он только к завтраку, но не завтракал, а сразу шел работать. И на меня почему-то не глядел. А мужики поглядывали, но как-то не так, как обычно.
Все это было очень странно и как-то темно ложилось на душу. Вообще говоря, из книг я многое знаю о человеческих отношениях, но мало что в них понимаю. Любовь, поцелуи и все такое мне кажутся чем-то стыдным и даже нехорошим, обижающим женщин. Особенно девушек. Но им почему-то приходится это терпеть. Странно, зачем им это нужно? Про это в книжках ничего нету. А есть про то, что мужчины и женщины любят друг друга, мужчины стреляются на дуэлях, женятся, чтобы получились дети, а в результате чего они получаются, я еще как-то не задумывался, среди мальчишек про это говорится всякое, однако слушать эти разговоры стыдно, хотя и любопытно. Мне, например, самому нравятся разные девочки, — то одна, то другая, — сейчас я чаще всего вспоминаю девочку, которая живет за ручьем, но больше всех нравилась мне когда-то давным-давно беленькая Наташа из нашего вагона, в котором мы ехали в Константиновку. Но это же совсем другое.
А Любовь Степановна, между тем, уже огибала лохматые кусты ежевики (ажины, по-местному), приближаясь к тому месту, где мы договорились встретиться. Мне бы убежать и спрятаться, но я стою и никак не могу решить, что мне делать.
— Привет! — говорит Любовь Степановна весело, подходя ко мне. — Давно ждешь?
— Да нет, не очень, — мямлю я, хотя мне хочется ответить ей какой-нибудь дерзостью, но я не привык взрослым говорить дерзости, тем более учительнице.
— Извини. У меня будильник почему-то не зазвонил, — говорит она улыбаясь, и я понимаю, что она говорит неправду.
Я молча поворачиваюсь и иду. Любовь Степановна за мной следом.
Вот и знакомая мне ива, свесившаяся над самой водой. Я иду по стволу первым, усаживаюсь между двумя ветками и начинаю разматывать удочку. Вслед за мной неуклюже пробирается по стволу Любовь Степановна. Под тяжестью нас двоих ствол ивы опустился, лег на воду, нижние ветви погрузились до самого дна, журчание усилилось и стало каким-то неровным, от всего от этого рыбьи стаи мечутся внизу, никак не могут успокоиться.
«Не будет рыбалки», — думаю я, сердито косясь на Любовь Степановну, которая все никак не устроится на стволе, ерзает и трясет иву, и я чувствую, как во мне разгорается ненависть к этой яркой женщине и одновременно жалость к себе и моей маме.
Мы так почти ничего и не поймали — разве что для кошки. И лосось тоже не приплывал. Надо бы перейти в другое место, но Любовь Степановна сидит на стволе ближе к берегу, миновать ее невозможно, а предлагать ей что-то или тем более просить мне мешает моя ненависть, и я продолжаю сидеть и тупо таращиться в струящуюся подо мной воду. Рыбалка меня уже не занимает, мысли путаются, непонятная сила требует от меня какого-то действия, но в голове застряло лишь одно желание, чтобы ива обломилась, и тогда… тогда… Но я и сам не знаю, зачем мне это надо.
На мое счастье накатила туча со стороны моря, сразу потемнело, совсем близко полыхнула молния, раздался жуткий треск, будто неведомая сила разорвало невиданное полотно, и треск этот обрушился на горы и речку. Я поспешно стал сматывать удочку.
К селу мы бежали уже под проливным дождем. Любовь Степановна попыталась было затащить меня к себе, но я вырвался и даже не побежал, а пошагал по лужам, захлебываясь потоками воды.
Я шел и не представлял, что мне теперь делать, как себя вести и как пережить свое открытие. Мне было неловко смотреть на папу, на артельщиков, на жителей села. Казалось, что все что-то знают о папе и обо мне нехорошее. Меня даже жалели. Особенно дядя Зиновий Ангелов: подойдет ко мне, по голове погладит, будто я маленький, вздохнет и скажет:
— Да, такие вот брат, дела… — и добавит что-нибудь еще, но тоже ни о чем, а все так себе, будто и хочется ему что-то сказать, а он стесняется. Или думает, что я такой маленький, что ничегошеньки не пойму. Одна надежда, что мы через пару-тройку дней, как только будет закончен дом, вернемся в Адлер, а Любовь Степановна останется в Камендрашаке. Но эти два-три дня надо еще прожить.
И я их прожил. Но так, будто очутился в незнакомом лесу, который, в добавок ко всему, окутал густой туман, спустившийся с гор. Вокруг стоят огромные деревья, но их почти не видно, при этом со всех сторон звучат голоса, фыркают лошади, лают собаки, плачет ребенок, — может, упал и ударился, может, наказанный, — и кажется, что так будет теперь всегда, солнце больше не выглянет, и где-то в этом тумане папа и учительница. И некому пожаловаться, не у кого спросить, а кричать и звать на помощь стыдно. И лишь черные глаза девчонки смотрят на меня из тумана и куда-то зовут.
От всего от этого, готовя в тот день суп-харчо, я забыл положить в него перец. И кто-то из мужиков произнес, проглотив несколько ложек:
— По-моему, тут чего-то не хватает.
— Перца, — сказал дядя Зиновий Ангелов. — Перца тут не хватает.
И густо высыпал в свою миску целую ложку молотого красного перца.
