После госпиталей и демобилизации, — а случилось это аж в Новосибирске, — Леваков так вот и двигался все к центру, к Москве, нигде особенно не задерживаясь. Тоска ли его гнала, неуживчивый ли характер, он особенно не задумывался. Кем он только не работал за последние два года: и кадровиком на заводе, и завскладом, и начальником цеха при колонии строгого режима, и даже комендантом женского общежития — и везде конфликтовал как с начальством, так и с подчиненными. Все-таки гражданка — это совсем другая жизнь, а он, Леваков, считай, с пацанов в армии.
И в личной жизни Николаю Порфирьевичу не везло тоже. Иногда ему казалось, что это оттого, что не может он никак забыть Ольгу Урюпину, погибшую в ту роковую атаку. Бывало, встретит какую-нибудь бабенку, то да се, шуры-муры, и вдруг перед глазами — Ольга, запах ее волос и кожи ударяет в ноздри, руки ощущают упругость молодой груди, а потом… потом ее беломраморное лицо, на котором не тают снежинки, тело, накрытое плащ-палаткой — короткое тело, пустое там, где должны быть ноги.
Тогда, четырнадцатого января сорок пятого, он даже, помнится, испытал облегчение, увидев ее мертвой: показалось, что это самый лучший выход для них обоих. Но время шло, а Ольга из памяти не уходила, цепко держалась за него, снилась по ночам — и все больше, как висит она на колючей проволоке, истекая кровью, и все стонет и плачет, и все отталкивает его своими холодными негнущимися руками… Может, поэтому и бабы возле него не держались: чувствовали, что не с ними он, а где-то далеко, соперницу чувствовали. Да и на Север — это он теперь понимал особенно остро — его потянуло из-за Ольги же, потому что родом она оттуда — из Беломорского Поморья. Блажь, конечно, но хоть в чем-то мог же он себе позволить и поблажить…
И Николай Порфирьевич, набрав в легкие побольше воздуху, шагнул на край мостков и бултыхнулся в холодную коричневую озерную воду.
Глава 22
Гонцов еще не успели отправить на поиски пропавшего секретаря, их только еще инструктировали, куда и зачем ехать, когда на площадь вырулила «эмка».
Курившие возле крыльца райкома партии члены бюро и милиционеры побросали окурки в урну, будто школьники при виде строгого учителя, — даже те, кто только-только закурил, — и как-то само собой выстроились в линию, хотя и не очень ровную, отряхнулись и одернулись: сказывалась привычка военного времени, потому что почти каждый из них где-то служил, носил форму и тянулся перед старшим по званию.
Только баба в бричке равнодушно поворотилась на рокот мотора и, встрепенувшись, злобно хлестнула лошадь, словно лошадь была виновата в том, что бабу оторвали от дела, что случилась война, с которой не вернулся кормилец, что на руках у нее куча голодных ребятишек и хворая мать.
— Но, дьявол тебя задери! — вскрикнула баба и привстала в бричке, дергая за вожжи и размахивая кнутом.
Вслед за бабой и парень, придурковато хохотнув, полез на клячу, которая тут же пошла боком, громко топоча по булыжнику нековаными копытами.
— Ну, мать твою, халява! — весело заорал парень, выворачивая кляче голову набок.
— Эх-ма-а! — сокрушенно произнес один из членов райкома. — Вот попробуй с таким народцем построить коммунизм… — И заключил: — Одна морока.
Никто ему не ответил, и он, спохватившись, кинулся внутрь здания, в коридоре столкнулся со вторым секретарем Климовым и закричал ему в самое ухо, рассчитывая и на тех, кто находился в комнатах:
— Едет! Нашелся! Едет!
Разом раскрылись двери, выходящие в коридор; из зала заседаний, где стояли пиршественные столы, выскочил человек в синем костюме, дожевывая на ходу и с испугом вытирая жирный рот. Хлопали двери, стучали каблуки, шаркали подошвы, за одной из дверей чей-то визгливый, плачущий голос повторял одно и то же:
— А уксусом? А уксусом?
Между тем «эмка» подкатила к подъезду, один из милиционеров открыл дверцу и взял под козырек; из машины медленно, устало даже, выбрался Василий Силантьевич Моторин, расправил плечи и огляделся, не замечая встречающих его людей. Он посмотрел на церковь напротив райкома партии, которая была, правда, без креста, но с куполами и колоколами, видневшимися на звоннице на фоне закатного неба, поморщился и покачал головой. Затем перевел взгляд на торговые ряды — бывшие купеческие лабазы, на их обшарпанные толстые кирпичные стены, железные заржавленные ставни, на домишки, окружающие площадь, хотя и кирпичные, но покосившиеся от времени, словно тут когда-то случилось землетрясение и все постройки покривило и покосило в разные стороны.
Война до этого городка хотя и добралась своими длинными щупальцами, но пощадила его, задев лишь железнодорожную станцию, отстоящую от райцентра примерно на версту. Немцы здесь побывали, но недолго, и, отступая, не успели ничего разрушить.
Окинув взглядом площадь, мощеную еще в конце прошлого века серым булыжником, из которого были выложены затейливые спирали, и тоже будто измятую временем и местами продавленную, Василий Силантьевич повернул голову к встречающим и оглядел их усталым и чем-то недовольным взглядом.
