Склонив голову и тут же вскинув ее, продолжил:
— Так вот, коротко говоря, впечатление у меня сложилось недостаточно благоприятное, и это дело мы теперь вместе с вами будем поправлять и искоренять. Ошибки, допущенные, как вам хорошо известно, прошлым руководством, терпеть мы больше не можем. Картофель на полях убирается недостаточно энергично, не видно энтузиазма и заряженности на план. О льне я не говорю. Колхозники больше думают о том, как убрать с собственных участков. Горожане тоже. В то время как в стране положение с продовольствием достаточно сложное, частнособственнический уклон явно искривляет существующую ситуацию и партийную линию. Последние указания нашего гениального вождя и учителя товарища Сталина, направленные на преодоление последствий фашистской агрессии, неурожая сорок шестого года и всякие достаточно негативные явления, а также выход нашей великой страны на новые рубежи, мы должны принять к неукоснительному выполнению без всяких на то проволочек и не считаясь ни с какими жертвами…
— В лихую годину мы, коммунисты, всегда шли впереди! — воскликнул Моторин звенящим голосом, точно перед ним стоял батальон, выстроенный перед атакой. Фразы его рвались, вмещая в себя все меньше слов и все больше смысла, сам он вытянулся и подался вперед: — Так что и в нынешний период!.. всемирной борьбы с мировым империализмом и, так сказать, с мелкобуржуазными искривлениями!.. в сознании части несознательных граждан!.. по зову партии!.. и великого Сталина!.. все как один!.. должны подняться на борьбу!.. и выполнить с честью!.. как мировой форпост и светоч!.. для пролетариев всех стран!.. вот за это самое — и выпьем!.. дорогие товарищи!..
Моторин перевел дух, сурово оглядывая стол и сидящих за ним людей, таких не похожих друг на друга, и люди стали подниматься, суетливо откупоривая бутылки и разливая по рюмкам. Не глядя, он взял свою рюмку, поднял ее на уровень лица одной рукой, а другую, сжав в кулак, выставил вперед и продолжил на той же ноте, будто паузы и не было, вгоняя фразы кулаком в одному ему видимую твердь:
— За нашу с вами деятельность!.. на благо всего советского народа!.. за свободу и счастье!.. во имя чего!.. не жалели!.. так сказать!.. положили достаточное количество!.. своих жизней!.. на полях сражений!.. за нашу родную коммунистическую партию!.. и большевиков!.. авангард пролетариата!.. за продолжателя дела великого Ленина!.. учителя и вождя всех народов!.. и стран!.. с чьим именем!.. мы — умирали!.. и — побеждали!.. за нашего дорогого!.. любимого!.. за товарища Сталина!.. Ура!
— Урра-ааа! Урра-ааа! Урра-ааа! — ответили ему присутствующие и, не садясь, осушили рюмки. При этом лица у всех будто наполнились светом, глаза лучились, улыбки раздвигали губы и разглаживали суровые морщины — следы постоянных тревог и озабоченностей. Они радовались вполне искренне и неподдельно тому, что новый первый сказал именно то, что и положено ему сказать, и тем самым языком, каким все они говорили друг с другом.
В сущности, все это были хорошие люди, привыкшие к труду с самого детства, обремененные семьями, множеством всяких мелких и крупных забот, вполне сознающие свои способности и возможности и не претендующие на слишком многое. На этих людях держалась страна, держалось то, что называлось советской властью; они являлись той сбруей, которая накрепко связывала отдельные элементы государственной повозки в общую упряжку, направляя усилия миллионов людей в одну сторону, не позволяя никому отлынивать и увиливать от своих обязанностей. Им, конечно, не хватало знаний, культуры, но среда, в которой им приходилось действовать, не требовала особых знаний и высокой культуры. Более того, слишком обширные знания и высокая культура вносили бы дисгармонию в их среду, нарушали бы ее монолитность и сплоченность.
Все эти люди были уверены, что защищают интересы народа, которые сам народ не до конца сознает и не всегда способен отличить главное от второстепенного по причине скудной своей повседневности. Наверняка кто-то из этих людей имел когда-то честолюбивые мечты, строил на свой счет какие-то далеко идущие планы, но никто не признавался в этом другим, тем более что большинство никаких планов и не строило. Подойдя же к черте, за которой наступает пора осмысления действительности, никто из них этим осмыслением не утруждался, ибо верно сказано, что сознание определяется бытием, а чем прочнее бытие, тем устойчивее и определеннее сознание, и, следовательно, нечего смущать народ лишними размышлениями.
Но что бы каждый из них в отдельности ни думал, каким бы характером и темпераментом ни обладал, какое бы место каждый из них в этом объединении ни занимал, все они нутром своим чувствовали, что прочность их положения напрямую зависит от прочности их объединения. Это-то чувство и свело их за одним столом, рассадило в строго определенном порядке и заставило еще раз взглянуть на себя как бы со стороны, и каждый, поднимая рюмку, наполненную водкой, мысленно говорил: «Мы — сила!» — и восторг охватывал душу.
