Трое мужчин и женщина есть эти самые расхитители, их-то сегодня и должны судить.
Вот в стеклянной перегородке открылась дверь, показался сухонький, седой и сморщенный человек неопределенного возраста, в черном лоснящемся форменном костюме с серебряными звездочками на воротнике — сам городской прокурор Смородинов Степан Савельевич. Вслед за ним семенит курносая девчушка с папками, которые она несет перед собой, будто маленького ребенка, за нею плывет адвокат — пожилая полная женщина со скорбным лицом.
Черная масса людей колыхнулась и подалась к стеклянной перегородке.
Вошедшие расселись за боковые столы, девчушка разложила по столам папки и возвестила:
— Встать! Суд идет!
Собственно говоря, вставать пришлось лишь подсудимым, прокурору да женщине со скорбным лицом: все остальные и так стояли.
Несколько мгновений спустя через ту же дверь вошли еще трое. Впереди женщина средних лет приятной наружности, с гладкими каштановыми волосами, собранными на затылке в тугой узел. На женщине строгий костюм, белая блузка. Женщина — известная в округе народный судья Морева, о которой говорят, что она — зверь-баба и жалости не знает.
Вслед за судьей вышел молодой парень в офицерском кителе, с орденской колодкой на груди, но без погон. Парень шагал, поскрипывая начищенными сапогами, его молодое лицо выражало полнейшее осознание важности происходящего события и своей в нем роли. Он строго глянул на подсудимых, прищурился на толпу, словно выискивая еще кого-то, кто прячется за чужими спинами от советского суда, и занял место по правую руку от Моревой.
Последним, замешкавшись в дверях, красный и потный, появился пожилой рабочий, фрезеровщик механического цеха, известный на весь район передовик, чей портрет висит не только на заводской Доске почета, но даже, говорят, на областной. Фамилия фрезеровщика Градобоев, зовут Петром Сидоровичем. На всех собраниях и конференциях он сидит в президиуме, а во время первомайских и ноябрьских демонстраций стоит на трибуне рядом с большим начальством. Но везде он старается оказаться в последних рядах, затеряться за широкими спинами и всегда краснеет и потеет. Коричневый бостоновый костюм, выданный ему по талону за ударную работу, который Градобоев надевает исключительно в торжественных случаях, украшают два ордена и медали, пожалованные ему за трудовые подвиги.
Для всех присутствующих ясно, что если в судьи выставили Мореву, в прокуроры самого Смородинова по прозвищу Эсэс, а в заседатели Градобоева, то дело серьезное и срок подсудимым могут намотать приличный. Особенно если иметь в виду принятый недавно «Закон об усилении ответственности за имущественные преступления», по которому за сущую безделицу могут дать десять и более лет лагерей.
Переглянулись подсудимые и еще ниже опустили голову, а баба всхлипнула и промокнула концом белой косынки глаза.
Черная масса сотнями глаз на одинаково угрюмых лицах наблюдала за тем, как рассаживается суд. С любопытством смотрел на все это и Франц Дитерикс, примостившись у окна. Он впервые присутствовал на советском суде, очень жалел, что плохо знает русский язык, и вся надежда у него была на Малышева, который стоял рядом.
После того субботнего вечера, который так хорошо начался с кружки пива и приглашения мастером Олесичем на свиную колбасу и шкварки и так непонятно и плохо кончился, Франц Дитерикс еще больше привязался к Михаилу Малышеву. В том, что произошло у Олесича дома, Дитерикс винил только себя, потому что если бы он вовремя сделал фрау Вера комплемент, — а она вполне заслуживала комплемента, — все закончилось бы благополучно, ибо нет женщины, которая бы устояла против умного комплемента и не сменила после него гнев на милость. Франца особенно угнетало, что мастер Олесич вынужден был из-за него поколотить свою жену. Не то чтобы Дитерикс совсем не признавал колотушек, но одно дело признавать, и совсем другое — самому стать причиной и не сделать ровным счетом ничего, чтобы эти колотушки предотвратить.
А вот Малышев, наоборот, как истинный геноссе, — а лучше сказать: камрад, — брал всю вину на себя, хотя и непонятно, чем он провинился перед фрау Вера и Дитериксом. Это было истинное благородство со стороны Малышева, поскольку Дитерикс есть немец, а благородство Малышева снимает с него, с Дитерикса, в глазах окружающих всякую вину, будто он пошел в гости к мастеру Олесичу ради шкварок и водки, а не ради международного братства и пролетарского интернационализма. Уж что там Малышев говорил своим товарищам-рабочим, а только, действительно, никто на Дитерикса пальцем не показывал, то есть отношение к нему никак не изменилось. Даже, пожалуй, наоборот.
Наконец, Малышев не оставил Дитерикса в тот вечер одного, а проводил его нах хаузе, где они до полуночи играли в шахматы. Малышев остался бы у него и ночевать, если бы дома знали, где он пропадает и что с ним ничего не случилось, и если бы у Дитерикса было на чем спать.
А на другой день… О! На другой день было воскресенье, и Дитерикс с утра отправился в гости к Малышеву, а уж от него, после завтрака, вместе с Малышевым, его матерью и сестрой в верхнюю степь, где размещались огороды заводских рабочих и мелких служащих.