— Ничего, — утешил меня дядя Денис, с черными усами и бровями, а волосы на его голове такие седые, что иногда, глядя на него, кажется, что усы свои и брови он зачем-то выкрасил черной краской. — Недосол на столе, а пересол на голове повара. Харчо, однако, знатное, — говорит он. И все согласно покивали головами.
С утра в новеньком доме и вокруг него суетились женщины, убираясь и очищая двор от мусора. Папина артель сколотила несколько длинных столов, их накрыли скатертями. В соседних дворах над кострами висят большущие котлы, в которых варится баранина. Все село пропахло разными запахами, от которых собаки, собираясь в стаи, возбужденно визжат и лают, затевая время от времени драки. А едва солнце коснулось далекой верхушки почти черной воды, рассеченной яркой дорожкой, как заскулила зурна, забухал барабан. За длинными столами собралось все село от мала до велика. На Армене черный пиджак и белая рубашка, в вороте которой кучерявится черный волос. На Катуш белое платье, на голове фата, она даже стала будто бы стройнее, и лицо ее покрасивело. Под стон зурны и буханье барабана парни, положив на плечи друг другу руки и образовав круг, начали одновременно переставлять ноги, взбивая пыль, двигаясь то в одну сторону, то в другую, с каждым разом все быстрее и быстрее. Снуют под столами и около тощие собаки. Или сидят рядом со своими хозяевами, заглядывая в глаза пирующих, иногда помахивая хвостами и нетерпеливо перебирая лапами. Схватив в воздухе баранью кость, быстро с нею расправляются и вновь замирают в ожидании.
Я сижу вместе с артелью за одним из столов, пью красное кислое вино, разведенное водой, ем всякие кушанья, приправленные перцем, от которого горит во рту, и стараюсь отыскать глазами Любовь Степановну, но ее нигде не видно. И опять же: я не знаю, зачем мне нужно видеть ее, если папа сидит рядом, ест и пьет вместе со всеми. Праздник подарил мне свободный день: не надо готовить и мыть посуду. И завтра тоже, потому что еды так много, что ее хватит на несколько дней. Но скоро меня сморило, и я ушел спать. Просыпаясь, я слышал все тот же стон зурны и ритмические хлопки многих ладоней.
Утро выдалось ясное и теплое. Камендрашак продолжал праздновать. Правда, за столами поредело, но парни все так же ходят по кругу, взбивая пыль. Нет и Армена с Катуш. Они появились лишь к обеду, отчего-то смущенные, заняли свое место во главе стола. За столами снова стало тесно — праздник продолжился. Но я уже в нем не участвую. Я на пустыре с самого утра гоняю мяч с местными мальчишками, и все мои тревоги исчезли, будто их и не было. Мяч тяжелый, плохо надутый, с грубой шнуровкой, об него так набьешь ноги, что образуются синяки и ссадины. Но это мало нас беспокоит. Вокруг поля собираются мальчишки и девчонки — болеют. Или ждут своей очереди. А среди них Роза с ее пристальным, почти немигающим взглядом. И я очень стараюсь забить гол, а когда мне это удается, успеваю заметить, как радуется эта странная девчонка, будто я ее брат или еще какой родственник.
Только на третий день бригада погрузила в кузов бортовой машины мешки с одеждой, круглые сыры в мокрых тряпицах, мешки с кукурузой, а мы с папой еще и мешок с трехмесячным поросенком, после чего все расселись и поехали, чтобы, немного отдохнув, вернуться в это же село для строительства другого такого же дома для другого хозяина. Местные собаки огромной стаей громким лаем провожали нас до околицы. Правда, тут нет никакой околицы, потому что село ничем не огорожено, как это делается в русских селах и деревнях, а у каждого дома своя огорожа из плетеного лозняка. Но едва машина миновала последний дом, как собаки от нас отстали, зато дом Армена Манукяна долго провожал нас новой крышей, которая светилась на поворотах ярким пятном, мелькала среди ветвей деревьев, и пропала лишь тогда, когда машина спустилась к Мзымте и поехала мимо домов греческого поселка. Затем мы переехали Мзымту по старому мосту возле большого села Молдовка и выехали на шоссе, ведущее в Адлер.
Мне бы радоваться, что все это кончилось, а мне грустно, и я знаю, отчего: в это утро я так и не увидел Розу. И я думаю, что вот она проснется, а меня нет. И что? Странная какая-то девчонка.
В мешке пронзительно визжит поросенок, напуганный резкой переменой в своей короткой еще жизни, оторванный от своей матери-свиньи и других поросят, а я под этот визг мечтаю, что сразу же отправлюсь к морю и буду долго-долго плавать и нырять, наверстывая упущенное время.
Глава 14
В Камендрашак мы с папой не вернулись. Скоро осень, надо скорее строить дом, а бревна еще не все ошкурены, и за огородом надо ухаживать, потому что маме одной тяжело, и поросенку надо приносить траву, а она растет по берегам Мзымты. Траву я рублю в деревянном корыте, затем кладу ее в котел, в кипящую воду, туда же добавляю размолотую на ручной мельнице кукурузу и, остудив в проточной воде, даю поросенку. Потом берусь ошкуривать бревна. Иногда папа скажет: «Сходил бы ты, сынок, рыбы наловил, что ли, а то все каша да каша. Тогда я иду на реку, но приношу все больше пескарей да бузянок, случаются усачи и голавли, и уж совсем редко форель. Но чаще хожу к морю ловить бычков».