Никто еще не видел немца таким возбужденным, таким разгневанным. Даже в минуты спора по тем или иным производственным делам он ни разу не позволил себе повысить голос, хотя, бывало, сердился на этих непонятливых русских. Дитерикс всегда сознавал, что он чужак, чувствовал это каждой клеточкой своего тела и старался быть лояльным не только по отношению к начальству, но и к рабочим.
И вдруг Дитерикс — и кричит!
Вид его, не столько даже разгневанный, сколько презрительный и высокомерный, подействовал на черную массу сильнее слов. Известно, что у нас, на Руси, — так уж заведено бог знает с каких пор, — вы можете поливать друг друга самыми отборными ругательствами, самым распохабным матом, и это не произведет почти никакого впечатления, разве что кто-нибудь скажет в восхищении: «Во дает мужик!», но стоит вам произнести вроде бы вполне обыкновенное слово, вполне употребительное в любом обществе, и даже в интеллигентном, скажем, «скотина» или даже просто «дурак», но произнести их с презрением или, не дай бог, с высокомерием, как на вас кинутся с кулаками, а то и с ножом. Не зря же у нас поле боя зовется еще и полем брани, когда во времена княжеских междоусобиц воины, которым делить было вроде бы нечего, распекали себя перед сечей оскорбительными словами. С тех пор ругаются (бранятся) почти постоянно, а секутся редко, и не всегда по причине задетой чести, а… а черт его знает почему.
Франц Дитерикс, сам того не ведая, произнес обыкновенные слова таким уничижительным тоном, что смех сразу стих, шевеление тоже, невнятный гул прошел по черной толпе, она стала плотнее и, не сделав ни шагу, будто бы даже надвинулась и нависла над судейскими столами. Даже милиционеры, почувствовав это, подобрались, приняли официальный вид.
— Смеять плёхо! — уже спокойнее, но все так же громко и на высокой ноте продолжал Дитерикс. — Воровать тоже есть оч-чень плёхо! Порьядок есть хорошо! Нет порьядок — нет общество, нет государство, нет социалисмус! Порьядок есть закон! — выкрикивал Дитерикс, потрясая испачканными руками. — Нарушать порьядок есть нарушать закон, есть плёхой порьядок! Воровать гвоздь — плёхо! Воровать краска есть тоже плёхо! Воровать доска и кирпич — оч-чень плёхо! Государство есть твой! — Дитерикс ткнул грязным пальцем в какого-то мастера из первого ряда, поискал глазами в толпе, убежденно вонзил в нее палец: — Есть тоже твой! И твой! И твой! — И люди, в кого попадал его палец, согласно кивали головами, подтверждая, что да, действительно, государство принадлежит им и воровать у своего государства плохо. А Дитерикс продолжал: — Государство есть рабочий, есть арбайтер, есть директор завод, есть… функционер… э-э… партия, профсоюз, есть Сталин, есть все! Аллес!
Дружные аплодисменты раздались в кучке начальства, и черная толпа ответила дружными же, но тяжелыми хлопками, расслабилась, с лиц спало напряжение, появились понимающие улыбки: немец говорил привычные слова, в них не было ничего унизительного для собравшихся здесь людей, а они-то поначалу вообразили, им-то показалось, что этот недобитый фриц вздумал над ними глумиться, вздумал их поучать, издеваться над самым святым, что у них было — над их рабочим достоинством. Нет, фриц этот — вполне свойский мужик, чешет, как по писаному, хотя и говорит чудно.
Слушая Дитерикса, одобрительно кивал головой прокурор, глядя на него — судья и адвокат.
Аплодисменты стихли, и Дитерикс заговорил снова, уже без крика:
— Всяки закон иметь высоки понятий: много воровать — много наказаний, мало воровать — мало наказаний. Бросать гвоздь земля есть тоже воровать, бросать гайка земля есть тоже воровать свой государство. Где есть закон? Где есть суд?
Дитерикс обвел глазами черную толпу, притихшую и снова насторожившуюся, еще не понимающую, куда он клонит; посмотрел на кучку начальников, парткомовцев и профкомовцев, на милиционеров, на судей и прокурора. Никто ему не ответил, никто не шевельнулся.
Тогда Дитерикс поднял с пола ящик, повернулся к красному столу и высыпал содержимое прямо на красную скатерть перед носом Градобоева, так что тот даже отпрянул от неожиданности, покраснел еще больше, и на лице его выдавились капельки пота.
На столе лежала куча гвоздей, гаек и болтов, шайб и каких-то мелких деталей.
Толпа вытянула шеи, даже подсудимые — и те уставились на кучу железа.
