го бы ни послал сейчас на хутор, любой — и все вместе — поймут, что речь идет о недоверии, а в отряде обстановка и так хуже некуда — люди взрываются по пустякам.
С другой стороны, если даже Жупан говорит с чьих-то слов и он, Михайло Крыль, поведет отряд в село и приведет его в засаду, то, значит, так угодно господу и деве Марии.
И пусть будет бой, пусть этот бой окажется неудачным, но он всколыхнет людей, сплотит их, а лично он, Михайло Крыль, получит моральное право увести остатки отряда за кордон. А за кордоном… а там через Венгрию в Австрию, и дальше… дальше от этих проклятых богом мест.
Раньше была хоть какая-то связь с внешним миром: приходили связники из-за кордона, приносили деньги, оружие, питание к рации. Да и отряд у него был в добрую сотню человек, окрест еще несколько отрядов, общее командование и почти безраздельная власть над округой. Казалось, еще немного поднажать — и коммунисты отступятся, можно будет зажить по-старому, по-довоенному. Признаться, он и тогда не очень-то верил в такой исход борьбы, но было до слез, до исступления обидно, что вот жили-жили, худо-бедно, но по-своему, а потом пришли москали-коммуняки и все начали переворачивать вверх ногами.
Был когда-то Михайло Крыль одним из уважаемых людей в округе, держал лесопилку, сыроварню и две мельницы, но в одночасье превратился в нищего. Даже хуже, чем в нищего: тот хоть может идти куда захочет, а Михайлову семью посадили на подводы и под конвоем повезли на станцию. Что ожидало их в дальнейшем, догадаться было не трудно: слухами земля полнилась, но покидать родную землю — лучше смерть. И бежал Михайло с этапа, бросив жену и детишек, престарелых своих родителей, бежал, чтобы мстить, потому что ничего другого ему не оставили. И с тех пор, с самого сорокового года, он не выпускает из рук оружия.
Но, видно, не судьба собирать ему урожай с политой кровью земли. Зарастает родная земля крапивой — густой, ядовито-зеленой, и чем больше льется крови, тем пышнее она разрастается, и уже голыми руками ее не истребить. Только когда эта крапива заполонит все поля, только тогда, бог даст, люди опомнятся и всем миром изведут крапиву, и останется она лишь в сырых и темных оврагах, заросших никчемным ольшаником.
Тоска, тоска, тоска…
Даже поговорить толком не с кем.
Полгода назад при налете на районный городишко погиб Иосиф Негуда, бывший учитель местной гимназии, с кем Михайло Крыль отводил душу в бесконечных спорах и рассуждениях. С Негудой они когда-то вместе учились в Краковском университете…
Господи! Да было ли это на самом деле или прошлая жизнь ему только приснилась?! Студенческие вечеринки, балы у подгороднего шляхтича пана Свидлевского, которые тот давал по окончании каждого курса для наиболее успевающих студиумов, звонкоголосые паненки, мраморные плечи, обнаженные спины…
А были еще планы устроить свое хозяйство на европейский лад, завести конеферму: приезжают из города паны и панночки — вот вам верховые прогулки. В перспективе виделся фарфоровый завод на местных глинах, путешествие в заморские страны… Где все эти мечты?
Свою сыроварню Михайло Крыль спалил собственными руками, мельницы порушил тоже, но крестьянам надо было где-то молоть зерно, и они всякий раз восстанавливали то одну мельницу, то другую под охраной энкеведистов… или эмведистов… черт бы их всех побрал!
Да, многое он за эти годы делал не так, как надо бы делать. И мельницы зря рушил, и сыроварню сжег тоже зря. Негуда не раз говорил ему об этом, да он, Михайло, его не слушал. Хорошо Негуде говорить — у него своего почти ничего не имелось. А когда видишь, как твоим добром пользуются другие, тогда слушаешь не голос разума, а голос сердца… Может, и лютовали тоже зря — москалям на руку. Но прошлого не вернешь. Вот и остались ни с чем. Народ на заступников смотрит косо, считают дурни, что не станет заступников, уйдут и москали… Быдло, быдло, быдло, думающее только о своем брюхе! И в его отряде — тоже одно быдло. Вон уже гремят ложками, нажрутся, разляжутся и начнут пускать газы — кто громче и вонючей. Перестрелять бы их всех своею рукою. Да с кем тогда останешься? — вот в чем загвоздка. Без пана нет бога, а без быдла нет и пана.
Удушливая волна ненависти захлестнула мозг и тело Михайлы Крыля. Он с силой сжал веки и стиснул зубы, чтобы не застонать или даже не завыть во весь голос. Нервишки совсем ни к черту. Уже несколько раз ловил себя на мысли, на желании, с которым все труднее справляться: взять пару гранат и бросить за дверь, а потом смотреть, как они будут корчиться в предсмертной агонии, — до такой степени он ненавидел не только этих людей, с кем свела его судьба, но и людей вообще. И начинал бояться самого себя, бояться, что когда-нибудь не выдержит и сорвется. А ведь, собственно говоря, он и сам от них практически ничем не отличается, ничем их не лучше, разве что образованнее…
Скрипнула дверь, приотворилась, в щель просунулась бородатая рожа услужливого Олеся Вайды.
Сколько Крыль знает Вайду, он все такой же, не меняется, а мужику, поди, уже под шестьдесят. Вайда служил конюхом еще у старого Крыля, и в сороковом, не колеблясь, пошел за Михайлой в лес, хотя Вайде от москалей не только ничем не грозило, а даже наоборот: такие, как Вайда, у них становились первыми людьми и заводилами.
