Алексей Петрович мысленно представил, как это все происходило: после пленума ЦК полетели некоторые головы, которые вообразили, что именно им позволено больше других в русской литературе, а другие решили, что все как раз наоборот, в результате образовались вакансии, начали собирать людей, вспомнили и о нем, и кто-то в ЦК, оформляя его вызов в столицу, сообразил, что вызываемого может от неожиданности хватить удар, что, в лучшем случае, наделает в штаны, и чтобы этого не случилось, позвонил редактору «Правды», и тот уже от своего имени… — все-таки несколько лет работали бок о бок.
И новая мысль: а ведь если бы он, Задонов, в это время был в Москве, то не исключено, что попал бы в разряд тех, на кого обрушили свой державный гнев сильные мира сего, заметив, что их, сильных мира сего, как бы перестали слышать. Следовательно, что бог ни делает, все к лучшему, сделал утешительное заключение Алексей Петрович, проделав нехитрые манипуляции с известными ему фактами и событиями, и тем успокоился. Да и то сказать: что он может? Ничего. Слава богу, что смог лишь то, что позволили. Тем более что он и сам знал, — чего уж врать-то самому себе! — что можно, а что нельзя писать, и когда писал, попросту не делал обобщений и не называл имен. Народ на войне — вот о ком он писал, а все, что выше, от лукавого.
Лежа на диване, слушая погромыхивание вагона и перестук колес, Алексей Петрович попытался — уже более спокойно, без истерики — вспомнить, как в их квартире появилась Варвара Михайловна, но вспомнить почему-то не мог. Ему казалось, что она появилась в их квартире в первый же день их приезда в Ташкент, или даже была там всегда на каких-то правах: то ли хозяйки, то ли домработницы. До переезда в эту квартиру он ее не замечал, тем более что хлопоты по дому всегда лежали на плечах Маши, а вокруг Маши всегда кто-то крутился. И только тогда, когда она не могла решить какой-то вопрос своими силами, обращалась к нему, он звонил куда надо — и все решалось, как по мановению волшебной палочки.
Варвара Михайловна, скорее всего, тоже появилась в результате мановения «волшебной палочки», когда Маше стало невмочь вести в тех специфических условиях их немудреное хозяйство. Может быть, поэтому он и заметил домработницу не сразу, и не подумал, откуда она взялась и кто такая: обычная невнимательность к мелочам жизни. Или, скорее всего, собственный «вес» в собственных глазах помешал. А ведь такой «вес» он имел не всегда. Утяжеление «веса» началось где-то в середине тридцатых, и он так быстро привык к своему новому положению, будто обретался в нем всю свою жизнь.
Так ведь так оно и было: до революции его отец был виднейшим в Российской империи специалистом по строительству железных дорог и мостов, дом их в Москве — полная чаша, перед самим Алексеем Петровичем открывалось широчайшее поле деятельности; следовательно, в тридцатых он всего-навсего вернул то, что ему принадлежало по праву. А Варвара Михайловна — что ж, коли нельзя ее выкинуть из весьма смутного прошлого, так ведь можно забыть ради светлого будущего…
И Алексей Петрович тут же и погрузился в сочинение этого будущего. В нем известная роль отводилась и его новому знакомому, который оказался несколько не таким, каким показался в самом начале, то есть в нем чиновник еще окончательно не загубил человеческие качества, что, следовательно, надо будет произвести на него самое благоприятное впечатление: авось пригодится. В свете этого будущее рисовалось уже вполне благополучным. С тем Алексей Петрович и задремал. А когда открыл глаза, почувствовал себя бодрым, полным сил и энергии.
Поезд уже катил в ночи, свет от вагонных окон то скользил по насыпи, время от времени выхватывая из тьмы телеграфные столбы, то вдруг взметался на откос, то вообще пропадал, и тогда казалось, что вагон летит по краю пропасти и вот-вот сорвется в нее; то в желтых прямоугольниках света вдруг начинали мелькать темные развалины исчезнувших миров, редкие деревья и кусты, рельсы и шпалы, уложенные на козлы, канавы, глинобитные домишки, дувалы… — тысячи и тысячи раз повторяемые кадры из его недавней жизни, проведенной в значительной части на колесах. Какие-то из этих дорог строил его отец, о каких-то писал Алексей Задонов, его сын…
Алексей Петрович вдруг вспомнил свою поездку в Березники в тридцать втором году, раскачивающееся высокое бедро спящей на боку женщины на соседнем диване, бурные ночи, проведенные с нею в гостинице, тайные встречи в Москве… Мысленно он уже почти перенесся на шестнадцать лет назад, и даже не только мысленно, но и физически, почувствовав то же необоримое желание обладать этой женщиной, но ему помешали…
Отворилась дверь, и появился Птахин. Заметив, что Алексей Петрович не спит, он возбужденно принялся рассказывать вагонные новости, перечислять, кто в каком купе едет, и получалось, что едут люди все известные и даже знаменитые. И Алексею Петровичу очень захотелось, чтобы Птахин полюбопытствовал, кто же такой сам Алексей Петрович, и тогда бы второй секретарь обкома перестал восхищаться всякими там генералами и партийными же секретарями.
— Генерал Валецкий? — переспросил Алексей Петрович. — Знавал я генерала с такой фамилией. Он у Жукова командовал армией. Не тот ли?
