Микола бредет по темному лесу и борется со сном. Он бы приткнулся в каком-нибудь закутке, но надо идти: он и так задержался дольше положенного, а это может вызвать у Крыля подозрение.
Семен Хмара появляется перед Миколой неожиданно, вышагнув из-за разлапистого корневища поваленного бурей дерева.
— Чего так долго? — спрашивает он.
— Сам бы сходил быстрее, — огрызается Микола.
— Як там Гарнюк?
— Все так же, — неохотно отвечает Микола, стаскивая с себя вещмешок.
Хмара принимает его, осторожно встряхивает.
— Горилки дал?
— Дал трохи.
Микола помогает Хмаре укрепить у себя на спине мешок, и они пускаются в путь. Хмара идет следом и продолжает выспрашивать, что там и как.
Степан Гарнюк, хуторянин, к которому Микола ходил за харчами, приходится Хмаре родственником. Микола видел Гарнюка мельком, видел его виновато-испуганные глаза и догадался, что Степан имеет прямое отношение к засаде на своем хуторе. Да оно и понятно: прижали, пригрозили — куда денешься? А ведь Гарнюк хорошо знает лес и знает место, где находится схрон отряда Крыля. Так что если Микола сделает вид, что с ним на хуторе ничего не приключилось, Крыль не уведет отряд в другое место, на запасную базу, что километрах в десяти от этой, солдаты не сегодня-завтра будут здесь, и тогда у Миколы не останется никаких шансов, о которых говорил белобрысый москаль-офицер. А Микола согласен на что угодно, даже на тюрьму, лишь бы снова когда-нибудь очутиться в сибирском селе под названием Островки и увидеть свою жену и детишек, своих родителей… если они живы. А там, бог даст, выпадет воля, и они все вместе вернутся на Львовщину, станут крестьянствовать, как до войны, пусть даже и в колгоспе… чтоб ему было пусто!
Сонливость Миколина куда-то подевалась, и он лихорадочно соображает, как ему поступить. В его беспросветной жизни забрезжило, он готов поверить, что все обойдется, если последовать совету офицера-москаля… то есть просто русского офицера… офицера, одним словом. И не такие уж они звери лютые, а тоже люди как люди, молодые только и самоуверенные. Видать, жизнь их не мяла так, как она мяла Миколу и его товарищей.
Впрочем… Впрочем, какие они ему товарищи! Тот же Хмара, например. Хмара в батальоне СС, в котором они служили вместе, лютовал без всякого удержу. И потом, когда немцы ушли — тоже. Хмаре все едино, что солдат Червоной армии, что жинка какая-нибудь, что дитя малое. Нет, Хмару Миколе не жалко. Да и Крыля тоже. И всех остальных. С чего бы их ему жалеть? Если им рассказать, как Микола разговаривал с офицерами-москалями, они, не задумываясь, порежут его на куски, хотя он совсем не виноват в том, что попал в засаду, и москали, то есть русские офицеры, накормили его и отпустили. Ведь они даже не взяли с него никакой бумажки и вообще вели себя так, будто им и без Миколы известно все, что им положено знать об отряде Крыля.
— Ты, видать, у свояка моего и наелся, и горилки хлебнул, — с завистью говорит Хмара, шагая вслед за Миколой. — А я тут замерз, тебя дожидаючись.
Хмара явно хочет, чтобы Микола дал ему хлебнуть из бутылки, но не говорит это напрямую, потому что знает: все добытое они должны до последней капли и крошки принести на базу, а там все будут ревниво следить, не попользовались ли они харчами дорогой.
Еще через час Микола Жупан и Хмара спускаются в глухую лощину, и тут, на подходе к базе, их встречают двое — это на тот случай, если Жупан с Хмарой приведут за собой хвоста. Один из встречающих остается на месте, остальные идут дальше. Обычно постов отряд не выставляет, а лишь в том случае, когда кто-то отлучается с базы по заданию: москали хитры и коварны, от них можно ожидать любой пакости.
Едва Микола разделся, а принесенные харчи были выложены на стол, как из своего закутка высунулся Крыль и поманил его к себе пальцем. Здесь, в закутке, отгороженном от остальной землянки бревенчатой стеной с массивной дверью, хранятся ценности, деньги, документы и боеприпасы; здесь у Крыля спальня и кабинет.
Микола переступает порог закутка и по знаку Крыля плотно прикрывает за собой дверь. Некоторое время он стоит и жмурится от яркого света керосиновой лампы, потом садится на лавку у стены, складывает на коленях руки, подбирает под лавку босые ноги, прицеливается взглядом в сучок на одной из досок стола и начинает этот сучок изучать.
Крыль сидит напротив на своей лежанке. На нем грязное исподнее, на плечи наброшен бараний кожух. С минуту он сверлит Миколу черными глазами из-под кустистых бровей. И весь он черен и лохмат, как тот леший: и волосы на голове, и борода, и усы — все курчавится и топорщится в разные стороны. Только крючковатый нос высовывается из волосатой черноты, как клюв у филина.
За глаза его так и зовут: Филин. Крыль знает о своей кличке и, похоже, гордится ею.
В черных глазах Крыля светятся яркие точки, и Миколе кажется, что тот видит его насквозь. Но обычного страха он почему-то перед своим командиром не испытывает, словно заручился защитой офицеров-москалей, и когда Крыль начинает его выспрашивать, что он видел и слышал, что делал на хуторе, как шел туда и обратно — все шаг за шагом, минута за минутой, — отвечает на его вопросы уверенно и дотошно.
