— Генерала Угланова зачислили в Генеральный штаб не по недосмотру, — жестко оборвал Матов Головина, увидевший наконец того невидимого противника, который до сих пор скользил размытой тенью по извилистым коридорам тайного ведомства. — Генерала Угланова зачислили в Генеральный штаб, исходя из его выдающихся способностей, без которых в тот критический для нашей страны момент обойтись было нельзя. Не вас же и вам подобных неучей и невежд зачислять в Генеральный штаб. А теперь, когда беда миновала, кое-кто считает, что они и сами с усами. Как бы снова не промахнуться, полковник.
— Кого вы имеете в виду?
— А хоть бы и вас.
— Вот вы и начали юлить, генерал. А можно было и без этого, — миролюбиво отступил Головин. — Кстати, не угодно ли чаю? Или вы предпочитаете кофе?
Матов не ответил, ссутулился. Он уже вполне уловил сценарий допроса: Головин будет строить свою версию, и эта версия, если ей не противостоять, станет как бы признанием самого Матова. Версию эту тем легче построить, что они наверняка изучили записки Угланова и пометки на вкладках Матова, хотя в пометках этих нет ничего, что говорило бы об отношении Матова к тем или иным выводам покойного. Но если систематизировать места вкладок, то выводы кое-какие сделать безусловно можно… Ну и дневники самого Матова, в которых, впрочем, тоже нет никакого криминала, кроме запрета вести дневники военнослужащим в боевой обстановке.
Стоп! Но когда они успели? Ведь он всего лишь несколько дней назад, буквально накануне отъезда, разговаривал с Задоновым, и тот ни звуком, ни намеком не обмолвился о том, что записок Угланова у него уже нет. Значит, они давно на Лубянке, а на лице писателя при встречах такая безмятежность, такая неподкупная честность. Господи, ведь не могли же они знать, что существуют эти тетради и что они находятся у Задонова! Или все-таки знали? Откуда? Лишь троим было известно об их существовании: дочери Угланова, Матову и Задонову. Следовательно? Неужели Задонов сам отдал тетради в органы? Зачем? Реабилитировать себя? Вернуть расположение и вернуться в столицу? Но он всегда подчеркивал, что здесь, в провинции, спокойнее, удобнее, чем в Москве. Врал? В это трудно поверить, но, видимо, так оно и есть…
Нет, нет и нет! Ты не имеешь права судить Задонова! Тут роковую роль могла сыграть какая-нибудь пустяковая случайность. Может быть, в изъятых после смерти генерала Угланова бумагах содержались какие-нибудь, пусть даже косвенные, указания на существование дневников и рукописей. Тем более что там имеются записи о встречах Задонова с Углановым, отмечены темы их бесед…
Наконец, простое предположение, что такая творческая натура, как Угланов, не может обойти вниманием историю войны с немцами, не может хотя бы для себя не высказать свое к ней отношение… И началась охота. В конце концов, Задонов сам мог находиться «под колпаком», неожиданный обыск… Может, он до сих пор не знает, что рукописей у него уже нет: не заглядывал в свой тайник, не кинулся. Не надо думать, что вокруг тебя одни подлецы и шкурники, иначе совсем недалеко до оправдания полковника Головина и всех, кто за ним стоит. Быть может, наконец, Задонова в этот же самый час допрашивают в соседнем кабинете: как же, хранил у себя такие бумаги, с таким — по их понятиям — антисоветским содержанием! Хотя ничего антисоветского там нет. И получается ни много ни мало, что вы, любезнейший Николай Анатольевич, именно вы, а ни кто другой, подставили под удар ни в чем не повинного человека, человека талантливого, чьи ненаписанные по вашей вине книги могли бы стать бесценным достоянием всего человечества…
Бесшумно подошел лейтенант и поставил на стол поднос, мягко, будто бестелесный, повернулся и вышел.
«Здорово их здесь школят», — подумал Матов.
Полковник Головин принялся разливать кофе.
— Вам, Николай Анатольевич, со сливками или черный?
Матов повернулся и посмотрел на Головина: тот в этот миг был похож на заурядного официанта, рассчитывающего на хорошие чаевые. Движения были плавно закруглены, словно руки его огибали какие-то хрупкие и прозрачные круглые предметы — что-то вроде мыльных пузырей.
— Вам бы официантом работать, — съязвил Матов. — Очень уж ловко у вас получается, полковник. И проку было бы больше.
— Я же говорил, что вы наблюдательный человек, — не смутился Головин. — Между прочим, свою трудовую деятельность начинал именно официантом… А что до прока… Партии виднее, куда посылать своих членов… Так прикажете со сливками?
— Прикажу со сливками. Но на чаевые не рассчитывайте.
— Вот и прекрасно. Я почему-то уверен, генерал, что мы с вами найдем общий язык. Тем более что чаевые советская власть отменила сразу же после революции.
— Ну еще бы: ведь и вы наверняка патриот и коммунист, а два патриота и коммуниста всегда найдут общий язык. Я только одного не пойму, полковник: для того, чтобы доказать… или подтвердить?.. что я действительно патриот и коммунист, как вы изволили выразиться на мой счет, мне необходимо пройти через ваши застенки? Сами-то вы прошли через них или доказывали свой патриотизм и коммунистичность только тем, что протаскивали через них других?