— Именно, именно! Петр Вениаминович! Тоже в Москву. — И, помолчав: — А вы, Алексей Петрович, не тот ли самый… простите бога ради! — не тот ли самый Алексей Задонов, статьи которого… и книжки тоже!.. я имел удовольствие читать на протяжении длительного времени?
— Может, и тот, — безразлично согласился Алексей Петрович. — Если не его однофамилец.
— Ну что вы, что вы, как можно! — засуетился Птахин. — А я-то, грешным делом, все думаю: тот или не тот? А вы, значит… Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, уже значительно лучше. Видно, переутомился: в последнее время было много работы, — врал Алексей Петрович, сознавая, что врет, но угрызений совести при этом не испытывал, полагая, что писатель — настоящий писатель! — не может не привирать, потому что живет как бы в двух измерениях: в действительной жизни и в жизни, им выдуманной, в жизни своих героев, что в этой своей выдуманной жизни он совсем другой человек — честный, сильный, отважный и, конечно, работающий не покладая рук.
— А как вы, Алексей Петрович, насчет перекусить? У меня коньячок отличный, грибочки, икорка собственного посола, омуль копченый, байкальский… — И Птахин принялся хлопотать вокруг стола, расставляя на нем банки и стаканы, разворачивая свертки и сверточки. — А там и пулечку распишем… Как вы насчет пулечки, Алексей Петрович?
— С большим удовольствием я и насчет перекусить, и насчет пулечки, — похохатывал Алексей Петрович, тоже доставая из чемодана приготовленные Машей припасы, и в голосе его звучал здоровый оптимизм и жизнерадостность.
Глава 9
Капитаны Обручев и Красников решили устроить засаду на развилке лесных дорог неподалеку от хутора Степана Гарнюка. Двоих сержантов с рациями из оперативной группы, подчиненной Обручеву, послали вперед, чтобы они следили за дорогой и предупреждали о движении банды. Одного из них зарыли под корнем старой липы в нескольких метрах от тропы и в двух километрах от развилки, другого втиснули в расщелину скалы на километр ближе.
Взвод автоматчиков расположили влево и вправо от дота и так замаскировали, что и в двух шагах не разглядишь торчащий меж корней старого пня ствол пулемета или автомата, что какая-нибудь кочка скрывает еще одного стрелка. Два других взвода развернули веером за спиной у засадного, — на тот случай, если кто из бандитов умудрится прорваться через первую линию, тогда неминуемо наткнется на вторую.
Капитан Обручев оказался мастером на всякие хитрости, вобрав в себя, как он сказал с обычной усмешечкой, и опыт белорусских партизан, и польской Армии Крайовой, и литовских «лесных братьев», и оуновцев. Они вдвоем с Красниковым прошли по предполагаемому маршруту банды, и оба остались довольны приготовлениями.
День выдался погожим. Дождь, ливший всю ночь, под утро прекратился, и теперь лишь редкие облака проплывали над головою куда-то на юго-восток по синему-синему небу. Солнце ярко освещало бурые лесистые холмы; редкие деревья, еще не сбросившие золотистую листву, весело сияли, как начищенные к празднику самовары.
Капитаны остановились под огромным раскидистым дубом, который за многие десятилетия отвоевал себе право расти в гордом одиночестве, и даже рука человека не поднялась на этого кряжистого великана. Отсюда хорошо видна развилка дорог, по которым когда-то ездили часто, сейчас — от случая к случаю, и поэтому дороги поросли травой, кое-где меж колеями уже торчали прутики вездесущей ольхи.
Отсюда хорошо виден и мрачный даже при ярком солнце бетонный блин дота, черные щели его амбразур. Дот построили до войны, как и сотни других дотов на развилках других дорог, у речных бродов и мостов, но лишь немногие из них пригодились. Из этого, судя по всему, тоже никогда не стреляли: ни снарядных, ни бомбовых воронок вокруг, ни пулевых отметин на его замшелых щеках, ни стреляных гильз внутри.
— Типичный пример нашего головотяпства, — произнес капитан Обручев с едкой ухмылкой, кивнув в сторону дота. — Если посчитать, сколько по нашей необъятной стране понатыкано такой… глупости, то хватило бы на десяток Днепрогэсов.
Капитан Красников быстро глянул на Обручева и промычал что-то неопределенное: не то «да», не то «может быть», но через несколько секунд, устыдившись своей подозрительности по отношению к Обручеву, неуверенно заговорил:
— Так ведь в тридцатых годах трудно было определить, в каком направлении и какими силами немец будет наступать. К тому же в тридцать девятом граница передвинулась на запад, и вообще тогда считали, что не они будут наступать, а мы, и не с немцами будем воевать, а с поляками… Вот и строили на возможных направлениях.
— Ты, Андрей, рассуждаешь, как молодая жена старого генерала: не зна-ала, не ве-едала… возможные направле-ения! — передразнил Обручев Красникова. — У нас имеется Генштаб, у Генштаба есть разведка, в Генштабе сидят дяди с академическим образованием, они обязаны не предполагать, а знать с точностью до почти ста процентов: куда, когда и сколько. Не знаю, чему вас учили в училище, чему учат в академиях, но если там учат гадать на кофейной гуще, то все это надо разгонять и создавать заново.