Но и в Калинине ему не повезло тоже: в обкоме партии сказали, что люди сейчас особенно нужны на местах, что именно там не хватает проверенных и надежных кадров. Вот и пришлось Василию Силантьевичу вернуться в свой Весьегонск, где его знали как облупленного и где, как ему казалось, рассчитывать на достойное его фронтовой биографии место не приходилось. Но дело даже и не в этом — не в должности то есть, а в самом поселке: таким унылым, таким, можно сказать, затрапезным показался он Василию Силантьевичу после Европы, таким жалким и заброшенным, что жить здесь могли только такие люди, которые ничего не видели, ни к чему не стремились, ничего не знали и не были способны на что-то стоящее.
Почти могильной плесенью и гнилью повеяло на Василия Силантьевича, когда он вылез из попутки на окраине и огляделся: за четыре года здесь не только ничего не изменилось к лучшему, но, наоборот, все пришло в окончательное запустение и разруху, будто через этот городишко прошли самые главные сражения войны, хотя немцев здесь даже близко не было, а бомбили поселок всего раза четыре, о чем и рассказал ему попутный шофер, еще почти мальчишка, для которого вся война вместилась в эти случайные бомбежки. Даже ордена и медали на собственной груди показались Василию Силантьевичу как бы неуместными в своем родном поселке, будто он в будний день нарядился в лучший костюм, когда все ходят во всякой рванине. Только поэтому он вышел на окраине и до своего дома добирался задами по-над сонной речкой Мологой, заросшей кувшинками и камышом, а по берегам — ольхой, ивняком, смородиной да крапивой.
Но вот миновали первые хмельные дни возвращения, и пошел Василий Силантьевич в райком партии, где когда-то вручали ему партийный билет. Люди там, как и почти везде на должностях, оказались новыми, незнакомыми, многие даже не из местных, а из местных — всё больше бабы, которых раньше почти не замечали и всерьез не принимали.
Вопреки ожиданиям встретили Василия Силантьевича в райкоме хорошо, можно сказать, душевно и предложили на выбор несколько должностей: директором МТС или льнопрядильной фабрики, председателем колхоза или, на крайний случай, заместителем председателя потребительской кооперации. Василий Силантьевич выбрал последнее, тем более что до войны имел непосредственное отношение к этой сфере.
Уже через полгода он стал председателем, вытеснив свою начальницу, бабу малограмотную и скандальную, давно всем надоевшую. На должности председателя Василий Силантьевич проявил настойчивость в выполнении последних решений партии по дальнейшему развитию кооперативного движения и обеспечению населения городов продовольствием и товарами местных промыслов. Вскоре его ввели в состав бюро райкома партии, а уже в конце сорок седьмого выбрали вторым секретарем.
Признаться, Василий Силантьевич такому повороту в своей карьере не обрадовался. Год назад — куда ни шло, а теперь… Он только-только нащупал связи, разнюхал всякие потайные ходы-выходы, купил себе кожаное пальто, покрыл дом черепицей — и на тебе: бросай все, пересаживайся в новое кресло.
Однако делать нечего — и Василий Силантьевич пересел. Так вот, только пересев в это кресло, увидел он, насколько выше расположено оно над землей, чем предыдущее. Здесь он имел все, что имел до этого, и практически — никакой ответственности. Стандартные протоколы, отчеты — на это много ума не требовалось, а станет ли от этого кому-нибудь лучше или хуже, не столь уж важно; важно, чтобы была запротоколирована реакция райкома партии на всякие уклонения в ту или иную сторону со стороны административно-хозяйственного аппарата, важно любому практическому шагу нижестоящих организаций дать соответствующую политическую оценку. Выполнили план — высокая политическая оценка, не выполнили — низкая. Варианты возможны, но в пределах определенных рамок, которые то сжимаются, то расширяются. Тонкость в том, чтобы постоянно чувствовать эти рамки собственной кожей и не вылезать из них ни на сантиметр.
Кожа у Василия Силантьевича оказалась настолько чувствительной, что ему не приходилось даже напрягаться, чтобы соответствовать своему новому положению. И не мудрено: до этого его самого всегда и во всем оценивали с политической же точки зрения, так что он и сам на себя с другой точки смотреть уже не мог. Теперь право оценивать других получил он сам. Право, между прочим, весьма удобное и даже приятное. Пусть оно распространяется только на район, пусть его, Моторина, тоже оценивают с этой точки зрения свыше, но однажды испробовав этого права на вкус и запах, Василий Силантьевич как бы заболел этим правом, и если за день не мог им попользоваться хотя бы единый раз, чувствовал неудовлетворенность и приходил в раздражение.
На новой должности Василий Силантьевич также проявил себя настойчивым и принципиальным работником, и вот буквально неделю назад его вызвали в обком партии, где за два года до этого он пытался получить хоть какую-нибудь партийную должностишку, и предложили пойти первым секретарем в район, расположенный на противоположном краю области. От него не скрыли, что район считается отстающим и что задача нового секретаря райкома — вывести район в передовые, потому что область, носящая имя всесоюзного старосты, хотя бы даже и покойного, отстающие районы иметь не должна. Василию Силантьевичу обещали поддержку и кое-какие дотации и лимиты, но подчеркнули, что оказываемое ему доверие он должен оправдать любой ценой.
