Увы, ему явно недоставало былого вдохновения. Снова пришла мысль о старости, мысль, как ни странно, спасительная и утешительная. И Алексей Петрович, слегка запнувшись, сделал новый скачок в сторону:
— Вот мы с вами сидим в вагоне поезда и видим из окна разрозненные картинки, хотя каждая из них за внешней безмятежностью скрывает свои жизненные коллизии. А если подняться над всем этим? Глянуть с самолета? С Луны? Совсем другие масштабы! («Господи, чего я несу?») Вам не приходилось подниматься? — и Алексей Петрович произвел в воздухе парящий жест своими нервными и подвижными руками.
— Ну как же, как же! — с радостью и облегчением подхватил Птахин, совершенно растерявшийся от града запутанных мыслей, обрушиваемых на его голову. — Я ведь сибиряк! Таежник! Бывало, подымешься на гольцы — внизу целый океан. И думаешь: сколько же у природы всяких богатств!.. как слабы человеческие руки!.. вот бы эти богатства да сразу бы полной горстью отдать людям!.. тогда бы люди смогли подняться над обыденностью, перестали бы думать о куске хлеба, и преобразование мира приняло бы совершенно другие масштабы!
Птахин вдруг заговорил с таким вдохновением, какого от него Алексей Петрович никак не ожидал. Глаза его засветились, в них исчезла настороженность, а появилась будто бы даже какая-то мечтательность. И Алексею Петровичу сразу стало так скучно, что он с трудом подавил зевоту. С лица его сошло подобострастное выражение, оно угасло, и он лениво подумал, что вот на его пути еще один восторженный дурак, который сидел в своем кабинете, перебирал всякие ненужные бумажки, зевал на заседаниях и совещаниях, исход которых был ему известен заранее, и, видя, как его практическая деятельность натыкается то на одно, то на другое, как она бесполезна, потому что все, что будто бы находится в его власти, на самом деле зависит от чиновников, сидящих в Москве, в ЦК и в министерствах, понемногу впадал в мечтательность, тем самым скрашивая свое чиновничье существование… Боже, как все это знакомо Алексею Петровичу, как часто оно повторяется на его глазах! Неудивительно, что такие люди, как Задонов, вынуждены впадать в юродство и тем самым хоть как-то защищаться от давления на их интеллект.
И тут Алексей Петрович вдруг отчего-то вспомнил Варвару Михайловну, помогавшую жене по хозяйству и ставшую как бы членом их семьи, — вспомнил ее внимательный и усмешливый взгляд, подумал, что, помогая жене укладываться в дорогу, она получит доступ к его рукописям, а там записки, дневники, хотя… хотя она и без того могла… при желании… И почему у нее всегда такой усмешливый взгляд, словно она смотрит на Алексея Петровича, как он минуту назад смотрел на Птахина? Она значительно умнее, чем хочет казаться… Наконец, откуда в эмгэбэ узнали о записках генерала Угланова и военных дневниках Матова, переданных ему на хранение генералом Матовым же? Не от Варвары ли Михайловны? И как же он, дурак, не догадался сразу?
И холодный пот запоздалой догадки покрыл спину Алексея Петровича, так что через секунду рубашка прилипла к спине.
— Да-а, тайга-а! Это, знаете ли, целый мир, который, однако, лучше познается изнутри, — говорил между тем Птахин. — Конечно, иногда просто необходимо подниматься на гольцы, чтобы получить более широкий обзор и чтобы ничто не мешало естественной тишине, но изнутри она все-таки понятнее и ближе. Каждая травинка, знаете ли, каждая веточка… А сверху — это привилегия богов. Это им надо мир видеть как бы вообще, в неразделенном виде… Да вы, я смотрю, и не слушаете меня! — всполошился вдруг Птахин. — И лица на вас нету! Что с вами, Алексей Петрович?
— Ничего, ничего, — вяло улыбнулся Алексей Петрович. — Сердце что-то шальнуло. Это пройдет, сейчас пройдет.
Однако Птахин почти насильно уложил Алексея Петровича на диван, вытряхнул из стеклянной колбочки таблетку валидола. Он порывался даже позвать врача через громкоговорящую связь: должен же быть в поезде хотя бы один врач, и Алексею Петровичу стоило большого труда отговорить своего попутчика от этого шага.
Птахин поил его минеральной водой, подтыкал подушку, загородил окно, чтоб не дуло, и вообще на глазах превратился в заботливого дядьку, будто всю жизнь только тем и занимался, что ухаживал за больными.
Глава 8
Алексей Петрович довольно быстро пришел в себя. Он решил, что если бы Варвара Михайловна была тем, кем он ее заподозрил, то ТАМ давно бы стало известно о хранящихся у него тетрадках генерала Угланова и дневниках Матова, да и вызов в Москву не последовал бы — во всяком случае, в той форме, в какой он осуществлен. Как знать, быть может, рукописи как раз и ускорили его вызов и избавление от опалы. Если же он в чем-то и виноват перед генералом Матовым, то лишь в том, что не предупредил его, что рукописи пришлось отдать. Но он, Задонов, слабый человек, а генерал не должен был давать ему рукописи, зная их содержание. Это именно с его стороны проявилась элементарная подлость по отношению к Задонову — подставить под удар человека, талант которого принадлежит человечеству.