— Что есть это? — торжественно вопросил Дитерикс, указывая грязным пальцем на стол. — Это есть тоже воровать, это есть плёхи закон, плёхи порьядок, есть плёхи хозяин. Это есть плёхи социалисмус! — воздел Дитерикс палец вверх, будто призывая в свидетели небесные силы. — Этот гвоздь, этот гайка есть пропал! Фьюить! — Дитерикс дунул себе на ладонь. — Это я взять и положить карман. — И он взял пригоршню железа и демонстративно ссыпал себе в карман комбинезона, потом, указывая на карман пальцем, все тем же торжественным тоном возвестил: — Это есть воровать, это есть суд, наказаний, тьюрма. Это не есть диалектик! Они, — Дитерикс ткнул пальцем в подсудимых, — украсть этот гвоздь, вы все — украсть этот гвоздь, этот гайка, этот болт! Директор есть украсть, функционер есть украсть, суд есть украсть, прокурор есть украсть — все есть украсть этот гвоздь, этот гайка. Нет порьядок, нет хозяин, нет социалисмус! Десять лет тьюрьма — нет справедливость, нет диалектик. Продавать гвоздь, продавать краска магазин — есть справедливость! Директор судить, функционер судить — есть справедливость! — уже торопливо выкрикивал Дитерикс, боясь, что ему не дадут договорить. — Вы не хотеть защищать свой товарищ, свой камрад! Вы есть бояться! Вы есть глюпи рабочий, глюпи пролетари! Это есть глюпи суд, это есть фарсе, комёдие!
Дитерикс выкрикивал слова, путая русские с немецкими, и видел, что слова его не проникают в сознание людей, что чем резче и определеннее слова, тем бессмысленнее и тупее лица, так напоминающие ему лицо главного технолога Всеношного, когда Дитерикс пытается ему доказать, что с такой технологией и таким отношением к делу русские неминуемо отстанут от капиталисмус… Дитерикс хотел сказать еще что-нибудь резкое, обидное, грубое даже, чтобы как-то вывести эту черную массу из состояния отупения, но в его голове почему-то вертелись только одни русские ругательства, а это было явно не то место, где эти ругательства можно употребить. Подавшись к черной толпе, он сжал кулак в известном всему миру ротфронтовском приветствии, чувствуя свою беспомощность перед всеобщим отупением, не зная, как это отупение разрушить.
И тут из толпы раздалось восхищенное:
— Во дает фриц!
Этот возглас среди гнетущей тишины словно разбудил всех. Толпа задвигалась и загудела. Затрезвонила карандашом по стакану судья, вдруг сразу сделавшаяся багровой; вскочил прокурор и принялся размахивать руками и беззвучно открывать рот. Милиционеры, одернув белые гимнастерки, сделали по паре шагов и замерли, поглядывая неодобрительно на толпу. Засуетилась кучка начальников, партийных и профсоюзных функционеров, оскорбленных именно тем, что их назвали функционерами.
Рядом с Дитериксом, который собирался сказать что-то еще, очутился заместитель секретаря парткома по идеологии Трофим Кузьмич Кочура, человек маленького росточка, полненький, кругленький, с мягким бабьим лицом и мясистыми ушами, из-за которых его на заводе так и прозвали: Ушастик. Кочура решительно заслонил собою Дитерикса, поднял руку и зачастил:
— Товарищи! Друзья мои! Здесь мы имеем дело с явным не-до-ра-зу-ме-ни-ем! Товарищ Дитерикс, как это всем хорошо известно, очень плохо знает русский язык. Сами понимаете, что русский язык — самый трудный и богатый язык во всем мире. Это признавал не только немецкий король Фридрих Великий, но и сам Карл Маркс. В русском языке множество всяких оттенков, в которых немецкому товарищу пока еще не удалось разобраться, а это неминуемо приводит ко всяким двусмысленностям и недоразумениям. Согласитесь, что украсть и уронить на землю — две большие разницы. Вспомните прошлогодний инцидент, когда товарищ Дитерикс пытался доказать, что температура в чугуноплавильной печи должна быть на пятьдесят градусов ниже, а наши вагранщики поняли это так, что печь надо вообще погасить. И чуть не погасили. Вот до чего может довести незнание языка. Но там техника, там все более-менее определенно, а здесь мы имеем дело с социалистической законностью, социалистической, пролетарской, рабочей нравственностью, с политикой, наконец. Здесь значение имеет не только ударение в слове, но и интонация, каким это слово произнесено, — выкрикивал теперь Кочура, клонясь то в одну сторону, то в другую, рубя воздух короткопалой рукой. Он на несколько мгновений умолк, пытаясь понять произведенное впечатление своими словами, затем продолжил:
— Товарищ Дитерикс вовсе не имел в виду, что у нас плохой суд, что нам надо судить директора завода за кем-то рассыпанные гайки и гвозди, — продолжал товарищ Кочура уверенным тоном. — Он имел в виду факты явной безответственности некоторых товарищей, в результате чего на почве этой безответственности и могут появиться такие вредные явления, как расхитительство социалистической собственности. Наша партия, лично товарищ Сталин всегда боролись и будут беспощадно бороться как с бесхозяйственностью и безответственностью отдельных членов нашего общества, так и с хищениями соцсобственности. В этом я целиком и полностью солидарен с товарищем Дитериксом. Давайте поблагодарим нашего дорогого Федора Карловича за яркое выступление в поддержку линии заводской партийной организации, направленной на успешное выполнение и перевыполнение социалистических обязательств, на всемерное преумножение и сохранение материальных и духовных ценностей, принадлежащих нашему героическому народу, его передовому отряду — рабочему классу, — и Кочура, подняв вверх обе руки, с сияющим лицом принялся хлопать пухлыми ладошками.
Дружно и с облегчением захлопали начальники и члены парткома и профкома, прокурор вытер с лица пот пестрым измятым платком и тоже несколько раз ударил в ладоши; захлопали судья и заседатели, всколыхнулась черная масса и забухала заскорузлыми ладонями, распространяя вокруг себя густой запах пота, окалины и машинного масла.