А вот в этом доме живет симпатичная вдова Алена Яхонтова, за которой когда-то, еще до войны, ухлестывали многие парни. И Петька в том числе. Но Алена взяла и выскочила замуж за Тимошку Яхонтова, который пропал без вести в сентябре сорок первого где-то под Вязьмой.
Сейчас Алена слышит Петькины шаги и свист и, небось, кусает локти, что вышла за Тимошку, а не за Петьку. Кому она теперь нужна — с дитем-то? Нынче мужиков — раз-два и обчелся, а баб — хоть пруд пруди. Петька не прочь закрутить с Аленой роман, но боится: городишко маленький, все на виду, а жена у него… она же и ему, и Алене глаза повыцарапывает. Да еще «хозяину» нажалуется, даже в обком может — у нее не заржавеет. Хотя все начальники, кого Петька знавал раньше и знает сейчас, имеют баб на стороне, но на то они и начальники, люди вольные, а Петька — он при машине, человек подневольный, ему разве что иногда перепадет какая кроха — и на том спасибо.
Возле дома Алены Петька лишь слегка замедляет шаги да свистит громче и заливистее, но в доме никак не откликаются на его свист и шаги: ни дверь не скрипнет, не засветится щель в ставне. Впрочем, Петьке это и не требуется. Ему хватает уверенности, что его не могут не слышать и не отметить тот факт, что он идет по улице, свистит и топает, а значит, доволен жизнью и собой.
Петька уверен, что весь район завидует его положению, его независимости и обеспеченности, и сейчас какая-нибудь мать говорит своей дочери, что вот идет Петька Лопухов, что вот как повезло Катьке, Петькиной жене, — и все в этом роде. Люди завистливы и злы.
А мужики — те ничего не говорят, но наверняка думают то же самое, и от представления всего этого широкое Петькино лицо расплывается в улыбке, так что он на какое-то время перестает свистеть от невозможности сложить губы трубочкой.
Впрочем, Петька Лопухов и сам давно и бесповоротно считает, что он человек везучий. Да вот хоть бы и войну взять. В армию его призвали в сороковом, но на фронт он попал только в сорок третьем: сперва учился на механика-водителя танка, потом — за усердие — был оставлен при школе инструктором по вождению, потом… потом вступил в партию… Здесь на какое-то время везение прекратилось: с партией он явно поспешил — замполит тут же предложил ему написать заявление, будто Петька горит желанием отправиться добровольцем на фронт. На самом же деле у Петьки такого желания не было, зато он знал, что на его место претендует кто-то другой, по линии начальства, и если он не напишет, отправят так и так, но с такой характеристикой, что не обрадуешься. И Петька написал заявление, сделав вид, что только о фронте он и мечтал все эти годы. Зато, благодаря своей партийности и хорошей анкете, по прибытии в действующую армию был зачислен в экипаж командира танковой дивизии, и в знаменитых танковых атаках участия не принимал, а ранение получил во время бомбежки, да и то по глупости и необстрелянности: надо было бы отсидеться в танке или отлежаться под ним, когда налетели самолеты, а он кинулся в щель, в которой его осколок и отыскал.
Но и с ранением Петьке повезло тоже: пока валялся по госпиталям, война подошла к концу, и, может, потому, что она подошла к концу, его взяли и комиссовали, хотя почти никаких особых неудобств от своего ранения Петька не испытывал, — и чем дальше, тем меньше. Осенью сорок четвертого Петька уже был дома, а то обстоятельство, что он служил в экипаже комдива, решило вопрос в его пользу, когда секретарю райкома партии, ездившему до этого на двуколке, влекомой низкорослой монгольской лошадкой, дали подержанную «эмку».
Так вот у Петьки цеплялось все одно за другое, и никаких разрывов в этом сцеплении не случалось, потому что везение везением, но нужна еще и голова. Скажем, если бы он отказался докладывать начальнику районного отдела государственной безопасности обо всем, что видит и слышит, то крутить бы ему быкам хвосты, а не баранку райкомовской «эмки».
Или взять позапрошлогоднюю историю с секретарской женой… Баба она, конечно, чуть ли ни вдвое старше Петьки, но ведь ей ничего не стоило шепнуть своему мужу что-нибудь такое, и тот, не задумываясь, турнул бы своего шофера куда-нибудь подальше, а так и Петькиного мужского естества не убыло, и развлекся, и должность сохранил, и будет что вспомнить на старости лет. Да мало ли что! В жизни всякий раз приходится шевелить мозгами и десять раз оглянуться даже тогда, когда тебе захочется просто чихнуть.
Живет Петька Лопухов не в центре, но и не на самой окраине. Вот минует школу-семилетку, свернет в переулок — и дома. Школа кирпичная, одноэтажная — буквой «П» с длинной перекладиной и короткими ножками. Построили школу перед революцией местные купцы, построили в складчину, строили на века, основательно, чтобы память о себе сохранить у потомков. Так она и стоит, но память о купцах изгладилась, а когда-то красовалась над входом мраморная доска с именами доброхотов и указанием, кто сколько рублей на школу пожертвовал. Впрочем, Петька этой доски уже не застал.