— Ну, зачем вы так, Николай Анатольевич? Ведь я с вами по-человечески…
— И я о том же. О человечности то есть. Или бывший крестьянин и бывший официант по-разному на эту человечность смотрят?
— Дело не в теории, а в практике… А в практике вы, генерал, частенько отходили от норм поведения советского человека и коммуниста.
— И у вас есть примеры?
— Разумеется. Один из них — ваше отношение к американцам, которых ваша дивизия вызволила из плена.
— Что за чушь вы несете, полковник? Какие отношения? Откуда они взялись?
— Из американской прессы, генерал. Там один из освобожденных рассказал, как вы с ними якшались и выполняли их капризы. Вплоть до позволения расстрела пленных немцев.
— Все это ложь! — отрезал Матов. — Тем более, что меня при стрельбе по пленным рядом не было и никакого якшания с американцами — тоже. Тому много свидетелей. Но если вам очень хочется, то можете к этому добавить, что я якшался с самим Гитлером. Или Геббельсом. С помощью магии или еще какой-нибудь чертовщины.
— В этом нет необходимости, генерал. У нас имеются свидетельства одного из ваших сослуживцев…
— Это кого же, позвольте вас спросить?
— Фамилия в данном случае не имеет значения. Вы упоминали о свидетелях — я вам отвечаю: они имеются. Есть кое-что и помимо американцев. Например, у нас имеется рапорт одного товарища, — политработника, между прочим, — в котором вы обвиняетесь в прогерманских симпатиях, в превышении своих полномочий, враждебного отношения к политорганам. И в антисемитизме. Не станете же вы отрицать, что однажды, а именно в апреле сорок пятого, будучи на переформировке, запретили политорганам изымать ценности, вывезенные фашистами из Советского Союза. А это почище всяких гитлеров и геббельсов.
— Не политорганов, а всего лишь капитану с подчиненными ему людьми, занимавшимися мародерством. И не вывезенные советские ценности, а немецкое барахло. Очень хорошо помню этого капитана: такой нахальный, с усами… Вот только запамятовал его фамилию. Да и черт с ней, с фамилией! Значит, настрочил донос? Ну, я так и предполагал. Только в этом доносе все поставлено с ног на голову, полковник. И вы в этой лжи можете убедиться, если покопаетесь в документах, связанных с этим делом. Насколько мне известно, деятельностью этого капитана занималась военная прокуратура.
— В документах мы уже копались, генерал. Уже копались. Кстати, ваш замполит, подполковник Лизунов, письменно подтвердил этот ваш германофильский поступок и ваше отрицательное отношение к политорганам.
Матов несколько мгновений молча смотрел на полковника, стараясь понять, правду ли он говорит или врет, затем опустил голову: удара с этой стороны он не ожидал, да и сам эпизод с мародерами-политотдельцами давно выветрился из его памяти как несущественный. А вот поди ж ты…
— Прошу вас, — показал Головин рукой на поднос. — Остынет.
Матов, будто очнувшись, слегка повернулся к столу, взял чашечку с кофе, бутерброд с красной рыбой. «Держаться, держаться во что бы то ни стало», — приказал он себе, и отпил из чашки.
— Так вот о практике, — снова заговорил Головин все тем же ровным голосом. — Американцы, ценности, которые вы не позволили изъять, — все это лишь дополнение к главному. А главное — ваши взгляды. Подноготную вашего приятеля генерала Угланова мы знали достаточно хорошо: один из временных попутчиков, как определил эту категорию людей великий Ленин. На определенном этапе исторического развития бывают полезны для дела рабочего класса даже заклятые враги. Взять хотя бы наш союз с американским империализмом против Гитлера. Этот союз был использован на все сто процентов. А вот насчет вас, дорогой Николай Анатольевич, промашечка вышла: понадеялись на вашу сознательность, на вашу преданность партии, советской власти, своему народу. А заквасочка оказалась жиденькой. Видно, права народная мудрость: как волка ни корми, он все в лес смотрит…
— Генерал Угланов наш попутчик — с натяжкой, но согласен, — не удержался Матов. — Но это такой попутчик, который оказался для нашей победы ценнее десятка иных, считающихся кристально чистыми. С вашей, разумеется, точки зрения. И, наконец, то я у вас патриот и коммунист, то волк. Так в каком качестве я здесь обретаюсь? И не пытаетесь ли вы с помощью кофе повернуть мой взгляд в противоположную от леса сторону? — спросил Матов, снова в упор посмотрев на полковника Головина.
Головин взгляда не отвел, на вопрос Матова не ответил, жевал бутерброд и прихлебывал из чашки.
— Если на каждого человека смотреть, как на волка, — продолжал Матов, — то и отношение к человеку неизбежно будет исходить из волчьего взгляда. Но тогда почему бы не допустить, что и под вашей благочестивой внешностью не скрывается нечто волчье? Или все дело в том, что вас лучше кормят?
— Промашечка вышла, Николай Анатольевич, — сладенько улыбнулся Головин. — Все-таки ваша зарплата значительно выше моей.