Не испортила общего приподнятого настроения и тревога, прозвучавшая в два часа пополуночи. С границы передали, что какая-то банда пытается прорваться на польскую территорию и усиленный пограничный наряд ведет с нею бой. Офицеры бросились вон, и через несколько минут «тревожная группа» на двух «виллисах» мчалась на подмогу пограничному наряду. Но когда прибыли на место, бой уже отгремел. На нашей территории обнаружили два трупа довольно пожилых мужчин, следы на снегу, уходящие за кордон, кое-где отмеченные пятнами крови. Банда ушла к полякам, но по ту сторону границы не прозвучало ни одного выстрела.
Вернувшись на заставу, Красников позвонил начальнику польской заставы поручику Ежи Выху, но того на месте не оказалось. Дежурный по заставе сказал, что «пан поручник» встречает Новый год в местечке, в пятнадцати километрах от границы, вернется на заставу лишь завтра к обеду, что выстрелы на польской стороне «слыхам», а больше ничего «не вем».
Красников чертыхнулся в сердцах, посетовав своему замполиту на порядки у «польских друзей», доложил в штаб погранзоны о происшествии, махнул рукой и пошел доканчивать встречу Нового года, хотя на дворе уже занималось первое утро этого года и застава вновь начинала жить по боевому распорядку дня.
Пожалуй, еще больше оснований быть довольным своей судьбой и самим собой имел первый секретарь райкома партии Василий Селантьевич Моторин, встретивший Новый год в компании членов бюро райкома и других руководящих лиц районного масштаба. На этот раз мужья были с женами, а жены с мужьями, но это не повредило теплой атмосфере семейности.
За два с половиной месяца Моторин вполне освоился в новой должности, крепко-накрепко взял в свои руки многочисленные бразды управления районом, вникая во все мелочи и проникая в самые глухие уголки подвластной ему территории, так что слово «хозяин» прилипло к нему очень быстро и произносилось это слово с почтением. Придало ему авторитета и то обстоятельство, что он почти сразу же после избрания привез в районный центр свою жену, но никакой ответственной должности ей не предоставил, и вообще она на людях показывалась крайне редко. Впрочем, показывать особо было нечего: доска доской, лицо невидное, с крепко поджатыми губами, тщательно прикрывающими красные десны и широкие верхние резцы. Смеялась она редко и всегда испуганно, с оглядкой, будто была уверена, что в ее положении первой дамы района смеяться непозволительно. Местные бабы, особенно вдовушки, жалели секретаря и гадали, когда он заменит свою старую половину на новую, полагая, что такой человек достоин лучшей спутницы жизни.
Но больше всего люди почему-то оценили тот вроде бы весьма незначительный поступок Моторина, как изгнание с должности своего личного шофера Петьки Лопухова, будто бы заявив при этом, что не отдает того под суд исключительно потому, что жалко портить его дальнейшую жизнь и оставлять детей без отца. Да и то сказать, слишком обнаглел райкомовский шофер Петька Лопухов: везде, где бы ни появлялся, требовал себе дани, и жадности его не было предела. Правда, без работы Петька не остался — его тут же подобрал начальник райпотребсоюза, но это уже, что ни говори, не та власть и не та сласть.
Пригрелся возле своего бывшего замполита и бывший его командир Николай Порфирьевич Леваков. На первых порах он чувствовал себя как бы не в своей тарелке, выполняя мелкие поручения секретаря, но со временем получил должность заведующего авторемонтных мастерских. Чего ему не хватало, так это жены, но он уже присмотрел себе подругу жизни — вдовушку лет двадцати семи, правда, с дитем, но зато бабу сочную и весьма аппетитную, однако решительных шагов в ее направлении не делал, полагая, что никуда она от него не денется, а ему надо сперва укрепиться на новом месте и завоевать авторитет среди высших слоев районного общества.
Левакову уже начинало казаться, что именно ради всего этого он воевал и терпел всякие невзгоды и страдания, что теперь имеет право пожить в свое удовольствие, используя власть и предоставленные ею возможности.
Наладилась и вошла в спокойное русло жизнь и Федора Аверьяновича Олесича. Он пошел на повышение — стал начальником крупного производственного участка со всеми вытекающими из этого факта последствиями: более высокая зарплата, спецпаек и некоторые другие блага и льготы. Правда, время от времени к нему в самых неожиданных местах подходил кто-нибудь и говорил негромко и с оглядкой: «Вам привет от Макар Макарыча», и Олесич незаметно передавал ему пару листов, сложенных в тугой комочек, исписанных мелким аккуратным почерком. Но самое большое удовольствие — нет, наслаждение! — доставляло ему сознание того, что он как бы держит в своих руках судьбы десятков, если не сотен, людей, многие из которых если и здороваются с ним, то свысока, а иные так и вовсе не замечают начальника производственного участка. Но Олесич лишь усмехался про себя на их беспечность и недогадливость. При этом люди — все без исключения! — кажутся ему если и не совсем придурками, то похожими на кроликов, живущих в большой клетке, прутьев которой они не замечают по своей умственной близорукости.