Здесь же, в Калинине, на главпочтамте, куда Моторин зашел, чтобы позвонить жене, он неожиданно столкнулся с бывшим командиром 23-го отдельного стрелкового штурмового батальона Николаем Порфирьевичем Леваковым, то есть со своим бывшим командиром.
Поначалу Василий Силантьевич даже не узнал его: одет черте во что, худющий, небритый, смотрит волком. Разговорились, и оказалось, что Леваков в Калинине случайно, что вообще-то он направляется в Мурманск, где у него проживает сестра замужем за моряком и где он сам надеется остановиться и пустить корни.
Глава 21
Собственно говоря, Левакову было все равно, где жить и чем заниматься; сестра позвала — он собрался и поехал. Да вот незадача: на Ленинградском вокзале в Москве познакомился с отставным подполковником, распили с ним бутылку водки, потом посидели в ресторане, повспоминали войну, оказалось, что воевали на одном фронте и даже в одном и том же корпусе, так что, считай, родные братья, и подполковник на радостях предложил Левакову погостить у него на даче, что невдалеке от Калинина. Николай Порфирьевич так давно не видел по отношению к своей персоне человеческого участия и даже сострадания, что согласился не только с легкостью, но и с радостью, тем более что деньжата имелись и обузой новому приятелю он бы не стал.
Они вышли из электрички на каком-то темном полустанке, куда-то шли по лесу, потом удар по голове — и все: ни вещей, ни одежды, ни документов, ни денег. В милиции небольшого поселка, куда Леваков добрался к утру, ему наскребли кое-какую одежонку, сочувственно покивали головами: мол, не вы первый, не вы и последний, устроили в железнодорожный барак и дали временную работу… пока будут разбираться и искать преступника. И там, в этом поселке, Леваков уже почти месяц.
А вчера нашлись его документы — мальчишки принесли, и Николай Порфирьевич поехал в Калинин, чтобы дать сестре телеграмму, что задержался и все такое прочее. Не ехать же ему в Мурманск в этом рванье и без копейки денег. Вот подзаработает немного, приоденется… К тому же здесь его историю знают, относятся с пониманием, а там неизвестно, как еще встретят. Такие вот дела…
Василий Силантьевич потерял из виду своего комбата, майора Левакова, сразу же после гибели 23-го штурмового батальона. Тогда же всех, оставшихся в живых, то есть тех, кто не участвовал в той роковой атаке за огненным валом при прорыве немецкой обороны на Магнушевском плацдарме, и тех немногих, кто случайно остался жив, когда батальон нарвался на полнокровную немецкую механизированную дивизию, рассовали по разным частям, так что повоевать Моторину вместе с Леваковым почти что не довелось. Но встретив своего бывшего комбата, Василий Силантьевич обрадовался ему искренне, а когда тот поведал свою историю, не раздумывая предложил ему отправиться в новый район, где он, как будущий первый секретарь райкома, подберет ему подходящую должность.
Леваков хмуро выслушал своего бывшего замполита и выразил сомнение:
— А вдруг тебя не выберут?
— Как то есть не выберут? — изумился Моторин и хохотнул. — Ты меня удивляешь. Ведь я ж не сам свою кандидатуру выставляю, а от обкома. Они там, в районе, завалили работу, надо подтянуть, вот меня и посылают. В обкоме знают: Моторин не подведет, — не удержался и прихвастнул Василий Силантьевич. Впрочем, он уже и сам верил, что не подведет и назначение оправдает.
— Да нет, это я так, — вяло согласился Леваков. — А какую должность ты мне предложишь?
— Этого я тебе сейчас сказать не могу. Приедем, разберусь на месте, тогда и решим. А только я твердо знаю, что менять там кое-кого придется. Если отставание имеет место, значит, не те кадры, потребуются перестановки. Это всегда так. И на фронте так было. А тебя я знаю, могу рассчитывать на поддержку.
И Леваков согласился. А почему бы и нет? Это все-таки лучше, чем с утра до вечера забивать в шпалы костыли да таскать вместе с бабами тяжеленные рельсы. С его-то ранами… Одно не нравилось Левакову в этом повороте судьбы, что начальником над ним будет Моторин, которого он всегда считал человеком неумным и несамостоятельным. Даже удивительно, как это он умудрился пролезть в первые секретари райкома. К тому же, если уже сейчас в его голосе слышатся снисходительные нотки, то как он заговорит, когда сядет в секретарское кресло? И не забудет ли нынешних обещаний?
Самолюбие Левакова топорщилось против такой перспективы, но он смирил его, как смирял не раз за последние годы. В конце концов, решил Николай Порфирьевич, он ничего не теряет: понравится — останется, не понравится — никто его силой не удержит. А в Мурманск, к сестре, он всегда успеет. Да и чего там хорошего, в Мурманске-то? Три месяца ночь, остальное время года — зима. Моторинский райцентр тоже, надо думать, не Ялта, но… но где-то надо же остановиться, не век же мыкаться по чужим углам.