«Ну, стал быть, прибыли, товарищ генерал-лейтенант. С прибытием вас!» — усмехнулся Матов про себя, внешне ничем не показывая своего отношения к встрече.
Между тем капитан ловко перехватил чемоданчик, сделал радушный жест рукой, светло и радостно улыбнулся, словно встретил отца или, по крайней мере, тестя, от расположения которого зависит судьба зятя. Он шагал чуть впереди, неся чемодан в левой руке, а правой поводил иногда в сторону, словно раздвигал людей перед идущим за ним генералом. Все у этого капитана получалось легко и ловко, и сам он выглядел цветущим живчиком, так что люди оглядывались на него, а уж потом на генерала. Такие живчики-капитаны крутятся в каждом штабе — уж Матов насмотрелся — и предназначены они, кажется, лишь для того, чтобы доставлять всем радость и удовольствие.
Машина стояла рядом с перроном Казанского вокзала, пассажиры обтекали ее черные лакированные бока, с любопытством высматривая, что там внутри. Внутри кроме шофера никого не было, и Матов, которого не отпускало напряжение с той самой секунды, как он увидел капитана, почувствовал, что напряжение это стало спадать.
Капитан, забегая вперед, предупредительно открыл дверцу, Матов шагнул на подножку и в тот же миг очутился на сидении, зажатый с двух сторон двумя дюжими парнями в одинаковых черных костюмах. Проворные руки ощупали его тело с ног до головы, и только после этого парни слегка отодвинулись от него и уставились прямо перед собой с тупой скукой на невыразительных, почти одинаковых лицах.
Капитан сел на переднее сидение рядом с шофером, положил чемоданчик Матова к себе на колени, и машина, непрерывно сигналя, покатила.
И снова Матов не удивился и даже не испугался. Стараясь не думать о таком исходе вызова в Москву, внутренне он все-таки был к нему вполне готов.
Еще в ту пору, когда он служил в Германии, прокатилась среди командного состава волна арестов, связанных в основном, как поговаривали, с тем, что эти генералы и полковники нахапали в оккупированных городах всяких ценностей и вагонами гнали их на родину, что-то продавали, но в основном набивали вещами свои квартиры и дачи. Хотя Сталин в сорок четвертом издал указ, в котором разрешалось солдатам и офицерам посылать домой посылки, но в строго ограниченных количествах, однако он явно не предвидел, что у его генералов проявится такая алчность, что армия встанет на путь мародерства. И как только это обнаружилось, фронтовыми командованиями были изданы приказы, запрещающие всякое насилие над гражданскими лицами, мародерство, как и любые действия, бросающие тень на Красную армию и ее воинов. Грабежами и бесчинствами занимались в основном тыловики: солдатам и офицерам, ведущим бои, на это не оставалось времени. Но очень трудно было остановить людей от грабежа в городах, в которых все было брошено удравшим населением — бери, не хочу, — остановить людей, у которых дома не осталось ничего после вражеского нашествия, и каждая тряпка была бы не лишней для оборвавшихся родственников.
Генерал Матов все это понимал и, как мог, противодействовал разбушевавшейся стихии. Сам же себе он не взял ничего: стыдно было. Поэтому-то его и миновала сталинская кара. И только когда все утихомирилось, когда в Германии установилась прочная власть и укрепился порядок, купил несколько вещиц в подарок своим родным, собираясь в отпуск.
И вот теперь, когда, казалось бы, ничто ему не угрожало, вновь повеяло опасностью: стали брать некоторых генералов за антисоветские и антиправительственные высказывания, за какие-то прошлые грехи. И хотя Матов грехов за собой не числил, сама атмосфера все более накалялась подспудно тлеющими углями, особенно после того, как Жукова отозвали из Германии в Москву, а затем сослали в Одессу. В партийных организациях обсуждались антисоветские и антипартийные проступки отдельных армейских начальников, в их числе назывался и маршал Жуков. Пошли аресты уже тех, кто служил с прославленным маршалом, близко с ним общался. Хотя Матов близким общением с Жуковым похвастаться не мог, хотя он с некоторых пор не служит в Германии, а в одном из военных округов в Союзе, он чувствовал и на себе пристальное внимание органов — более пристальное, чем обычно. Более того, однажды к нему в штаб напросился на прием начальник контрразведки округа для, как он выразился, уточнения кое-каких деталей службы Матова в Генштабе во время войны под началом генерала Угланова, а затем и в последние месяцы войны в должности командира дивизии. Вопросы вроде бы не таили опасности, в них скорее сквозило желание узнать кое-что о сослуживцах Матова, чем о самом Матове, но сам факт настораживал и предполагал худшее. И вот это худшее, судя по всему, наступило.
«Что ж, — размышлял генерал Матов, глядя на мелькающие мимо дома, — вот и тебе придется испить из этой чаши. А ты как думал? Верно служить своему отечеству — и это все? Нет, голубчик, это далеко не все. Надо еще и пострадать за это отечество, потому что… как же без этого? Без этого на Руси нельзя. А все потому, что ты хотел спокойной жизни. Ты думал: я честно делаю свое дело, руки у меня чисты, а остальное меня не касается. Будто это остальное существует в тридевятом царстве-государстве. Будто находясь рядом с грязью, можно не запачкаться. Вот теперь и тебе перепадет этого „всего остального“».