Никаких неудобств от своей двойной жизни Олесич не чувствует. Даже наоборот: какие же это неудобства, с позволения сказать, если от них сплошная выгода и никто не может, как во времена его детства и юности, дать ему по загривку и послать куда подальше. Иногда Федору Аверьяновичу даже хочется этого, но люди будто чувствуют в нем тайную и непонятную силу, с которой лучше не связываться. Даже его непосредственные начальники, если он влезает в их разговор, замолкают и не решаются ему перечить, тем более что Федор Аверьянович к месту и не к месту насобачился ссылаться на великих вождей всемирного пролетариата Ленина и Сталина, так что у иных возникало ощущение, что данные товарищи как бы стоят у Олесича за спиной, покровительственно похлопывая его по плечу. И душа Олесича нет-нет да и переполнится теплом и лаской не только по отношению к самому себе, но и к людям, которые, как ему кажется, целиком и полностью от него зависят.
Новый год Федор Аверьянович встретил в заводской столовой, куда по этому случаю были приглашены многие начальники, партийные, профсоюзные и комсомольские активисты и передовики производства. Праздник получился очень даже хорошим, жена наконец-то поняла, как его все уважают, и сама стала относиться к нему с некоторым страхом, чего Олесич не мог добиться колотушками.
А еще Олесич во время встречи Нового года засек одного товарища, который в курилке имел рассуждение на тот счет, что Малышев немца Дитерикса не убивал, а все было подстроено для того, чтобы не отпускать немца в его фатерлянд, каковым он будто бы считал Западную Германию. Фамилию этого оратора Олесич записал, но докладывать в райотдел МГБ не спешил: над головой не каплет да и люди должны подзабыть, кто при этом ораторстве присутствовал, чтобы не подумали на него, на Олесича.
Что касается писателя Задонова Алексея Петровича, то с ним все значительно сложнее. Прежде всего Алексею Петровичу все кажется, что все знают о его визитах в часовую мастерскую. То возникнет ощущение, что писатель Симонов смотрит на него как-то слишком изучающе, Фадеев — брезгливо, Тихонов — сочувствующе, другие — тоже как-то не так, как должны были бы смотреть, если бы он не был связан с часовой мастерской. Правда, внешне ничем душевные муки Алексея Петровича никак не проявляются: он по-прежнему остроумен, умеет поддержать любой разговор, женщины кидают на него призывные взгляды, но Алексей Петрович взгляды эти почти не замечает, стал пить чаще и помногу, соревнуясь с теми же Фадеевым или Твардовским, теряя счет выпитому и вдруг неожиданно осознавая, что пьян в стельку. В таком случае он начинал как-то по-глупому хихикать, загадочно ухмыляться и нести всякую ахинею. Проспавшись же, мучительно вспоминал, что он там такого наговорил, не сболтнул ли чего лишнего, и несколько дней ходил хмурый, раздраженный и даже злой.
Алексей Петрович, разумеется, давно перебрался в свою квартиру на улице Горького, и жена теперь была под боком, и домработницей обзавелись, то есть быт был налажен по всем статьям. По должности в комитете по составлению литературно-художественной летописи Великой отечественной войны ему полагались отдельный кабинет в помещении Союза писателей и секретарша, что и было предоставлено незамедлительно. Редакции журналов и газет наперебой просили у него что-нибудь по тому или иному поводу, и Алексей Петрович никому не отказывал, писал много на самые разные темы, вынужден был обзавестись собственным редактором, молодым и скромным выпускником литинститута имени Горького, которого рекомендовали ему в часовой мастерской. Молодой человек доделывал его статьи, самоотверженно просиживал над черновиками очередных глав будущей книги о войне, сам же Алексей Петрович за «перо» брался редко, в основном диктуя секретарше все, что приходило в голову. С помощью своего редактора процесс сочинительства упростился, роман рос от главы к главе, а главы печатались в журналах и газетах. Однако именно редактора Алексей Петрович побаивался более всего и в то же время тянулся к нему с каким-то болезненным любопытством. Более того, через какое-то время почувствовал к нему что-то вроде отеческого расположения и с удовольствием раскрывал перед ним тонкости литературного ремесла. Это расположение к молчаливому и старательному молодому человеку появилось у Алексея Петровича, надо думать, еще и потому, что ни сын его, ни дочь в его заботах не нуждались, в то время как самому Алексею Петровичу требовалось хоть что-то для удовлетворения его невостребованных отцовских амбиций.
Новый год Алексей Петрович встретил вместе с женой в Доме литераторов, по обыкновению перебрал армянского коньяку и был увезен домой уже в начале второго ночи.
Как раз к новому году Иван Задонов, сын Алексея Петровича, получил досрочное звание старшего лейтенанта и службу продолжил в политотделе округа. Перед Задоновым-младшим простерлась широкая дорога политического воспитания войск, влияния на их моральное и идеологическое самочувствие, следовательно, целенаправленное управление не только воинскими, но и в целом народными массами.