— Оно водой разбавленное.
— Мало ли что! Водой! Вино же.
А дядя Зиновий вставляет свое, только не поймешь, за маму он или за папу:
— Древние греки всегда вино водой разбавляли. Неразбавленное вино у них только рабы пили.
— Вот видишь! А водка — это тоже вино, только покрепче.
Про то, что древние греки разбавляли вино водой, я тоже читал, но мне и в голову не приходило, что прочитанное каким-то образом может быть связано с сегодняшней жизнью. Книги рассказывали мне о какой-то другой жизни, которая либо уже была когда-то, либо существует где-то вдали от меня. Во всяком случае, ничего похожего в окружающей меня жизни я не вижу. И в самом себе тоже. За исключением несущественных мелочей. А вот дядя Зиновий сумел связать древних греков с нашим временем, даже с моей жизнью. Получается, что я, как древние греки, пил только разбавленное вино и, следовательно… А что — следовательно? Оттого, что я пил разбавленное вино, древним греком я не стал. Опять какая-то чепуха получается…
И я беру стакан, заглядываю в него. В нем налито совсем немного. Подношу ко рту, задерживаю дыхание и выпиваю. Водка обжигает мне нутро, я боюсь вдохнуть, но потом все-таки вдыхаю. Затем беру кусочек хлеба, нюхаю, как это делают взрослые. И только после этого заедаю водку свежим огурцом.
— Молодец, — хвалит меня папа. — Но смотри: сам — ни-ни! Иначе выдеру, как сидорову козу.
«Очень мне нужна эта ваша водка, — думаю я, уплетая гуляш с макаронами. — Ничего в ней хорошего нету. А если много выпьешь, то станешь такой же свиньей, как те рыбаки. И будешь ругаться».
— Надоела мне эта жизнь, — говорит мой папа, забыв обо мне. — Работаешь, работаешь, а толку никакого. В Ленинграде перед войной я получал больше тысячи рублей в месяц, сапоги стоили двести, костюм шестьсот. А сейчас… Я говорю Панасюку: давай организуем государственную строительную контору для строительства частного сектора. А он: нет такого закона. Ну и черт с ним, что нет! — возмущается папа. — А людям строиться надо? Надо. Жить где-то надо? Надо. Мы строим — частная лавочка, статья, Соловки. Не хочешь на Соловки, дай на лапу. Председателю сельсовета — дай! Участковому — дай! Тому дай, этому дай — себе ничего не остается. Бросать надо это дело. К черту! Можно поехать в Ростов, в Краснодар, в Ставрополь. Там заводы, отработал смену — и свободен! Сам себе хозяин. Никто над душой не стоит…
— Давай выпьем, Василич, ну их всех к такой матери! Мне и самому надоело, но семья… Куда я с ней поеду? Некуда. Да и профессии у меня для города нету: всю жизнь в армии, только и знал, что ать-два-левой! Спасибо тебе, что строительному делу обучил.
— Да ладно тебе благодарить! Другого сколько не учи — все без толку. А ты на лету схватываешь.
Я слушаю их разговор и думаю, что опять нам придется куда-то ехать. А мне так не хочется уезжать из Адлера, что хоть плачь.
Глава 18
Над всей Среднерусской равниной царила необыкновенно яркая, тихая и теплая осень. Болотистые и лесные просторы, прорезанные вдоль и поперек тихими речками, пылали многоцветным золотом, в многочисленных больших и малых озерах с бурой торфяной водой отражалось высокое голубое небо с плывущими на восток редкими пушистыми облаками. И точно разорванные нитки диковинных бус, скользили по небу стаи птиц, тревожа людей, копошащихся внизу, своими голосами.
Разогнется с трудом иная баба, копающая в огороде картошку, тяжело обопрется о лопату, глянет вверх до срока потускневшими глазами и стряхнет нечаянную слезу, да так, чтобы не увидели ребятишки, пыхтящие рядом от усердия, выбирающие картошку из вывороченной земли и бросающие ее в ведра. И кто-нибудь из них тоже глянет вверх и прокричит с наивной детской надеждой:
Гуси-лебеди, летите,
Мово тятьку отыщите,
Может, он в земле зарыт,
Может, ранетый лежит…
«Курлы-кры-кры!» — доносится с неба, но поди знай, о чем вещают высоко летящие птицы. И хотя давно уж не стреляют, и самолеты в небе не гудят, и те немногие тятьки, кто выжил в неведомых сражениях, вернулись домой, а детское сердце все еще надеется, все еще ждет.
Застолье по случаю избрания нового секретаря райкома партии было назначено на четыре часа пополудни. Само избрание свершилось вчера поздним вечером на собрании районного партактива, а с раннего утра новоиспеченный секретарь сел в старую заезженную райкомовскую «эмку» и поехал по району.
Шел уже шестой час, а секретарь все не возвращался, хотя поехал не так уж и далеко — в ближайшие от райцентра колхозы. Туда, между прочим, звонили и выяснили, что везде он побывал и, следовательно, должен уже быть на пути в райцентр. Райкомовский шофер — парень местный, район знает, как свои пять пальцев, заблудиться не мог, застрять — тоже, потому что дороги сухие и вполне проезжие. Могла, конечно, случиться поломка: машина-то изношенная, но и в этом случае за час можно добраться до ближайшего телефона и сообщить. Тогда послали бы полуторку, которую специально подготовили, тревожась за нового секретаря.