Впервые Дитерикс проводил воскресенье не в своей квартире, не в праздности, а среди настоящих русских людей, которые его не чурались, а деликатно старались угодить и доставить удовольствие. Правда, мастер Олесич тоже хотел того же, но у Малышева и его муттер, фрау Элизабет Максимовна, это получалось значительно лучше. Дитерикс был наверху блаженства и впервые без тоски думал о своей далекой родине, погибшей семье и пропавшем где-то сыне. Конечно, война все равно напоминала о себе даже здесь, в пустынной степи: заржавленным немецким танком, одиноко скособочившимся среди кукурузы, обвалившимися окопами, патронными и снарядными гильзами, на которые натыкаешься почти на каждом шагу.
В одном из окопов Дитерикс даже нашел немецкую каску, а в ней череп. Он долго сидел, ссутулившись, на солнцепеке, глядя в пустые глазницы. Конечно, этот череп не мог быть черепом его сына: тот или погиб в Греции или действительно ушел в Турцию, но в жизни бывает столько случайностей и неожиданностей, что окончательно исключить такую возможность тоже нельзя.
И Дитерикс, взяв лопату, отнес каску с черепом на вершину выжженного солнцем и продутого ветрами курганчика и там похоронил. Малышев не мешал ему и держался в стороне, а когда Дитерикс соорудил могильный холмик, принес откуда-то железный сварной крест и помог Дитериксу его установить.
Несколько минут они постояли рядом, а потом вернулись на малышевский огород, и Дитерикс вместе со всеми собирал фасоль, ломал кукурузные початки и копал грядки.
В этот тихий воскресный день многое прояснилось в голове Франца Дитерикса — многое из того, что неясно бродило в нем и что, между прочим, заставило его остаться в России. Он почувствовал, увидел и утвердился в убеждении, что русские ничем не хуже немцев и что они ни в чем перед немцами не виноваты: ни в том, что случилась война, ни в том, что Германия оказалась разоренной, да к тому же раздавленной и расчлененной. Действительно, в чем может быть виновата фрау Элизабет, как про себя называл он мать Малышева? Да и сам Малышев? Как не виноват ни он, Дитерикс, ни его жена, ни его дети. Во всем виноваты Гитлер и Сталин, Черчилль и Рузвельт, которые могли, но не остановили войну, которые, наоборот, делали все, чтобы эта война состоялась. Правда, Малышев считает, что Сталин тут ни при чем, но это явное заблуждение, потому что Малышев смотрит на минувшее с одной стороны, а Дитерикс, насмотревшись со своей стороны, теперь, один из немцев, получил возможность посмотреть и с другой — со стороны Малышева, соединил оба взгляда и таким образом нашел истину. А не познав истину, нельзя строить новый мир, идти дальше, потому что рано или поздно придешь в тупик. Он, Дитерикс, конечно, маленький человек, и Малышев тоже маленький человек, но если все маленькие люди перестанут слушаться своих партайгеноссе, а будут слушать только самих себя… если бы сейчас многих и многих немцев, которые думают, что во всем виноваты русские, привести сюда, на этот огород, недалеко от которого стоит сгоревший и уже заржавевший немецкий танк Т-IV, то они многое бы увидели совсем по-другому. А еще хорошо бы таких людей, как Малышев, его муттер и сестра, послать в Германию, чтобы и они поняли, что и немецкий народ не виноват в минувшей войне, что его тоже обманывали, тогда бы и на него, на немца Дитерикса, русские смотрели бы по-другому. И на всех немцев тоже. То есть не на всех без разбору, а на таких, как сам Дитерикс.
Увы, это только мечты, далекие от реальности. А сама реальность не поддается логическому осмыслению. Чем дольше Франц Дитерикс живет и работает в России, тем больше вопросов, тем запутаннее ответы. Иногда, глядя на то, как русские работают, он с изумлением ловит себя на мысли, что победа русских в этой войне относится скорее к разряду парадоксов, хотя поражение Германии вполне закономерно. Перестав быть пленным и став свободным человеком, Дитерикс скоро почувствовал, что перешел из одного состояния плена в другое, в котором находятся и сами русские. Он поражался, как это Малышев и другие русские не замечают этого своего состояния. Может, замечают, но молчат, как молчал он сам при Гитлере? Но там ведь был фашизм, в здесь — был и остается социализм, на деле же — в чем-то весьма существенном — практически никакой разницы.
Чем глубже Дитерикс осмысливал существующие в России порядки, тем страшнее ему становилось. Ему казалось, что русские, победив в такой страшной войне, должны быть свободными, жизнерадостными и в будущее смотреть с оптимизмом, но ни того, ни другого, ни третьего он не замечал. Наоборот, все было угрюмо, ворочалось тяжело, через силу и лишено какого-то важного стержня. Несколько раз Дитерикс пытался заговорить с Малышевым, осторожно подходя к волнующим его вопросам то с одной стороны, то с другой, но всякий раз видел, что Малышев его не понимает и искренне убежден, что не понимает не он сам, а Дитерикс.