И тут среди красноватых корневищ ивы, полощущихся в воде, шевельнулась черная тень, и прямо под меня выплыла большущая рыбина с зеленой спиной в крапинку. Лосось! Длиной с мою руку. А может, и больше. Потому что в воде рыба выглядит то больше, то меньше, чем оказывается, когда ее вытащишь. У меня даже дыхание прервалось: вот бы такую поймать! И ведь так близко: протяни руку и схватишь за хвост.
Я сижу не шевелясь, боясь неосторожным движением спугнуть рыбину. Такой большой я еще не видывал. А лосось медленно и величественно выбрался на солнечный простор, пошевеливая большущим черным хвостом, и все тело его, будто отлитое из меди, вспыхивает всеми цветами радуги. Я вижу его красный глаз, и глаз этот шевелится. Мне даже показалось, что рыбина видит меня, но я ей совсем не страшен. Охотничий азарт овладевает всем моим существом. Я медленно разворачиваю короткое ореховое удилище с остро оструганным комлем, чтобы удобнее втыкать его в землю. Вот острие уже над рыбиной, я задерживаю дыхание… р-раз! — и только брызги взлетели над водой, а лосося и след простыл.
Эх! Надо было ближе подвести удилище к его спине. Чтобы наверняка. Но заостренная палка — это, конечно, не гарпун. Вот если сделать наконечник с зазубринами из большого гвоздя… А проще всего — отрубить зубилом конец скобы, которой скрепляют стропила между собой: он и острый, и зазубрины у него большие. А можно не рубить, а выпрямить молотком всю скобу, согнуть ее в виде латинской буквы V — получится двузубец, и привязать к палке. Тогда гарпун будет тяжелым и уж если проткнет лосося, то насквозь. Да, это лучше всего. Я почему-то уверен, что лосось обязательно приплывет еще, хотя до сегодняшнего дня он ни разу не приплывал. Но так приятно думать, что в следующий раз ты притащишь не только костлявых усачей, но и кое-что посущественнее. И все только ахнут.
Я смотал удочку, вытащил из воды кукан с рыбой, выбрался на берег и пошагал к селу. Полтора десятка усачей — столько я еще не лавливал. Несколько дней назад я и половине этого улова обрадовался бы, а сегодня — вот удивительно! — хочется еще больше. Но все-таки я с гордостью шагаю по селу на виду у всех ее жителей, и все провожают меня завистливыми взглядами.
— Ого! — сказал дядя Зиновий Ангелов, который внизу пил разбавленный водой айран. — Что будешь с ней делать?
— Жарить, — ответил я солидно, потряхивая куканом.
— Только не забудь обвалять в муке.
— Не забуду.
— И лучку, лучку побольше!
— Ладно, — снисхожу я до пожеланий дяди Зиновия.
Дядя Зиновий берет банку с гвоздями и лезет по длинной шаткой лестнице на крышу, которую бригада кроет буковой дранкой. Вот они дня через два-три закончат крышу, и мы с папой вернемся домой строить наш дом. Правда, сначала надо еще ошкурить и обтесать много бревен, но с папой мы с этой работой справимся быстро. Потом снова пилить из бревен бруски… Нет, пожалуй, в этом году построить дом не получится: надо еще двери, окна, доски на пол и потолок. Много чего еще надо…
Я жарю рыбу на большущей сковородке. Огонь горит между плоскими камнями, положенными один на другой. Рыба шкварчит, брызжется постное масло. Артель из пяти человек обедает: мужики едят борщ, похваливают. Они все время хвалят, даже тогда, когда однажды суп-харчо оказался пересоленным. Но я в этом не виноват: соль попалась какая-то не такая, более соленая, что ли. Но не выливать же суп! И мужики просто влили в котел с харчо немного воды, покидали туда же пучки разных ирав, да еще и приговаривали, что больше стало.
Напротив меня сидит девочка моих примерно лет, черноглазая, черноволосая, смуглая. Она часто здесь сидит, смотрит, как я готовлю. Сперва я ее гнал: нечего на меня пялиться, иди, занимайся своими делами. И она уходила. Но вскоре появлялась вновь, садилась чуть в отдалении, будто это ее законное место. На ней серая юбка до самых пяток из какого-то грубого материала, выгоревшая на солнце блузка с глухими воротником и длинным рукавом, на ногах чувяки не поймешь из чего.
— Ты бы, Розочка, вместо того чтобы без дела сидеть и смотреть, помогла бы мальчику, — говорит дядя Зиновий, проходя мимо.
Но девочка, которую, оказывается, зовут Розой, только глянула на него и не сдвинулась с места. Через какое-то время я забываю об этой девчонке, потом глядь — а ее нет, и будто бы чего-то не хватает. Но проходит час или два, глядь — она опять сидит в отдалении и смотрит на то, что я делаю, как на какую-нибудь диковинку. А может, ей кажется странным, что мальчишка занимается таким делом, каким в их селе занимаются только женщины? Ну и пусть смотрит! Мне-то какое дело!
Во двор входит местная учительница немецкого языка, черноглазая и черноволосая, как армянка, но светлая лицом, оттого такая яркая, что на нее неловко смотреть долго, как на солнце. Она хохлушка. Зовут ее Любовь Степановна.
Мужики приглашают ее к столу. Она отнекивается, подходит ко мне, присаживается на чурбан. Я здороваюсь с ней по-немецки:
— Гутен таг, Любовь Степановна.
— Гутен таг, — отвечает она, смотрит, как я жарю рыбу и тоже хвалит: — Молодец! Где это ты столько рыбы наловил?