Школа вытянулась длинной черной дырой на фоне звездного неба. Она окружена черными же деревьями, кустами и невидимой чугунной оградой. Петька идет вдоль этой ограды и свистит уже еле-еле, потому что слушать его здесь некому. И по сторонам он не смотрит. А чего смотреть-то? Здесь он родился, вырос, в этом городишке он может ходить с закрытыми глазами и ни разу не споткнуться. Даже после двух стаканов водки и с такой вот тяжелой сумкой в руках.
Петька уже почти миновал школьный забор, когда между деревьями засветилось окошко. Неяркий свет керосиновой лампы, свет, который не прячется за ставнями и шторами, был неожиданен и странен. Петька остановился и поднял было руку, чтобы поскрести в затылке, но вовремя сообразил, что это светится окошко флигеля, в котором обитает директор школы Сашка Соловьев. Значит, Сашка вернулся из области, куда уезжал вчера по своим директорским делам.
Петька некоторое время стоит в раздумье, наконец решается, продвигается немного вдоль забора, безошибочно находит в нем дыру, в которую и протискивает свое большое тело. К Сашке Соловьеву он не заходил недели, почитай, две-три, и Петьку подмывает похвастаться перед ним последними районными новостями, то есть новым «хозяином» и теми переменами, которые ожидают район, но о которых известно пока лишь одному Петьке.
Хвастаться перед Сашкой Соловьевым Петьке доставляет особенное удовольствие: хотя его бывший одноклассник и закончил институт, читает каждый день газеты и книги, хотя в районе все его величают по имени-отчеству, а Петьку только изредка, жизни он все равно не знает и устроиться в ней как следует не способен. Разумеется, сам Сашка так не считает, но Петьку не обманешь: Петька знает цену жизни, ее настоящую цену, а не ту, о которой кричат по радио и пишут в газетах.
Но, странное дело, Петьке почему-то всякий раз заново надо доказывать Сашке свое над ним превосходство, и это иногда Петьку ужасно злит. Тем более что Петька не имеет права рассказывать Сашке обо всем, что ему известно о жизни районного начальства и кое-что — областного, и тем самым подтверждать это самое превосходство. А не может потому, во-первых, что давал подписку держать язык за зубами; во-вторых, трепотня до хорошего не доводит, потому что властям не нравится, когда о них треплются на каждом углу. Но, с другой стороны, носить в себе столько тайн и секретов Петька просто не в состоянии, и ему надо время от времени хотя бы намеками кому-то об этих тайнах и секретах поведывать. Жене нельзя: растреплется по всему свету. Капитану Вежликову — все что угодно и о ком угодно, только не о себе. А для Петьки важнее всего показать самого себя, а все остальное — только фон. Остается один лишь Сашка Соловьев, потому что Сашка — могила и стучать на Петьку не станет. Он еще в школе отличался замкнутостью и умением слушать других. К нему шли со своими тайнами все — и мальчишки, и девчонки. Но никто никогда не слышал, чтобы он рассказывал о ком-нибудь. И о себе тоже. Такой это человек.
Единственным недостатком Сашки Соловьева была неспособность понимать намеки. А еще он — по своей ученой глупости — считает, что чем выше человек стоит, чем больше у него власти, тем он умнее и святее. Насчет ума Петька готов согласиться, а что касается святости, то тут у него не только наличествуют сомнения, но и полная уверенность, что власть и святость — вещи совершенно не совместимые. Однако эта несовместимость вызывает у Петьки не осуждение, а восхищение, потому что рассуждения и идеи — это одно, а жизнь — совсем другое. И нечего над этим кажущимся противоречием ломать себе голову и свинчивать мозги всякими книжками: все и так ясно, как божий день.
Прежде чем толкнуть дверь, Петька приблизился к освещенному окну и посмотрел, что там, в комнате, делается.
Там, внутри, ничего особенного не делалось: Сашка Соловьев сидел за столом, накрытом синей клеенкой и заваленным всякими книгами и тетрадями, что-то читал сквозь толстые очки и пил чай из алюминиевой кружки. Скорее даже и не чай, а просто кипяток. Потому что откуда у Сашки чай? — его и в областных-то магазинах днем с огнем не сыщешь. Разве что в московских. Рядом с Сашкой на столе деревянная солонка, несколько ломтей черного хлеба, а в блюдце постное масло. Сашка макал хлеб в масло, посыпал солью и рассеянно жевал, скользя глазами по строчкам.
Петька оглядел комнату — в ней ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь последний раз. С потолка свисала керосиновая лампа, прикрытая шелковым абажуром, прожженным в нескольких местах. На потолке от лампы темный круг копоти. Из полумрака выступает кособокий платяной шкаф, узкая холостяцкая кровать, накрытая тощим одеялом; рамки с фотографиями и картинами, нарисованными неумелой детской рукой, пятнают стену.
Не изменился и сам хозяин: все такой же худой, бледный и, можно сказать, несчастный. Да и откуда взяться у молодого мужика счастью, если от него в прошлом году ушла жена?
Петька поставил сумку на землю и тихонько постучал в окно толстыми и твердыми, как железо, ногтями: трам-тарарам-там-там-там-там!