых, он может пойти и убить этого комиссара — и что тогда? Трибунал, штрафной батальон? И в-третьих, вся эта история станет известна всем, и все будут показывать на нее пальцем. И Рийна решила, что она сама как-нибудь отомстит комиссару. Можно что-нибудь подсыпать ему в чай, можно придумать еще что-нибудь.
Но святая дева Мария, заступница всех оскорбленных женщин, распорядилась по-своему: через несколько дней случилась очередная бомбежка, она захватила комиссара на улице, бомба взорвалась неподалеку, и осколок лишил комиссара его мужского достоинства и одной ноги. Медсестры перешептывались и похихикивали, и оказалось, что не одна Рийна побывала в его объятиях. А однажды одна из них пришла к комиссару в палату и сказала: «Так тебе и надо, кобелина ненасытный!» — и ночью тот застрелился.
Новый комиссар госпиталя был совсем другим человеком: грубоватым, деятельным, и казалось, что ему все равно, кто перед ним — молодая и красивая медсестра или старик-кочегар, — со всеми был ровен, для каждого находил грубоватое, но нужное слово.
Впрочем, бог с ними, не стоило бы и вспоминать, если бы Пивоваров так разительно не был похож на застрелившегося комиссара. Она тогда порадовалась: Пресвятая Дева услыхала ее молитвы, но через два месяца не стало и Водорезова. А потом умерла дочка… Правду говорят: «Не радуйся чужому горю — свое накличешь».
В комнате стало холодно, Рийна зябко поежилась, закрыла форточку, накинула на себя пальто.
Господи, и чего ее так тянет к этим русским?! Есть ведь в Ленинграде и эстонцы, один даже предлагал ей руку и сердце, и моложе Пивоварова, и все части тела на своих местах. Только она всегда сторонилась русских эстонцев: ну, ладно, ее привела сюда безрассудная любовь, а их-то что привело?
Рийна опять закурила и стала думать о Пивоварове: где-то он теперь, что поделывает и помнит ли о ней? Ей было жалко его, жалко себя. Снова она одна, снова в душе пусто и холодно.
Муханов дышал глубоко и ровно, пульс у него был почти в норме, и, пожалуй, она может оставить его здесь, а потом приедет или позвонит… Тут Рийна вспомнила рассказы Пивоварова о мастерских артели инвалидов, о своей каморке, и решила пойти и посмотреть, где это и что… раз уж она здесь оказалась.
Выйдя в коридор, Рийна принялась открывать то одну дверь, то другую, зажигать свет и осматривать помещения. Везде стояли деревянные столы, валялись опрокинутые стулья, ящики, деревянные чурки, щетки, кисти, стружка, щетина, тряпье, какие-то инструменты. Рийна не знала, что здесь произошло, но вид разора в этих мрачных стенах вселял в нее прямо-таки мистический ужас: казалось, будто чьи-то пугливые тени шарахались от нее под столы и верстаки, прятались среди ящиков и коробок, и вот одна из них превратится во что-то страшное и набросится на нее…
В одной из мастерских Рийна обратила внимание на бурые пятна на полу и стенах, с бьющимся сердцем она склонилась над этими пятнами, всматриваясь в них и заранее зная, что это такое, потом взяла щепочку, поскребла и поднесла к носу — и ей, привычной к крови, стало вдруг нехорошо, она с трудом проглотила слюну. Может, это кровь Пивоварова: он дрался, он не хотел в этот дурацкий инвалидный дом, он не хотел разлучаться с нею, с Рийной, он защищал себя и ее надежду на маленькое счастье… Нет, нет, она обязательно найдет его, она заставит этого директора-пьяницу, заставит его… она организует побег — вот что она сделает! И тогда они с Пивоваровым уедут… уедут в Эстонию… да, в Эстонию! — там люди добрее, они не станут делать таких дикостей.
Но тут Рийна вспомнила, как ее насильно увозили на хутор к дяде, увозили от Водорезова, как родные отреклись от нее, как они выбрасывали на улицу ее вещи, как показывали на нее пальцем соседи и плевались ей вслед старухи, — и засомневалась, стоит ли ехать в Эстонию, не лучше ли поискать более подходящее место.
Это решение несколько успокоило Рийну, и она продолжила обход. Теперь она заглядывала в помещения без страха, будто самое страшное осталось позади. В конце коридора оказалась еще одна дверь, но не в комнату или в мастерскую, а тоже в коридор, отходящий отростком от главного. Хотя темнота в нем была почти полная, и свет от лампочки сюда не достигал, Рийна все-таки увидела уходящую в глубину пустоту. А еще запах — спертый запах давно не проветриваемого человеческого жилья, напоминающий больницу. Или казарму.
Рийна долго шарила рукой по шершавым стенам в поисках выключателя, и когда над ее головой вспыхнул яркий свет, от неожиданности отпрянула к стене, прижалась к ней и замерла, прислушиваясь к пустоте. Но ничего, кроме монотонной трели сверчка, она не услыхала, и вспомнила, что Пивоваров рассказывал об этом сверчке и о том, что инвалиды очень его берегли — толстого, бесцветного, с длинными усами, приносили ему крошки хлеба, мух и даже молоко. Пивоваров, тихонько посмеиваясь, говорил, что сверчок этот — их божество, которому надо приносить жертвы, что все боги обязательно должны походить на этого сверчка, что ни один бог не знает, что он бог до тех пор, пока не понадобится людям, а узнав об этом, и сам начинает верить, что он бог. Вот и их сверчок до того привык к людскому почтению, что ползал, где хотел, и ни раз мог попасть под чей-нибудь башмак или костыль. И вот людей нет, а божество осталось, и оно опять всего лишь сверчок…
Каморку Пивоварова Рийна узнала сразу же, едва только открыла дверь: аккуратно застланная солдатским одеялом постель, маленький столик с книгами и тетрадями, чернильница-непроливашка, карандаши и деревянные ручки с ученическими перьями… Рийна с минуту стояла на пороге каморки, разглядывая ее с умилением и грустью. Судя по всему, Пивоварова забрали прямо из мастерской, не дав захватить с собой ничего, и ее уверенность, что та кровь на полу — его кровь, укрепилась еще больше.
Рийна вошла в каморку, потрогала книги и тетради, которые она сама же помогала Пивоварову собирать и нести сюда. В нише за кроватью, где раньше, по-видимому, располагался иконостас, она обнаружила деревянный ящик, каких много в мастерских, а в нем пивоваровское белье — белье погибшего Водорезова. И только здесь что-то надломилось в ее душе, и Рийна тихо заплакала, прижимая к груди нижнюю мужскую рубашку, которую одевали два самых дорогих для нее на этом свете человека.
Прошло какое-то время, Рийна несколько успокоилась и стала думать, как бы это все собрать и унести домой. Она представила себе, как вернется Пивоваров и будет удивлен, увидев свои книжки и тетрадки. Мысль эта вдохнула в нее жажду деятельности, словно, если она промедлит здесь лишнюю минуту, у нее все это отнимут и теперь уже навсегда. Под кроватью Рийна нашарила знакомый ей чемоданчик и вещмешок и принялась укладывать в них пивоваровские вещи.
Она уже закончила эту работу, когда услыхала, как где-то хлопнула дверь, — кажется, даже входная, — испугалась, что Муханов очнулся и ушел, заперев ее в этом мрачном и страшном доме, из которого ей не выбраться, потому что здесь везде на окнах решетки… и что будет, если утром ее застанут здесь одну, без Муханова, который наверняка ее совсем не помнит.