Два суворовца, стоявшие на перекрестке, отвлекли его от иронии над самим собой и напомнили о том, что у него есть сын, тоже суворовец, и теперь неизвестно, что с ним будет, чем он заплатит за мнимые и действительные грехи своего отца. Кем он вырастет? Кем станет? Точнее говоря, кем его сделают? Мальчишка ведь…
Жена Матова умерла в сорок шестом во время родов. Ребенка, девочку, тоже спасти не удалось. Сына почти сразу же после смерти жены Матов определил в суворовское училище, а сам с головой ушел в работу, чтобы забыться и не мучиться так называемым женским вопросом. Может, зря вел он жизнь аскета? А что же было не зря?
Машина катила по улицам Москвы, колеса вязко стрекотали по нагретому солнцем асфальту. Мелькали дома на Садовом кольце. Мелькали машины, лица людей. Огромный город жил своей повседневной жизнью, и ни приезд в него Матова, ни его отъезд или смерть ничего в этой жизни изменить не могли.
Перед светофором остановились. Рядом другая машина, за рулем женщина. Лет тридцати. Красивая. Руки с длинными яркими ногтями беспокойно поглаживают баранку, взгляд сосредоточенный и немного скучающий. Яркое солнце засвечивает светофор, и женщина время от времени, наклоняясь и щурясь, вглядывается в него, стараясь не пропустить мгновение, когда красный сигнал сменится зеленым. Видно, за рулем недавно и еще не привыкла. Да и светофоры в Москве появились тоже недавно, мигали своими разноцветными глазами еще не везде, в основном обходились милиционерами-регулировщиками. Сейчас загорится зеленый — и она тронет машину, поедет и уедет, и будет жить в каком-то своем мире, где будут и радость, и любовь, и счастье, и беспечность… Кто она, эта женщина? Артистка? Жена какого-нибудь высокого чиновника? Чья-нибудь любовница? Куда она держит путь? Быть может, через час-два ее тело, нежное и благоуханное, будут ласкать сильные мужские руки, и она… А он в это время, а ему, Матову…
Матов впился взглядом в женщину за рулем, гипнотизировал и молил: «Оглянись! Что тебе стоит? Может, ты последняя женщина, да еще такая красивая, которую я вижу в своей жизни…»
И она оглянулась. Ее равнодушный взгляд скользнул по лицу капитана, капитан слегка наклонил голову — она улыбнулась.
В это мгновение машина рванулась, и последнее, что успел заметить Матов — испуганные глаза женщины: она таки прозевала сигнал светофора.
И снова замелькали перекрестки, дома, машины, люди. Свернули на Кировскую, потом налево… знакомая охристая махина здания, железные ворота, короткий сигнал — ворота разошлись, еще немного — приехали.
Капитан, уже без чемоданчика, шел впереди Матова, шел не оборачиваясь, а за своей спиной Матов слышал шаги одного из тех парней в штатском. Матов шел по коридору вслед за капитаном и продолжал иронизировать над самим собой. Он понимал, что здесь нет никакого недоразумения, что привезли его сюда не зря — с точки зрения тех, кто отдал распоряжение о его аресте. Поэтому глупо протестовать, глупо любопытствовать. Все разъяснится само собой… когда его приведут и начнут допрашивать.
Глава 2
Матов отказался от самолета и решил ехать поездом. И не столько потому, что любил долгую дорогу, перестук колес, запах паровозного дымка, плывущие за окном пейзажи. В поезде прежде всего хорошо думалось, а подумать было о чем. Да и спешить некуда: добро бы, как говорится, на свадьбу. К тому же — стыдно признаться — в самолете его укачивало, и целый день после полета он чувствовал себя словно вывернутым наизнанку. Но главное, конечно, не это, главное — взвесить каждый свой шаг в прошлой жизни и, на тот случай, если предчувствия оправдаются, постараться внутренне быть готовым к любым неожиданностям. Правда, на дворе не тридцать восьмой год, а сорок седьмой, люди еще не успели как следует остыть от войны, они все еще чувствуют себя защитниками, освободителями и победителями, с которых сняты все и всякие грехи, если у кого они имелись. Широкой, как встарь, кампании по борьбе с вредителями и шпионами не ведется, но подспудное движение в этом направлении ощущается, и хотя за Матовым вроде бы ничего нет, но и уверенности в собственной безопасности нет тоже. А связана эта неуверенность — лично для него — главным образом с неожиданной и странной смертью генерала Угланова…
Вообще говоря, ничего странного в том нет, что у довольно пожилого человека вдруг не выдерживает сердце. Странность заключается в другом — в том, что вокруг этой смерти возникла какая-то возня, пересуды, кривотолки. Угланов, находясь в отставке в звании генерал-полковника, последний год жил в Куйбышеве, вернулся к преподавательской работе, но не в академию, как раньше, и даже не в военное училище, а в университет, на военную кафедру. В одном из писем к Матову он объяснил это тем, что просто не может и не хочет сознавать себя пенсионером, без всяких обязанностей доживающим свой век. Он явно скромничал: иногда в специальных журналах появлялись его статьи с анализом тех или иных сражений мировой войны, говорящие о напряженной интеллектуальной жизни старого генерала. Но все эти статьи касались военных действий союзников в Африке, Италии и Франции, в самой Германии. Признанный теоретик оперативно-тактического искусства будто специально избегал касаться боевых действий на советско-германском фронте. Но каж