— Ну а в поведении Гарнюка ты ничего такого не заметил? — спрашивает Крыль, приближая в Миколе свое лешачье лицо.
Микола делает вид, что вспоминает, морщит лоб и наконец говорит, пожимая плечами:
— Та вроде ничого такого… Даже не торопил дюже, як то всегда було.
— Шо так?
— Та я так думаю, шо, як я вже докладал, рота пограничникив пишла до Мовчаны, а бильш в округе никого немае. Гарнюк гутарил, шо зеленофуражечники обложили курень Нескиды. Ще гутарил, шо офицера-москали гутарили, шо силов у них на усих зараз немае.
— Прямо так они при Гарнюке и гутарили? — недоверчиво спрашивает Крыль.
— Та ни-и. Вин гутарил, шо у них рация и шо вони по той рации связувалысь со своим начальством, а вин чув… скризь стенку. А там кто ж его знае.
— Так, гутаришь, вчера враньци и пишлы?
— Прямо вот як развиднялось, так зибралысь и пишлы.
— А может, и не пишлы, а сховалысь у лесочке и нас, дурней, поджидают?
— Кто ж их, москалей, знае. Мабуть, и сховалысь. Я ж не проверял.
— Ну а что Гарнюк советует?
— Та ничого вин не советуе. Вин каже, шо москали першим дилом Нескиду порешат, а потим вже нас. А колы б мы шумнули туточки, то, може, и Нескиде було б трошки полегче.
— Шумнуть, говоришь? А чего москали у Гарнюка робили?
— Та ничого не робылы: ели та спали.
— Целая рота?
— Та ни-и! Взвод, мабудь.
— А что в селе?
— А чого в сели? Гарнюк каже, два милиционера в сели — вот и все.
— А не продался ли Гарнюк коммунякам?
— Кто ж его знает, — вздыхает Микола. — В середку ему не заглянешь.
— А чого ты у Гарнюка ел-пил?
— Та чого ж ел-пил… Кашу ел, горилку пил.
— Ну-к дыхни! — и Крыль придвинулся к Миколе, ноздри его хищного носа раздулись, глаза сузились и спрятались под густыми бровями.
Микола округлил рот и осторожно дунул в лицо Крылю. Тот, пошевелив ноздрями, молча отодвинулся от стола, поправил сползший с плеч кожух, промолвил ворчливо:
— Ладно, иди, отдыхай… пока.
Микола выбирается из-за стола, открывает дверь и вступает в душный полумрак землянки, освещаемой коптящим фитилем. Еще какое-то время он возится возле горящей буржуйки, в которой потрескивают дрова, развешивая свою мокрую одежду, переодевается в сухое и лезет на нары. Там зарывается в сено, укрывается немецкой шинелью и засыпает.
Сомнения его не мучают: он сделал все, что ему приказал сделать белобрысый офицер, а там что бог даст.
Миколе снится сибирское село Островки, расположенное на высоком берегу реки, и как он удит в реке рыбу. Островки кажутся Миколе недостижимым раем, и он готов отправиться туда хоть пешком.
Глава 3
Михайло Крыль лежал на спине, заложив за голову руки, не открывая глаз и не чувствуя своего тела. За стеной гомонили, булькало варево, шкварчало жарящееся сало, шлепали по доскам стола карты. День только начался, и пока он тянется, необходимо обдумать, что предпринять в ближайшее время. А предпринимать что-то надо — тут и думать нечего, хотя и ему самому все давно опротивело, и лишь положение командира отряда заставляет внушать себе и другим, что они существуют не зря, что их борьба с коммунистами-москалями и жидами рано или поздно увенчается успехом. Правда, это может случиться тогда, когда их уж и на белом свете не будет, а значит, и ничего не будет, потому что мир существует, пока существую я сам, но это ничего не значит: еще существует святая месть, а она не нуждается ни в будущем, ни в надежде.
Мысли Крыля текут уныло и то обрываются, когда он впадает в дрему, то возникают вновь. Что-то мешает ему сосредоточиться, выбрать одно направление и заставить мысли следовать в этом направлении. Все время, разрывая мысли, в голове толкутся, как мошкара перед дождем, кусочки разговора с Миколой Жупаном: что-то осталось в этом разговоре недосказанного, невыясненного.
То, что Жупан задержался на хуторе на целый час дольше, чем это диктовалось необходимостью, еще ничего не доказывает: Жупана он знает много лет, бывал с ним во всяких передрягах, человек он, конечно, недалекий, к идеям невосприимчивый, но на предательство не пойдет уже хотя бы потому, что на прощение от советов рассчитывать ему нельзя. И потом, что такое час? По раскисшей дороге, под дождем, да с холода, да в тепло обжитого жилья, да сытный ужин, да стакан горилки — разморить может кого угодно. Опять же, прямо с ходу на хутор не сунешься: надо высмотреть, убедиться, что там нет чужих, а на это тоже нужно время, и сам бы он, может, и не час высматривал, выжидал и выслушивал, а больше. Но даже если предположить, что Жупан попал в руки москалей, то… что они сделают с ним за час? Ничего сделать они не могут. Сутки — другое дело, а какой-то час… Беда, что никак слова Жупана не проверишь: ко