В райкоме партии, расположенном в старом купеческом особняке, в самой большой комнате, которая купцу служила залой, а райкому и райисполкому местом собраний партактива и депутатов, стояли выстроенные в один ряд столы, сервированные посудой местного фарфорового завода. Белые крахмальные скатерти, аппетитно разложенная снедь, бутылки с водкой и вином, в которых играли солнечные блики, — все это создавало атмосферу торжественности и даже таинственности. По существу, именно за этими столами и состоится, по мысли местного руководства, знакомство с новоиспеченным первым секретарем райкома, человеком чужим, нездешним, присланным из Калинина.
К застолью были приглашены члены бюро райкома и некоторые хозяйственные руководители — всего человек тридцать, народ все проверенный на практике и безотказный. Теперь этот народ толпился в коридоре, кучковался по комнатам и кабинетам, решая всякие нерешенные дела. О новом секретаре разговоров не заводили — не столько из деликатности, сколько по бессмысленности этих разговоров: вот поживут, пожуют с ним хлеба с солью, тогда и узнают, что за человек. А пока даже начальник райотдела МГБ Алексей Пантелеевич Вежликов, еще совсем молодой человек, а уже капитан, и ничем не похожий на чекиста: рыжий и в конопушках, — даже он о новом секретаре ничего не знал и знать не мог, хотя и слонялся по комнатам с таинственным выражением лица.
О первом знали лишь то, что сам он вчера на собрании рассказал о себе да что о нем поведал инструктор обкома партии, его представлявший и рекомендовавший. Обычная, вообще говоря, «объективка»: родился, учился, женился, работал, воевал. Воевал, кстати, в должности политработника, что имело большой плюс в глазах районного актива. Но каким бы ни был кандидат в первые секретари, какую бы ни имел биографию, главным было другое — с какой целью старого хозяина меняли на нового. А инструктор обкома ни только не скрывал этой цели, но даже всячески ее выпячивал: новый первый прислан в район для закручивания гаек и подтягивания дел, потому что при предыдущем хозяине дела шли все хуже и хуже: район скатился на последнее место по заготовкам сельхозпродукции, а это была основная статья его хозяйственной деятельности. Ну, еще фарфоровый заводик, кирпичный и… и, собственно, вся промышленность. Да и та топталась на месте и не росла.
Настораживало местных активистов лишь одно: новый хозяин района привез с собою человека, который молча и хмуро просидел во все время заседания бюро, не был даже представлен и сегодня утром уехал вместе с секретарем по району. Этот вот человек больше всего занимал сейчас умы собравшихся партийных и хозяйственных руководителей, потому что не исключено, что привезен специально, привезен на замену кому-то из них, и это тревожило и пугало многих. Но и об этом человеке, странно как-то одетом, будто с чужого плеча, тоже в разговорах не упоминали ни словом, ни намеком.
Люди маялись, многие оттого, что были голодны, отказавшись от домашнего обеда в расчете на райкомовский стол, и теперь, заглушая голод, беспрерывно дымили папиросами и вяло перекидывались ничего не значащими словами.
Второй секретарь райкома, Климентий Данилович Климов, высокий и худой, из местных агрономов, однорукий, с рельефным шрамом во всю щеку, в военном френче и скрипучих хромовых сапогах, то и дело заходил в коммутаторскую, но две девушки, сидящие у аппаратов, лишь пожимали плечами: новый первый как в воду канул. Заглянув еще раз в коммутаторскую и не прояснив положения, Климов в одной из комнат собрал небольшое совещание, пригласив на него капитана Вежликова и начальника райотдела милиции, коротконого, круглого, как тыква, майора Кокона Семена Андреевича. На этом совещании было решено разослать гонцов по двум дорогам и, на всякий случай, на некоторые проселки.
— Хорошо еще, что инструктор обкомовский уехал, а то ведь какой конфуз мог бы получиться, — произнес Семен Андреевич Кокон и поскреб толстыми пальцами круглый шершавый подбородок. — Мог бы придти к выводу, что у нас тут вообще черт знает что творится. А там, сами знаете, какие оргвыводы могут сделать…
— Ну, это ты, майор, лишку хватил, — недовольно обрезал его товарищ Климов. — Тут не об этом думать надо, а как выходить из конкретного положения. На нас все-таки народ смотрит — вот об чем думать надо.
— Так я что ж, я и думаю, — возразил майор Кокон. — А только, сдается мне, — простодушно заметил он, — никуда новый секретарь не пропал, а собирает где-нибудь грибочки. По Стародубцевской дороге, сразу за озером, на взгорочке, по осинникам и березовым колкам, их прорва нынче уродилась. Хоть косой коси. Я и то намеднись…
— Скажешь тоже! — возмутился Климентий Данилович, и щека его, стянутая шрамом, нервно дернулась. — У тебя, Семен, всегда какие-то странные идеи. Ты вот и насчет ограбления магазина в Дубцах насочинял черт знает что, хотя и так ясно, что Тоська Лыскина, тамошняя продавщица, свой же магазин и обокрала.