— В речке, — машу я рукой себе за спину: не люблю, когда меня хвалят женщины. Есть в этой похвальбе плохо скрытая насмешка: мальчишка, мол, а чем занимается. И бросаю быстрый взгляд в ту сторону, где должна сидеть Роза. Но там никого нет.
— Я пробовала ловить, — жалуется Любовь Степановна, — но у меня почему-то не получается.
— Места надо знать, — говорю я снисходительно.
— Ты завтра тоже пойдешь на рыбалку?
— Пойду.
— Возьми меня с собой.
— Пойдемте. Только надо пораньше, до восхода солнца.
Мы договариваемся, где встретимся, и Любовь Степановна уходит.
Я тащу сковороду мужикам, дядя Зиновий раскладывает рыбу по мискам, из которых ели борщ. Теперь и я могу пообедать, не спеша и не суетясь. А потом мне еще мыть посуду — самая отвратительная для меня работа. Но я стараюсь не думать о ней с отвращением: все равно кроме меня мыть некому.
Одни мужики, покурив, с кряхтением лезут на крышу. Другие идут в дом заканчивать полы. А мой папа куда-то пропадает.
Помыв посуду, я насыпаю в котелок фасоль и заливаю ее водой, чтобы хорошенько разбухла. К ужину будет жаркое из баранины с фасолью. Это меня мама научила делать такое блюдо. Потом фасоль и мелко нарезанное мясо кладешь в котел, варишь долго-долго, затем делаешь поджарку из помидоров, лука, баклажанов и красного перца, сыпешь в котел, добавляешь лавровый лист, укроп, петрушку, еще чуть-чуть покипело и — кушайте на здоровье. Когда я готовлю какое-нибудь кушанье, то забываю обо всем на свете и думаю лишь о том, чтобы все сделать правильно. Я даже увлекаюсь, как пишут в книжках про тех людей, которые что-то делая, забывают о времени. То есть в том смысле, что будто бы ты только начал, а глянешь — солнце уже во-он где, и пора ужинать. Но артельщики иногда тоже увлекаются — зовешь, не дозовешься. На рыбалке, например, я тоже увлекаюсь. Или когда читаю, или играю в футбол. Но здесь нет книжек, а играть в футбол некогда.
Повесив котелок с фасолью над огнем, я беру скобу и начинаю ее спрямлять молотком на большом камне. Молоток великоват для меня, — не то что был на Урале, когда я ковал себе саблю, — скоба вырывается из рук. Конечно, на камне не так просто выпрямить скобу: это вам не наковальня. Но я стараюсь. Я так стараюсь, что даже поранил себе руку об острые шипы этой скобы. Хорошо бы иметь рукавицу, но где ее взять. И клещей здесь тоже нету. Сорвав чистый подорожник, насыпав на него золы из костра, я прикладываю подорожник к ране, а сверху обматываю тряпицей.
— Эка ты, парень! — говорит дядя Зиновий, заметив капли крови на камне и тряпицу на моей руке. — Никак поранился?
— Да совсем немного. Кровь только, — оправдываюсь я.
Дядя Зиновий берет мою руку, разматывает тряпицу, осматривает рану. Он воевал с немцами, много раз был ранен, он знает, как с ранами обходиться. И через несколько минут моя рана забинтована настоящим бинтом, а вскоре выправлены две скобы, согнуты латинской буквой и привязаны к ровным палкам. Получились вилки.
— Держи свои остроги, — говорит дядя Зиновий, которому я рассказал про лосося.
Остроги действительно хороши. И славно, что их целых две: одну сломаешь, а тут тебе другая. Такими я их и представлял. Надо только попробовать потыкать острогой в какую-нибудь мишень, чтобы рука обыкла, как сказал дядя Зиновий. Деревяшка не годится: воткнешь, потом не вытащишь. Или сломаешь. Тогда я рисую на песке лосося и тычу в него со всей силой. Но попадаю редко. Острогу почему-то все время куда-то уводит, хотя целюсь я очень старательно.
Глава 13
Солнце уже выбралось из-за горы, покатилось к морю, а над морем замерло, такое ослепительное, что на него даже взглянуть и то невозможно: ослепнешь. А Любовь Степановны все нет и нет. Может, она все еще спит и не собирается вставать. Может, забыла про рыбалку. А может и так: сказала про рыбалку, лишь бы что-то сказать. Вот еще подожду немного и уйду.
По улице босоногие армянки гонят коров и овец. Громко разговаривают, точно ссорятся. Коровы мычат, овцы блеют. Собаки лают. Там и сям потянулись вверх дымки летних кухонь.
Но вот из большого дома, который стоит на окраине села, открылась дверь, и из нее вышла Любовь Степановна и какой-то мужчина. Они постояли немного очень близко друг к другу и разошлись. Мужчина пошагал к дому Армена Манукяна, и в нем я с удивлением узнал своего отца. И мне почему-то стало стыдно, что я их увидел. Тем более что меня видеть они не могли: я смотрел на них сквозь заросли ежевики, и не потому, что прятался. Вовсе нет. Просто здесь стоит большая чинара, на толстом корне которой удобно сидеть и ждать. Вот я на нем сидел и ждал. Отсюда видно полсела и особенно хорошо тот дом, где квартирует учительница. И как только я все это увидел, мне сразу же расхотелось ловить рыбу вместе с нею. Что-то было неправильное в том, что они вышли из одной двери в такую рань, что стояли так близко. Я вспомнил, что и вчера папа куда-то пропадал, и спать я лег в сарае, где ночевала вся артель, а папы все не было и не было. Я вчера ни о чем таком не подумал, а сегодня подумал, и подумал я о том, что маме моей это никак бы не понравилось. Я вспомнил и еще много таких случаев, когда папа пропадал куда-то, и утром его не было на месте, а приходил