Едва закусили после первой рюмки, как Моторин велел наполнить еще, снова поднялся, желая произнести еще один тост. Звяканье посуды утихло, жевание прекратилось, хотя кое-кто сидел с набитым ртом, все посерьезнели и уставились на первого секретаря.
— Свою вторую рюмку, товарищи, я хочу выпить, так сказать, за человека, который сидит тут вот рядом с нами, но который вам совершенно не известен. Этот человек — Леваков Николай Порфирьевич, мой бывший боевой командир, с которым мы и под бомбами, и под пулями, и в жару, как говорится, и в дождь, и в снег… и корку хлеба пополам, и наркомовские сто грамм… кхе-кхе-кхе! Я предлагаю выпить за здоровье подполковника в отставке по ранению, товарища моего фронтового, настоящего большевика-ленинца-сталинца, Левакова Николая Порфирьевича! И за то еще, чтобы мы приняли его в нашу дружную семью. За твое здоровье, Николай! Дай-ка я тебя расцелую! — воскликнул Василий Силантьевич, вышел из-за стола, и Леваков тоже, и они сошлись на углу, за спиной Мумриковой, и, расплескивая из рюмок водку, обнялись и трижды облобызались под одобрительные возгласы и аплодисменты присутствующих.
Николай Порфирьевич, возвращаясь на свое место, смахнул непрошеную слезу, впервые, может быть, за последние месяцы улыбнулся и уже верил, что все в его жизни отныне образуется и будет день ото дня лучше.
Потом пили за Мумрикову, как единственную даму в этом мужском обществе, за второго секретаря Климова, за прокурора, за начальника райотдела милиции, за всех остальных поименно. Языки развязались, разговоры вспыхивали то здесь, то там, шум стоял неумолчный.
Две пожилые женщины под присмотром носатого повара-еврея, все трое в белых крахмальных куртках, молча сновали за спинами бражников, заменяя блюда, унося грязную посуду и объедки.
Когда покончили с заливным судаком, появился молочный поросенок, обложенный мочеными яблоками, нафаршированный всякой зеленью. Жареную картошку сменила отварная, которая прямо-таки таяла во рту; ей на смену подавали гречневую кашу, залитую гусиным жиром, котлеты по-киевски, гусиную печенку, говяжью вырезку. Соленые огурцы и помидоры соседствовали со свежими, только что с грядки; салаты источали пряные запахи, подливы обжигали рот; жареные в сметане боровики и подосиновики соперничали с солеными рыжиками и груздями.
Все эти продукты были выращены на этой земле, или выросли сами по себе, ничего завозного на столе не было: ни колбас, ни сыров, ни других каких деликатесов. Да и как иначе, когда народ недоедает, перебивается с хлеба на воду, и только теперь, когда сняли новый урожай, может на одну-две дырочки отпустить ремень и позволить себе лишний кусок хлеба и лишнюю картофелину.
И стол этот был собран в складчину, потому что за казенный счет сделать это практически невозможно: и нет этого казенного счета, и тысячи глаз следят за каждым твоим шагом, и чуть что — нагрянет комиссия, и сам потом горько пожалеешь, что разинул рот на чужой кусок…
Вот этого восхитительного молочного поросенка принес начальник районного отдела милиции Кокон Семен Андреевич, позаимствовав его у своего тестя. Потрошеного гуся принесла председатель райсовета Мумрикова Любовь Капитоновна, рыбу — директор райпотребсоюза. Остальные несли, что могли: кто картошку, кто квашенную капусту, кто грибы и всякие соленья. Только хлеб да спиртное купили в местном коопмаге, сбросившись, кто сколько мог в зависимости от зарплаты. Но лишь здесь, на райкомовской кухне, все эти продукты приняли привлекательный вид и были доведены до съедобных кондиций. И весь райцентр и его окрестности уже знали, кто что принес в общий котел, а завтра станет известно, как это приношение было воспринято остальными членами райкома и актива, и вполне одобряли, потому что и сами жили по тем же неписаным законам скудного своего существования.
Повар ревностно следил, как поедаются приготовленные им блюда, особенно — за районным прокурором Тёмкиным, большим любителем вкусно поесть. Этот Тёмкин вытащил повара год назад из лагеря, куда тот угодил за мелкое хищение, и пристроил при райкомовской кухне. Собственно, для Тёмкина повар и старался, потому что за добрые дела надо платить вдвойне, а то и втройне.
Судя по тому, как Тёмкин уплетал все подряд за обе щеки, повар старался не зря.
Глава 24
Леваков захмелел быстро. Может, оттого, что давно не пил и вообще забыл, что такое хороший стол. Или потому, что впервые за последнее время почувствовал себя раскованно, среди своих, то есть среди людей, которые не выше его и не ниже, следовательно, можно не чиниться, не строить из себя черт знает кого. От полноты чувств он все пытался спеть какой-то романс, запавший ему в душу еще на фронте. Романс этот исполнял капитан-артиллерист в каком-то заштатном немецком городишке, и в этом романсе рассказывалось про майора Левакова и санинструктора Ольгу Урюпину. Только в романсе погибал майор, а санинструктор оставалась живой. Но это дело не меняло. И Леваков с натугой выводил на высокой ноте: