Еще раз повторяю: жить здесь можно, вернее, существовать в физическом смысле слова. Многие притерпелись и на лучшее не рассчитывают. Но есть и такие, которые, наподобие разбойников Стеньки Разина, однажды хлебнули хмельной волюшки, и любой, даже самый маленький заборчик им уже невыносим.
О себе я не говорю: все мои мысли только о тебе и о тебе, моя дорогая, моя ненаглядная. Но что бы со мной ни случилось, я счастлив, что у меня — надеюсь, у нас с тобой — были две ночи и день, когда мы безраздельно принадлежали друг другу. Этим и живу. И надеждой, что у нас все еще впереди. Должно же нам хоть немного повезти в этой жизни…
У меня к тебе просьба: побывай в артели, обратись от моего имени к ее директору Муханову Акиму Сильвестровичу (я тебе о нем рассказывал) и попроси вернуть мои книги и тетради. Надеюсь, они еще целы… Да, о самом главном я и забыл: здесь очень удивились, что я попал сюда: по их нормам я считаюсь более-менее нормальным инвалидом, имеющим право на существование среди нормальных людей. Но, с другой стороны, если человек сюда попал, даже по чистой случайности, то выбраться отсюда практически невозможно. Примеры, хотя их немного, имеются. У меня даже есть подозрение, что людей, похожих на меня, берут сюда специально, чтобы использовать их в качестве обслуживающего персонала. Но это только подозрения.
Обнимаю тебя, целую много-много раз… если, конечно, можно. На всякий случай поздравляю тебя с приближающимся Новым годом и желаю всего самого-самого лучшего в следующем году.
Всегда твой Пивоваров.
P.S. Человеку, который передаст тебе это письмо, дай, пожалуйста, что-нибудь за труды, потому что у меня ничего нет. А там я заработаю. Здесь, кстати, есть мастерские, многие в них работают, и им платят.
Боже мой, как я хочу тебя видеть!»
Рийна, торопливо пробежав письмо, сложила его, убрала в стол, решив, что более внимательно прочитает потом, и с любопытством посмотрела на человека оттуда. Тот, пока она читала, разглядывал ее из-под тишка, — Рийна это чувствовала, — а теперь, едва она оторвалась от письма, отвел воровато глаза и зашарил ими по стене. На вид ему лет сорок-сорок пять, потасканное лицо, двухдневная щетина, приплюснутый нос. Редкие волосы неопределенного цвета неряшливо сбиты на сторону: видно, как стаскивал с головы шапку, так они и легли.
Человек этот Рийне не понравился сразу же и сразу же она почувствовала к нему глухую, ничем не объяснимую враждебность.
— Он здесь пишет… — произнесла она, рассматривая человека, как рассматривала всякого больного: немного сострадания, немного участия, а больше всего — внимания. — Он пишет, чтобы я с вами расплатилась… Что вы хотите, чтобы я вам дала? — спросила она, преодолевая брезгливость и к себе, и к этому человеку: Рийна полагала, что такие вещи, как передача письма, есть акт человеческого милосердия, и за него грешно требовать плату.
Длинный скользнул по ней приценивающимся взглядом близко посаженных серых глаз, ухмыльнулся, произнес брюзгливо:
— Чиво-чиво… Сама знаешь, чиво.
— Не знаю.
— Эва! — На лице длинного появилось искреннее удивление. — Спиртяга-то у тебя имеется, небось. И еще это… порошки, укольчики. — И ткнул указательным пальцем себе в локтевой сгиб и облизал бескровные губы.
«Да он наркоман!» — изумилась Рийна, а вслух сказала:
— Я могу дать деньги, — и выдвинула ящик стола.
— На ча мне твои деньги, красуха! Деньги у нас водятся. Если нету порошков сейчас, я опосля загляну. — Он вдруг приподнялся, не разгибаясь шагнул к ее столу, оперся на землистые ладони, навис над Рийной и, дыша ей в лицо гнилостным запахом, продолжал вкрадчиво, с масляной ухмылочкой: — А хахаль-то твой — у нас, на острову, а ты, красуха, здеся. Скучно, поди, одной-то, без мужика. Так я могу замест его… Кхе-кхе-кхе! — и протянул руку к ее лицу.
Рийна отшатнулась, схватила ланцет, которым точила карандаши, выставила его перед собой и прошипела:
— Я тьебья, свольи-ич паршива-ая!.. Руки он протягьивает! А ну пошьёль! — И уже сама надвинулась на него, сверкая глазами, зелеными, как у козы.
Человек не испугался, но назад все-таки подался, сел на табуретку, нахально усмехнулся.
— Ты, баба, не ерепеньсь. Хахаль твой тама, а ты здеся. Соображать надо, поскольку я тоже тама, да ишшо при власти. Я из твоего хахаля отбивную исделаю — во! — И он выставил серый кулак, перевитый фиолетовыми жилами. — А то туды же: свольич паршивая! — передразнил он Рийну. — Хе! Дурында нерусская! Видали мы таких! Значица так: ты мне марафету, а я ишшо подумаю, что с твоим хахалем безногим исделать. — И с изумлением покачав головой, добавил: — Сама, значица, сучка-вонючка, а туды же.
Рийна сидела выпрямившись, в полной растерянности: действительно, ей тут хорошо разыгрывать из себя недотрогу, а каково будет Пивоварову, когда этот тип вернется в интернат?
— Ну, хорошо, — произнесла она устало. — Приходите завтра, часов в двенадцать: сегодня аптечка уже закрыта.
