Кочура с сияющим лицом повернулся к Дитериксу и обеими руками стал трясти его руку. Ладони у Кочуры были влажными и липкими. При этом Франц Дитерикс почему-то вспомнил своего однополчанина Ганса Воозе: у Ганса были точно такие же руки, когда рядом с ними упала американская мина и не разорвалась, а они лежали и ждали взрыва, потея от животного страха.
Точно сквозь туман видел Дитерикс лица рабочих и судейских, оживленные и улыбающиеся, словно рядом только что упала мина и не разорвалась. Даже на лицах подсудимых отразилось всеобщее облегчение, будто им уже вынесли оправдательный приговор…
И в эту минуту Дитерикс решил, что он уедет в Германию, уедет домой, потому что нет ни малейшего смысла оставаться в этой стране, где люди почему-то не хотят знать правды, боятся ее, что им лучше жить во лжи, но в спокойствии, и за это они готовы платить любую цену.
Дитерикс выдернул руку из скользких ладоней партийного функционера, повернулся и поспешно направился к выходу. Он слышал, как за его спиной стихал гул черной толпы, как снова что-то быстро-быстро говорил партайгеноссе Кочура.
Уже возле проходной Дитерикса догнал Малышев и взял его за рукав. Дитерикс остановился, некоторое время смотрел на слесаря непонимающими глазами, потом отчаянно всплеснул руками, и они повернули в сторону цеха.
Глава 7
На другой день после суда, выходя из проходной завода, Олесич чуть ли ни носом к носу столкнулся с гэбэшником Виленом. Тот стоял возле доски объявлений и внимательно изучал приколотые к ней бумажки. Едва Олесич миновал вертушку, гэбэшник повернул голову и скользнул по Олесичу равнодушным взглядом.
На мгновение Олесич опешил, но тут же вспомнил, что при случайных встречах с Виленом не должен показывать вида, что знает его, и пошел дальше. Миновав парк, он оглянулся и увидел, что гэбэшник идет следом метрах в сорока, беспечно помахивая прутиком. Они миновали двухэтажные дома итээровцев, за ними высились величественные развалины школы. Немцы превратили ее в настоящую крепость, и под ее почти метровыми стенами полегли многие солдаты Красной армии, сраженные плотным пулеметным огнем.
Местные жители постепенно разбирали школу на кирпичи, везде зияли следы этой разборки. Однажды обрушился пол первого этажа, открылась дыра, в дыру первыми проникли мальчишки из соседних домов и обнаружили в подвале трупы немцев и массу всякого оружия. Когда стрельба из этого оружия стала походить на настоящий бой, очнулась милиция. Часть оружия удалось изъять, останки немцев покидали в машину, увезли в степь и зарыли там в одном из блиндажей.
Теперь здесь тихо, сюда редко кто заглядывает, разве что вездесущие мальчишки, играющие в войну. Или кому-то вдруг приспичит по нужде, но в этом случае глубоко в развалины никто не забирался: за этими развалинами держится худая слава, будто здесь скрывается банда «Черная кошка». Действительно, раза два здесь находили трупы зверски убитых людей, но думать, что «Черная кошка» станет творить свои черные дела у себя под носом, могут лишь наивные люди, к которым Олесич себя не причислял. Однако, вступив под закопченные и полуобрушившиеся стены бывшей школы, очутившись среди нагромождения кирпичных глыб и ржавой арматуры, Олесич почувствовал себя ничтожным и беззащитным. Он пошарил по сторонам глазами, нашел кусок трубы, поднял его, сделал пару примеривающихся взмахов и только после этого стал пробираться дальше, машинально читая похабные надписи, которыми были покрыты стены до самого верха.
Олесич прошел вглубь и остановился в проеме дверей. Через пару минут сбоку зашуршало, и он, повернув голову, увидел Вилена. Тот пробирался среди куч кирпича, невысокий, коренастый и слегка кривоногий. Поманив Олесича пальцем, он повел его в глубь развалин. Шел Вилен уверенно, и чувствовалось, что бывал он здесь ни один раз.
Обходя кучи человеческого кала, миновали несколько помещений, пролезли в дыру в толстой стене, поднялись по лестнице на второй этаж, сохранившийся лишь местами, и очутились в довольно чистом помещении с потолком, но без окон, которое, судя по всему, облюбовали местные мальчишки для своих посиделок. Через дверь хорошо видна анфилада комнат первого этажа и длинный коридор, так что если бы кто и вошел, то не остался бы незамеченным.
По старой привычке Олесич прикинул, что отсюда хорошо простреливаются все подходы, но если прижмут, то отступать некуда, и один фаустник может прихлопнуть здесь всех… Впрочем, когда в этих краях шли бои, у немцев фаустпатронов на вооружении еще не было, а сам Олесич в это время вместе с другими военнопленными занимался ремонтом железнодорожного полотна на линии Минск-Бобруйск-Гомель, которое то и дело подрывали партизаны.
Вилен сел на ящик лицом к двери, показал на другой Олесичу, достал из кармана помятую пачку «беломора», щелчком выбил наполовину из пачки несколько папирос, протянул Олесичу.
Закурили.
— Ну, рассказывайте, — приказал Вилен после нескольких затяжек.