Этот взгляд, как и сама манера вести себя на людях, появились в нем буквально со вчерашнего дня, едва его избрали первым секретарем райкома, появились сами собой и ни у кого не вызвали ни удивления, ни каких-то других похожих чувств, будто Василий Силантьевич и родился с этим недовольным взглядом и степенными манерами, однако они вызвали бы удивление и даже насмешку, если бы он повел себя таким образом будучи директором райпотребсоюза или даже вторым секретарем райкома. Его манеры доказывали лишь то, что он понимает значение места, которое занял, сознает ответственность за все, что теперь в районе произойдет, что, наконец, люди по одному его виду должны догадываться, что перед ними хозяин, который все двадцать четыре часа в сутки нацелен на работу и только на работу.
В это время со ступенек сбежал второй секретарь райкома Климов, и Василий Силантьевич, скупо улыбнувшись, протянул ему руку.
— Да-а, а церковка-то… — произнес он, пожимая узкую ладонь Климова, — церковка-то на этом месте совсем как бы неуместна: вроде как противостояние эпох.
— У нас там клуб, Василий Силантьевич, — виновато пояснил Климов. — Со временем конечно, а пока… Мы вас тут заждались, волнуемся, думаем: не случилось ли чего…
Моторину почудился в словах своего заместителя скрытый упрек, он опять нахмурился и деловито осведомился:
— Товарищи все в сборе?
— Так точно! — поспешно ответил Климов, уловив недовольную нотку в голосе первого, и попятился к крыльцу, как бы приглашая Моторина за собой.
Но Василий Силантьевич не заметил этого движения, а шагнул к ожидавшим возле крыльца товарищам и всем пожал руки. Даже милиционерам. Только после этого преодолел несколько ступенек крыльца, но перед услужливо распахнутой дверью остановился, оглянулся и позвал, обращаясь к Левакову, переминающемуся возле машины с ноги на ногу:
— Николай Порфирьевич! Что же ты там стоишь, дорогой? Идем, голубчик, идем! — и, не дожидаясь, шагнул в темный проем.
Леваков ухмыльнулся про себя, подумав, как бы Моторин осмелился назвать его голубчиком и дорогим в бытность замполитом батальона, но тоже принял и это обращение к себе, и новые манеры бывшего сослуживца как должное. Он пошел к крыльцу, и к нему потянулись руки еще незнакомых ему людей, зазвучали имена, и сам Леваков уже кивал головой с важностью и значением, уловив податливость и неуверенность этих людей перед ним, Леваковым, и наслаждаясь этой податливостью и неуверенностью.
Глава 23
Василий Силантьевич сел во главе стола. По правую руку от себя посадил Климова, по левую — единственную в этой компании женщину, председателя райисполкома Мумрикову Любовь Капитоновну, жгучую брюнетку лет тридцати пяти, полногрудую, круглолицую, румянощекую. Василий Силантьевич выделил ее из общей массы сразу же и потому, что она была единственной женщиной, а более всего по причине непроизвольного и непреодолимого к ней влечения: женщины с такими обильными телесами всегда нравились ему уже хотя бы по той причине, что собственная жена его была доска доской, и никакой корм изменить ее не мог.
Далее, с левой стороны, подле Мумриковой, он посадил Левакова, а потом, поглядывая чуть усмешливо на толпящихся в дверях остальных членов райкома и хозяйственных руководителей, не решающихся занять за столом место без указания нового хозяина, сделал широкий жест рукой и произнес с подкупающе простецкой улыбкой, сразу преобразившей его длинное лицо:
— Прошу, товарищи, к столу! Прошу без церемоний! — И сел, тут же склонившись к Климову и спрашивая у него, кто из присутствующих есть кто.
Люди занимали свои места, и видно было, что каждый знает, где ему сесть, что это не первое застолье в этом зале, что новый секретарь заведенного порядка не нарушил, разве что вклинил в привычное расположение неизвестного им человека. Понравилось товарищам и то, что Моторин повел себя сразу же так, словно он здесь не первый день, то есть без жеманства и заискивания, а это свидетельствовало о ровном характере и твердости в раз и навсегда принятой линии. Следовательно, не будет дергаться из стороны в сторону, выкидывать какие-нибудь кренделя, кульбиты и фортели, это означает еще и то, что достаточно к этому характеру приноровиться, и все потечет ровно и гладко, без неожиданностей.
Когда все расселись и шум прекратился сам собой, Василий Силантьевич повременил еще немного, задав при полной тишине пару вопросов Климову и выслушав его ответы, и только тогда поднялся, одернул пиджак, потрогал многоцветные орденские колодки, пробежался взглядом по лицам, ни на ком не задерживаясь и отмечая про себя, что все смотрят на него со вниманием, глаз не отводят, лишних шевелений себе не позволяют и, следовательно, сосредоточиться не мешают.
— Значит, дорогие товарищи, — начал свою первую речь в новой должности Василий Силантьевич, — прежде чем мы с вами пригубим, так сказать, чашу, я хотел бы отметить некоторые нюансы, поскольку свежим, сами понимаете, взглядом успел окинуть некоторую сторону деятельности вашего района, который со вчерашнего дня стал, так сказать, и моим районом тоже, поскольку вы проголосовали и приняли меня в свою партийную семью.