Наконец, вряд ли что-нибудь изменилось, если бы Алексей Петрович и предупредил генерала. Да и какой смысл в этих рукописях, если их нельзя опубликовать? Конечно, там есть много такого, о чем Алексей Петрович только догадывался, а есть вещи совершенно поразительные, заставляющие смотреть на ход войны другими глазами, но из этого не извлечешь никакой пользы. Даже в роман не вставишь. Более того, прочитав дневники Матова и записки генерала Угланова, Алексей Петрович почувствовал раздражение, почти физическую неприязнь к их авторам, которые не покидают его до сих пор, будто он, любитель тонко разыгрывать всех и вся, сам попался на розыгрыш, но розыгрыш грубый и пошлый, унизивший его достоинство. В то время как он с пеной у рта доказывал в своих статьях и репортажах с театра военных действий, в своих рассказах и книгах, что мы, честные и порядочные, были подло и коварно обмануты, оказывается, нам тоже далеко и до честности, и до порядочности. Во всяком случае, глубокой прозорливостью похвастаться не можем. А ведь все было на виду, если верить дневникам генерала Угланова: и сосредоточение немецких войск на наших границах, и предупреждения разведки, исторический опыт, в конце концов, и здравый смысл. Нет, прошляпили, проглядели, поддались на уговоры и самовнушение.
Алексей Петрович вспоминал задушевные беседы за рюмкой водки с ныне всем известными военачальниками как в горькие минуты их поражений, так и в сладкие минуты торжества после одержанных побед, когда сама обстановка заставляла быть предельно откровенными, а если что-то недоговаривать, то по понятным причинам. И вот оказывается — ему просто врали, самым наглым образом развешивали перед ним клюкву, хотя Алексей Задонов — это вам не какой-то там репортеришка из фронтовой газетенки. Значит, и сам Алексей Задонов врал и даже подличал, развешивая перед своими читателями еще более увесистую клюкву, врал, несмотря на очевидные факты, свидетелями которых был, несмотря на свою информированность о положении в целом… Что это? Самовнушение? Ну да, политические установки, необходимость воздействия на массы определенным образом. Это-то он отлично понимает. Но, судя по всему, те, кто стоял и стоит выше, тоже считали и считают до сих пор, что им, Задоновым, надо руководить, направлять его мысли и чувства, то есть врали и продолжают врать ему в глаза и за глаза без зазрения совести. Чувствовать себя униженным и облапошенным — что может быть более отвратительным в его положении! И что может быть более оскорбительным, когда тебя твоим же любимым рылом сунут в твое же собственное дерьмо!
Прочитав записки генерала Угланова, Алексей Петрович ни на минуту не усомнился в том, что автор написал в них правду: настолько все было изложено доказательно и убедительно. Тем тяжелее было сознавать, что тысячи страниц, под которыми стоит твое имя, со временем будут выброшены на свалку истории, что тень от этих лжесвидетельств падет и на те твои произведения, в которых потомкам не к чему будет придраться. Для чего же он тогда работал и работает? И кто такой этот генерал Угланов, почему именно он взял на себя право судить всех остальных? Разве талант подсуден? Разве Алексей Задонов врал и подличал по своей доброй воле? Конечно, нет! Почти исключительно по незнанию, и лишь в незначительной части — из-за невозможности говорить правду. Но и тогда он старался не говорить неправду, находя для этого множество всяких способов. Тем более что он просто писал о войне, какой видел ее со своей колокольни. Но если бы он знал то, что знал генерал Угланов, он бы… Да ничего бы он не смог сделать больше того, что сделал! И, пожалуй, хорошо, что не знал. Но вот совесть… И что тут поделаешь, если судьбы всех русских писателей построены как раз на том, что судьбы маленьких людей, описываемых ими, как бы стоят особняком от того Большого, что будто бы должно вмещать в себя все эти судьбы. А Оно, Большое, не вмещает. Оно рвется под напором маленьких судеб, и надо быть большим мастером, чтобы совместить несовместимое и не сойти с ума.
А что касается изъятия записок двух генералов, так Алексею Петровичу прямо и откровенно посоветовали ничего об этом генералу Матову не говорить. Если же Матову они вдруг понадобятся, хотя это и мало вероятно, то сослаться на какие-нибудь непредвиденные обстоятельства и сразу же позвонить вот по этому телефончику. Но главное — ему не ставили в вину, что он взял к себе на хранение эти бумаги. А ведь могли. Очень даже могли.
Еще у Алексея Петровича спросили, читал ли он эти тетрадки, на что Алексей Петрович ответил, что да, пытался читать, однако с трудом осилил лишь несколько страниц: и почерк слишком мелкий, и написано скучно, да и временем не располагает — пишет книгу. Он вел себя настолько естественно, что ему, похоже, поверили. А если и не поверили, то сделали вид. Так или иначе, но он потом месяц ходил сам не свой, мучась неизвестностью и ожидая нового вызова. И вызов последовал… из Москвы, от главного редактора «Правды». А это такая величина, которую не станут использовать в качестве провокатора. Скорее всего, все как раз наоборот: Алексей Задонов им снова нужен, а в таких случаях они даже способны проявить чуткость и такт, чтобы лишний раз не травмировать полезного им человека.