Власов продолжал стоять напротив окна, заложив руки за спину, и слушать хлопотливое чириканье невидимого воробья, а перед его взором проходили немногочисленные полки Русской освободительной армии, которые лишь весной сорок пятого немцы передали под его непосредственное командование. О боевых действиях против Красной армии, которая, ворвавшись в Европу, сметала все на своем пути, нечего было и думать. Оставалось лишь одно — искать спасения на Западе, двигаясь навстречу американским и английским войскам, в надежде, что те не сдадут их Сталину на расправу. Тем более что подчиненные Власову дивизии почти не принимали участия в боях непосредственно против западных союзников СССР, — разве что незначительная их часть, — а югославских партизан, греков и прочих в расчет можно не принимать.
Но расчеты на то, что союзники проявят если не политическую волю, то хотя бы гуманность по отношению к людям, оказавшимся в столь трагическом положении, не оправдались: разоруженные полки и казачий корпус, тоже воевавший на Балканах и в Северной Италии, но не подчиненный Власову, загнанные в концентрационные лагеря, под дулами пулеметов союзники погнали на восток — прямо в лапы НКВД, погнали, можно сказать, на смерть.
Впрочем, Власов этого уже не видел: он оказался в руках Смерша значительно раньше. Господь наказал его… Но за что? Все вершилось помимо его воли и разумения и, следовательно, по воле самого Господа. Ибо сказано в Писании, что ни один волос не упадет с головы человека без его, Господа, на то соизволения. Но так ли это? Не попустительствует ли Всевышний злу, забыв, что такое добро? Тем более что нигде нет ни строчки о том, что цель Его — творить добро. Разве что какие-то мелкие чудеса, ссылками на которые попы лишь развращают невежественную массу, открывая лазейки для всяких проходимцев. И в чем виноваты перед Господом миллионы и миллионы людей, тем более младенцы, которых и с той и другой стороны убивали бессчетно, предварительно испросив у Христа благословения, осенив себя крестным знамением? Всё — ложь! Всё — обман! И нет правды, — ни людской, ни божьей. Так будьте же вы все трижды…
Власов вздрогнул от грохота сапог по железным ступеням. Внутри все сжалось. А сердце забилось так, будто хотело вырваться наружу в ужасе перед неотвратимым. Так выпрыгивают люди из окон горящего дома, предпочитая разбиться, но не сгореть заживо. И все-таки на что-то надеясь.
«Боже! Великий и милосердный! Спаси и сохрани!» — забились в голове слова в надежде на последнее чудо. — «Что тебе стоит такая малость? Спас же ты Варавву от креста, так спаси же и меня, раба твоего!»
Чей-то вопль разнесся по тюремному коридору и оборвался.
«Укрепи раба твоего», — прошептал Власов и, заложив руки за спину, повернулся лицом к двери, открывшейся настежь.
Коридоры, лестницы, грохот сапог, лязг дверей.
Двор колодцем. Посреди колодца эшафот.
Руки скрутили веревкой. Втолкнули в строй людей, с которыми он, Власов, что-то пытался сделать. Пытался, но ничего не сделал. Так, разве что какую-то несущественную мелочь.
— Именем Союза Советских социалистических республик… — звучал железным лязгом цепей голос председателя трибунала, точно отсчитывая последние секунды, — виновные в измене Родине… Власов А.А., Малышкин В.Ф., Жиленков Г.Н., Трухин Ф.И., Закутный Д.Б., Благовещенский И.А., Меандров М.А., Мальцев В.И., Буняченко С.К., Зверев Г.А., Корбуков В.Д., Шатов Н.С…. к смерти через повешение.
Кто-то бился в истерике, кто-то молился, кто-то проклинал…
Подхватили под руки, сжали будто клещами, поволокли…
Скрипучие ступени… Остановились под перекладиной. Над нею голубело небо. Совершенно равнодушное. Ни облачка. Накинули на голову мешок, провонявший сыростью и мышами… Петля захлестнула горло…
«Го-о-оспо-о-оди-иии! Приими раба сво…»
Пол вдруг ушел из-под ног. Рывок! В голове взвыли гудки сотен паровозов — и оборвались.
«Ма-а-а…» — промяукало что-то внутри жалким котенком и исчезло в ослепительной вспышке.
Глава 11
— Ах, боже ж ты мой, Светланочка! Вы так молоды, так мало знаете жизни! — воскликнул низкорослый и коротконогий человек с большой залысиной, с черными, явно крашеными, курчавыми волосами, обрамляющими затылочную часть головы, с перебитым носом и выдвинутой вперед нижней губой.
Человеку было под шестьдесят, но двигался он легко, и голос его, хорошо поставленный, но приглушенный, звучал в тесном пространстве комнаты фальшиво, с неуместным надрывом и патетикой.
Он безостановочно сновал по комнате, заставленной мебелью, жестикулировал, но было видно, что ему явно не хватает места, чтобы развернуться так, как он привык разворачиваться на сцене.
Его единственным зрителем и слушателем была молодая женщина не старше двадцати двух лет, с овальным и далеко не привлекательным лицом, окоченевшем в непробиваемом упрямстве. Она сидела в глубине кресла, поджав ноги в шелковых чулках, и была похожа на птенца, выпавшего из гнезда, которому неоткуда ждать помощи.