— Добре почивали, пан атаман, — бормочет Вайда и ставит на маленький столик миску с мамалыгой и торчащей из нее деревянной ложкой.
Свет из землянки колеблется на стенах каморки Крыля, тень от Вайды огромна и зловеща. Вайда зажигает лампу и услужливо замирает возле столика.
Михайло Крыль молча спускает ноги с лежака, трет ступни одну о другую: ноги поражены грибком, зудят постоянно. Потом вытирает руки и лицо мокрым полотенцем, приготовленным Вайдой, и садится к столу.
Крыль давно не мылся в бане, забыл, когда в последний раз чистил зубы. Иногда он становится противен самому себе. А что же говорить о тех женщинах, с которыми он, вонючий и потный, имел дело! Все мерзко, все опротивело, все бессмысленно! Пора кончать эту жизнь, пора начинать новую, пока еще есть силы и теплятся какие-то желания. Вот только в последний раз пустить кровь, чтобы помнили, чтобы ничего здесь, кроме крапивы, не росло.
От миски идет горячий пар, напитанный запахом жареного сала и лука. Почти не жуя глотая горячую мамалыгу, Крыль решает, что поведет-таки отряд в Мятицу. И выйдут они сегодня же вечером. К полуночи будут на окраине села, успеют все выведать, тихонько войдут, подожгут сельсовет, дома активистов, возьмут продукты и уйдут. На этот раз навсегда. Остается решить, какой дорогой идти к Мятице. Если его будут где-то ждать, то, скорее всего, невдалеке от хутора Степана Гарнюка. Там, где на развилке старых дорог стоит дот, построенный москалями еще перед войной, но так им и не пригодившийся. Удобнее места для засады трудно придумать. Но, с другой стороны, если москали не окончательные дураки, то должны понимать, что именно поэтому лесовики по этой дороге не пойдут. А если они это понимают, то, следовательно, засаду устроят где-нибудь на подходе к Мятице. Например, у моста или у брода через речку. Места там открытые и с одним пулеметом можно перестрелять всех. Значит, к селу надо подойти со стороны плотины. Это несколько дальше, зато вернее. Можно, наконец, отряд разделить надвое: большую часть самому повести через плотину, а меньшую послать к мосту. И вообще: лучше будет, если в этом последнем деле погибнет как можно больше его людей. Они ему не нужны, да и границу переходить в малом количестве проще. Он возьмет с собой только Олеся Вайду, человека преданного ему и безропотного. А остальные… остальные себя исчерпали. К тому же они ничего не умеют делать — только грабить, убивать, насильничать. Пусть они и не виноваты в этом, но и он, Михайло Крыль, не виноват тоже. Следовательно, греха на его душе не будет. Да и не грех это вовсе — борьба с коммунистами, а святое дело. Наконец, придет время молитвы — и он замолит свои грехи. И грехи тех, кем командовал и кто не успел замолить свои грехи сам.
Михайло Крыль ест мамалыгу и прислушивается к тому, что делается в землянке. Там тоже едят и лениво перебрасываются грубыми шутками. Не слышно только Миколы Жупана: нажрался вчера у Гарнюка и дрыхнет теперь без задних ног…
Так побывал он в лапах у москалей или нет? Уж очень вчера он был какой-то не такой: спокойный и самоуверенный. И в глазах светилось что-то… не поймешь что, но будто ему известно, что его ждет и что ждет всех остальных, будто приговор какой виделся в его глазах Михайле Крылю. И хотя Михайло знал за собой болезненную подозрительность и недоверчивость, которыми его попрекал еще Иосиф Негуда, и старался смирять их, но он знал также и то, что благодаря своей подозрительности и недоверчивости, доходящих до маниакальной мнительности, он до сих пор не попал в лапы москалей, и отряд его, хотя и уменьшился впятеро, все еще жив, в то время как другие…
Снова появляется Вайда, забирает пустую миску и ставит перед Крылем кружку с кипятком, заваренным липовым цветом.
Крыль слегка повел глазами — и Вайда склонил голову к его лицу, так что их бороды и волосы соприкоснулись.
— Что там Жупан?
— Спит.
— Одежу проверил?
— Ничого немае.
— А Хмара?
Вайда качает головой и преданно смотрит в глаза Крылю.
— Жупан продался коммунякам-москалям, — цедит сквозь зубы Крыль. — От него пахло тушенкой и лавровым листом.
— Пахло, — тихо соглашается Вайда.
Крыль кивком головы отпускает своего ординарца и, держа кружку обеими руками, пьет чай и усмехается. Только сейчас, какую-нибудь минуту назад, он понял, что мучило его все это время: странный, полузабытый запах изо рта Миколы Жупана — запах лаврового листа, который москали не жалеючи кладут в свою свиную тушенку; запах, который не перебила даже самогонка.
У Гарнюка лаврового листа отродясь не водилось, а консервы взять ему неоткуда, как только у москалей. Если же они дали ему свиную тушенку, то не зазря. Только Гарнюк тушенкой кормить Жупана не станет, значит — кормили москали, и Жупан за эту тушенку продался им с потрохами. Вот тебе и объяснение задержки, вот тебе и объяснение странного поведения всегда послушного и робкого Жупана. Ай да коммуняки, ай да москали! За какой-то час обтяпать такое дело! Но, увы, это лишний раз доказывает, что борьба с Москвой проиграна окончательно и надо выходить из игры, пока тебе на шею не накинули удавку. Свои же и могут накинуть. Но перед уходом просто необходимо хлопнуть дверью, да так хлопнуть, чтобы слышно стало не только во Львове.