— За-автра… — проворчал посланец. — Тебе хорошо трепаться тута, а мне где до завтрева ошиваться? На вокзале? Ты, баба, думаешь, это тьфу — цидулю тебе представить? А если дознаются? Мне тогда — во! — провел он рукой по шее. — Я так не согласный.
— Меня это не касается, — вдруг сменила тон Рийна. — Мне эта ваша цидуля — до лампочки! И никакой он мне не хахаль! Понятно? Знакомый, в больнице здесь лежал!
— Х-ха! Ври-ври, да не завирайся! Цидулю-то энту я читал. А как же! Вдруг там чего супротив властей! Тогда — Колыма. Нам энто ни к чему. Про любовь тама, в цидуле-то. И все такое. Это как понимать?
— Это он — про любовь, а мне на его любовь нас…ть! Что было, то было. Он там, я здесь. Кончилась любовь. Все! Выметайся к едреновой матери!
— Ну, ты, баба, полегче, полегче! Я и капнуть могу, куда следоват. У меня не заржавеет.
И опять по телу Рийны прошла противная волна страха, а в животе стало пусто. Однако она постаралась не показывать вида, решив вести игру до конца, а там будь что будет, но только не поддаваться этому гаду. И тут в ее мозгу высветилось: «капнуть могу». Она презрительно усмехнулась, решительно сняла телефонную трубку, назвала телефонистке номер, не спуская с посланца сощуренных глаз.
К трубке долго не подходили, наконец в ней щелкнуло, хриплый голос произнес:
— Муханов слушает.
— Аким Сильвестрович! Добрый день! — певуче заговорила Рийна. — Я вам с работы звоню. У меня тут сидит один товарищ. Он привез письмо от известного вам Пивоварова и шантажирует меня насчет наркотиков. Вы пришлите сюда своих сотрудников, а я его задержу… — Рийна сделала паузу, будто там, на другом конце провода ее о чем-то спросили, и продолжила: — Рядом со мной сидит, в кабинете старшей медсестры, второй этаж… А куда он денется? Ну, я и говорю — письмо привез от Пивоварова, из интерната, что на острове… И шантажирует… А Пивоваров бежать оттуда хочет… Вот я и говорю: сотрудников своих пришлите сюда в больницу, задержать этого человека надо… подозрительный… Хорошо, спасибо, я жду. — И положила трубку.
Пока она говорила, несообразительный Муханов все пытался перебить ее и вставить что-то свое, а Рийна при этом думала: «Господи! Что я говорю! Что станет с Пивоваровым, если это сорвется? Как я ему потом объясню? А вдруг этот мерзкий тип не испугается? Что мне тогда делать?»
Мерзкий тип поначалу смотрел на нее снисходительно, явно решив, что его разыгрывают, потом занервничал, стал приподниматься и поглядывать на дверь, за которой слышались голоса больных, а Рийна хотела только одного, чтобы он взял да и убежал, а там уж Муханов со своим зятем что-нибудь придумают.
— Так о чем мы говорили? — спросила Рийна с усмешкой, лихорадочно соображая, что бы еще такого сделать, чтобы подтолкнуть этого типа к бегству. — Ах, вы хотели куда-то капнуть? Сейчас приедут из милиции, и у вас появится такая возможность.
— Тю, баба дурная! Ты по-русски-то как следоват не научилась, потому и взяла себе в голову какую-то наркоту. А я ничо-о! — Он развел руки шутовским жестом и изогнулся; он, видать, тоже никак не мог сообразить, на что ему решиться. — Пошутил я! Шуточка энто у меня такая. Да. И взятки гладки. Чо? Не докажешь! — все более распалялся он, обретая уверенность. — Где свидетели? А? Не-ету. А цидуля… А чего цидуля? Меня попросили — я чего ж… Да и засиделся я тута с тобой, баба ты глупая. А у меня делов — во! — И мерзкий тип опять заерзал, показывая, что он собирается уходить, но с места не двигался, а как-то смешно так подпрыгивал на табуретке, словно штаны его к ней приклеились, и он не может их оторвать.
Рийна догадалась, что мерзкий тип этот — ужасно труслив, что за ним водится очень много нехорошего, что он ждет от нее какого-то сигнала, и решила продолжать гнуть свою линию.
— Никуда вы не пойдете! — властно заявила она и даже встала. — Сейчас придут из милиции, разберутся, кто вы есть такой и зачем вам наркотики.
— А как же твой хахаль? На острову свои законы, мы тама с ним быстро разделаемся. Пожалеешь ишшо.
— Плевать мне на вас! Хоть вы там поубивайте друг друга! А милиция — она тебя и там достанет.
И тут дверь, к изумлению Рийны и длинного посланца, отворилась и вошел милиционер в шинели и шапке, с погонами капитана, молодой, чернявый, похожий на грузина или армянина.
Посланец побледнел и вскочил на ноги.
— Здравствуйте, — произнес милиционер сипловатым баском с сильным акцентом. Быстро глянув на Рийну оценивающим взглядом, он тут же перевел глаза на длинного.
— Здравствуйте, товарищ капитан! — радостно и с облегчением откликнулась Рийна и широко улыбнулась чернявому милиционеру. — Вы от товарища Муханова?
— Да, он мне звонил. Этот гражданин вымогал у вас наркотики?
— Да-да, этот самый.
— Я? Вымогал? Да чо вы ее слушаете, гражданин начальник? Врет баба-то! Какие такие наркотики? Спирту я у нее просил! Для компрессу! Ревматизма у меня. Мужик ейный, который письмо передал, так и велел: возьмешь, значица, у ей спирту. И чтоб ему тожеть принесть — болячки протирать. У нас там чижало со спиртом-то, гражданин начальник.