— Нет, — произнесла женщина, разглаживая складки синего платья с белым кружевным воротничком и не глядя на снующего по комнате человека.
— Что значит — нет? — вскинулся тот и остановился. — Как вы можете так просто и бесповоротно говорить свое нет? Это невозможно! Вы подумайте…
— Я подумала. Между нами все кончено.
— Но… Но это ошибка молодости! — воскликнул человек с перебитым носом, ошарашенный столь категорическим заявлением: он уже целых полчаса доказывает ей, что она ошибается, а у нее на все его красноречивые пассажи не находится ничего, кроме короткого «нет!»
— Я вас, Светланочка, ни в чем не обвиняю! — попробовал человек изменить тактику. — Я просто констатирую факт: молодость — она наивна, я сам был молодым… Ах, как давно это было! — вскинул он вверх руки, тут же уронил их и понурил голову.
Женщина не шелохнулась.
И человек продолжил с гамлетовскими нотками в приглушенном голосе:
— И вот теперь, прожив столько лет и столько повидав жизни, я могу уже со всей определенностью сказать, что молодость — это самое счастливое, самое прекрасное время человеческой жизни. Даже ошибки молодости — и те прекрасны, ибо в них нет корысти, они делаются по велению сердца. В то же время, должен вам признаться, жизненный опыт, увы, не спасает нас от ошибок. Более того! — Человек снова ожил и заговорил голосом короля Лира: — Скажу вам парадоксальную истину: жизненный опыт их усугубляет, потому что нам кажется, что все повторяется, и оно так-таки и есть, но, опять же, увы: все повторяется, но совсем по-другому, требует других решений и поступков.
Женщина продолжала, молча и не поднимая головы, теребить свое платье.
— Вы его разлюбили? — спросил человек, на этот раз просто и без затей.
— Да.
— Почему?
— Потому что… потому что он оказался не тем человеком, за которого себя выдавал и который… которого я полюбила…
— Да разве любовь заключается в том, чтобы рассчитывать, тот или не тот? — снова вознесся ввысь голос человека, и нижняя губа его еще больше выдвинулась вперед. — Разве так бывает?
— Бывает.
— Нет, не могу поверить! Не могу поверить, чтобы такая цельная натура, как ваша, такой светлый ум и такая непосредственность могли так холодно рассчитывать: тот или не тот.
— Я и не рассчитывала. Оно само рассчиталось, — ответила женщина усталым голосом.
— Нет, не верю! — снова вскинул руки человек. — Тут чувствуется влияние со стороны… Признайтесь…
— Никакого влияния, — отрезала женщина поспешно и даже с испугом. — Папа даже не знает о моем решении.
— Однако я уверен, что ваше решение родилось не без его влияния. Ваш отец… он погубил вашу маму, он загнал в Сибирь бедного Люсю Каплера, он не знает снисхождения, он даже не вступился за своего сына, попавшего в лапы фашистов…
— Папа тут ни при чем, — упрямо повторила женщина. — И не надо его сюда приплетать. Вы не имеете права…
— Хорошо, хорошо! Не будем. Молчу, молчу! Но Гриша… он так страдает! Он даже похудел. Честное слово! Я даже боюсь, что он может отчаяться на непродуманный поступок.
— Вы хотите сказать, что он может покончить с собой? — удивилась женщина и даже подняла на собеседника голову.
— Я не исключаю такого варианта.
— Да он же форменный трус, этот ваш Гриша! — воскликнула женщина, и в голосе ее прозвучали торжество и насмешка. — Ваш Гриша настолько любит жизнь, что даже подозревать его в такой возможности смешно и наивно.
— А разве это плохо — любить жизнь? — вопросил человек. — Все любят жизнь.
— Но ваш Гриша любит не просто жизнь! Он очень любит жизнь комфортную, и чтобы обеими горстями. И он был уверен, что я ему такую жизнь обеспечу. И не только ему, но и многим другим. И вам в том числе: иначе бы вы так не старались…
Человек с перебитым носом протестующе вскинул вверх руки, лицо его исказила гримаса отчаяния, но женщина не уступила:
— Ваш Гриша женился на мне по расчету, — упрямо надавила она на слово «ваш». — Я это поняла не сразу. Я была слепая. А когда увидела… — Женщина потухла, вяло повела рукой и заключила: — Между нами все кончено. Все!
— Жаль, очень жаль, Светлана Иосифовна, — произнес человек тоном следователя, опечаленного тем, что его принуждают применять не слишком гуманные методы. — Мне казалось, что мы с вами найдем общий язык.
— Зря старались.
— Выходит, что так. И все-таки я уверен, что между вами произошло недоразумение. Я знаю, что конфликт ваш произошел на той почве, что у Гриши, как вы считаете, слишком назойливые родственники. Но это кажущаяся назойливость. Они все расположены к вам со всей своей душой. Мы, евреи, если кого полюбим, то навек, кого возненавидим, тоже навек же. А они вас любят. И больше всех, разумеется, Гриша. На мальчика страшно смотреть, как он переживает этот разрыв с вами.
— Не говорите мне о любви: здесь вам не театр. А Гриша ваш очень скоро утешится с другой.
— И это ваше последнее слово?