Олесич еще у проходной догадался, что тот пришел именно к нему, что встреча должна быть тайной, поэтому и повел его к школе. При этом был уверен, что не он один числится за Виленом на их заводе, может, и в самой литейке есть кто-то, так что если начнешь темнить, то себе же в убыток. Только вряд ли Вилена интересует вчерашний суд, потому что все было на виду, может, каждое слово, произнесенное там, записано — судейская девчонка все чего-то писала и писала, — и наверняка кто-нибудь из гэбэшников присутствовал тоже. Помимо милиционеров. А кроме суда ничего особенного ни в цехе, ни на заводе не произошло с тех пор, как Олесич последний раз виделся с Виленом.
Так и не решив, зачем он мог ему понадобиться, Олесич всю дорогу от проходной пребывал в состоянии нервного напряжения, будто сам что-то совершил против советской власти или еще против чего, однако сам же об этом не имеет ни малейшего понятия.
Сделав тоже несколько глубоких затяжек, Олесич передернул плечами.
— А про что рассказывать-то?
— А суд?
— Что суд? — переспросил Олесич и сделал изумленные глаза. — Это вы насчет выступления немца? Так этот… из парткома… Кочура его фамилия — он все и разъяснил.
— Что там разъяснил этот ваш Кочура, мне до фонаря, — жестко обрубил Вилен. — Меня интересует, вел немец агитацию против советской власти? Да или нет?
— Вообще-то говоря… в некотором роде можно сказать, что и да. То есть не то чтобы напрямую, а вроде как с подтекстом: мол, безобразия не потому, что кто-то там чего, а потому, что порядки не соответствуют.
— Так, говоришь, не соответствуют?
— То есть, как это — говорю? — вскинулся Олесич. — Это не я говорю, а немец.
— Ладно, не егози. Если бы ты говорил, мы бы с тобой не здесь разговаривали, а в другом месте. — Помолчал немного, исподлобья разглядывая Олесича, спросил: — А Малышев этот, дружок его? Он чего?
— Да ничего. Стоял вместе со всеми и слушал. Хлопал тоже.
— Немцу, что ли?
— И немцу. И Кочуре этому… Так все ж хлопали.
— Защищаешь, значит?
— Чего мне его защищать? Сам не маленький. А слесарь он хороший, на все руки: чего ни попросишь — безотказно. На днях шестерню для немецкого пресса сделал — лучше прежней. А то прямо мучились.
— Сле-е-есарь! Хоро-о-оший! Безотка-а-азно! — передразнил Олесича Вилен. — Учти: незаменимых людей нету. Их, хороших-то, пруд пруди. То-то и подозрительно, что они — хорошие. Нормальный человек — он и то, и се, а хороший-то — он как то зеркало: в него поглядишь, себя же и увидишь. — И засмеялся, довольный своей шуткой.
Олесич тоже покхекал для приличия, хотя шутки не понял, но подвох какой-то в ней уловил.
— А почему у вас конвейер всю вторую и третью смену простоял? — вдруг спросил Вилен и уперся взглядом серых глаз Олесичу в переносицу.
— Так мотор же сгорел.
— Что, взял и сам сгорел? И как раз в вашем цехе? Где работают немец и хороший слесарь? И как раз в тот момент, когда стали отливать детали по спецзаказу?
— Про спецзаказ я не знал, — округлил глаза Олесич, хотя разговоры о том, что некоторые детали отливаются для каких-то новых секретных танков, ходили давно. Но не рассказывать же об этом гэбэшнику. И Олесич пояснил: — Мотор сгорел потому, что старый. Да его еще и перегрузили. Вот он и…
— А вы что там, все такие олухи, что не знаете, сколько на него можно грузить? — недобро усмехнулся Вилен.
Олесич растерялся: мотор сгорел как раз в его смену. Действительно, все знали, что грузить больше нельзя, но план навесили такой, что и не грузить тоже нельзя. Дитерикс аж слюной брызгался, доказывая, что мотор не выдержит, а начальник цеха… а начальник цеха только рукой махнул.
Все это происходило у Олесича на глазах, все эти разговоры насчет мотора он слышал собственными ушами. Но, во-первых, он не очень-то еще разбирается в этих делах, а во-вторых, ему нет никакой выгоды сваливать это дело на начальника цеха: самого его начальником цеха не поставят, а поставят заместителя, совсем еще молодого парня, в прошлом году закончившего институт, а тот еще хуже — в том смысле, что дурак дураком, а сидит на должности лишь потому, что его отец директор соседнего завода.
И Олесич, вздохнув, ответил:
— Так начальство же приказало грузить.
— Какое начальство?
— Мне — начальник цеха, начальнику цеха — главный инженер… или директор. Откуда я знаю, кто: меня на совещания не приглашают. Сказали поставить еще четыре вибростола — я и поставил.
— А что немец?
— А что немец? Он возражал.
— Опять выгораживаешь?
— На хрена мне его выгораживать? Любого спросите — любой скажет: ругался, кричал, говорил, что нельзя, что это варварство, дикость, что это не есть социалисмус.
— Так и говорил?
— А чего?
— А того. Ну, а Малышев что?
— А что Малышев? Снял вместе с электриками сгоревший мотор, поставил другой — такой же. Ну и-ии… два вибростола отключили.
— А он что говорил?
— Кто? Малышев-то?