— А ты что, не в том же училище учился? — обиделся Красников. — Во время войны я тоже встречал всяких критиков, а как доходило до боя, то у них не шибко-то получалось.
— Ну, кричать ура и переть дуриком на амбразуру — ума много не требуется. А что касается училища, то, как говорится, не имел счастья. Все мое образование — три курса института. Омского педагогического, — уточнил Обручев. — И там у нас был один старый профессор, который считал, что главное — не знание, а умение думать. И ты, ротный, в бутылку не лезь. И не считай, что я тебя провоцирую. Мне это ни к чему. Я тебе говорил, что служу совсем в другой конторе. И привык работать на доверии. А тебя, видать, однажды так крепко напугали, что ты собственных мыслей боишься.
Капитан Красников слушал Обручева, упрямо потупившись и вороша носком сапога опавшую листву. Вот он поднял голову — их глаза встретились, серые — Красникова, голубовато-зеленые — Обручева.
— Я тоже за полное доверие, — произнес Красников. — Только ты, как я понимаю, на нашу жизнь с той стороны смотрел, а я — с этой. Для тебя важнее всего было, чтобы тебя не раскрыли, а для меня… — Красников запнулся, потрогал рукой кору дуба, точно просил у него поддержки. Затем продолжил, осторожно подбирая слова: — У меня в роте был один лейтенант. Николаенко фамилия. Ему то одно в нашей действительности не нравилось, то другое. И все это в письмах к своему дружку, а дружок — ему. Ну и… сам знаешь: цензура. И пропал человек… Жизнь — сложная штука. Есть государство, есть политика, есть армия и есть просто жизнь. Жизнь без всяких затей. Ворчать да скулить — ничего этим не добьешься… Каждый должен делать свое дело, а время все расставит по своим местам, — закончил Красников.
Ядовитая усмешка сошла с лица Обручева.
— А я разве против? — произнес он. — И вовсе я не ворчу, а констатирую факт и пытаюсь делать выводы. На будущее. Авось пригодится.
— Не ты один делаешь выводы, да не все о них говорят.
— Согласен. Кстати, мне в конце сорок третьего довелось пообщаться с одним немецким обер-лейтенантом. Два университета закончил: один в Германии, другой в Англии. К тому же — очень неглупый человек. Понимал, что война проиграна. Тогда, после Сталинграда и Курска, они почти все это понимали. И Гитлера многие поругивали. И несколько покушений на него устроили. И все неудачные. Но это никак не влияло на их решимость драться до последнего патрона. С русскими потому, что мы варвары и несем гибель Германии. С англичанами потому, что те беспрерывными бомбардировками уничтожают их города и мирное население. Хотя начали немцы. При этом Геббельс постоянно каркал о неминуемой гибели немецкого народа в результате поражения.
— К чему ты мне это рассказываешь? — спросил Красников.
— В качестве пояснения к вопросу о той и этой стороне.
— Меня, Обручев, в ту пору мало интересовала та сторона. Да и сегодня, признаться, тоже. Когда я воевал, к немцам ничего кроме ненависти не испытывал. И мои товарищи тоже. И шли мы в Германию мстить. Я, правда, не дошел. Но это неважно. Знаю я и другое: были и есть такие, которые смотрят на меня и других и удивляются, отчего это мы так на немцев озлоблены, отчего не можем войти в их положение? Мол, подневольный народ, да к тому же с вывихнутыми мозгами, а так — вполне нормальный, даже культурный и прочее. А что этот нормальный и культурный вытворял на нашей земле, это вроде так и должно быть, а что мы у них натворили, так это варварство и никакому прощению не подлежит, — на злой ноте закончил капитан Красников.
— А я-то все думаю, какая блоха тебя укусила, что ты на всех смотришь с настороженностью и недоверием. Конечно, ты прав: жизнь все расставит. Так ведь жизнь только тем и занимается, что расставляет. Однако процесс этот долгий. Да он еще тормозится всяким дерьмом, которого и среди нас хватает. Так ведь дерьмо не так уж трудно определить: бросил в воду — не тонет, значит, дерьмо. — И Обручев хохотнул тем сдержанным хохотком, когда смеются не над тем, что сказано, а что под сказанным подразумевается.
И Красников ответил ему добродушной улыбкой.
— А мы с тобой на фронте случайно не встречались? — спросил он. И пояснил: — Лицо твое кого-то напоминает.
— Боюсь, что встретиться мы с тобой не могли. Даже в госпитале.
— Это почему же?
— Да потому, что ранен я был всего один раз, да и то пострадал не от пули или осколка, а от зубов немецкой овчарки. — И Обручев показал небольшой шрам на левой руке.
— Везучий ты парень, — мотнул головой Красников.
— Да, это уж точно, — усмехнулся каким-то своим мыслям Обручев.
Несколько минут они стояли молча, курили и озирались по сторонам. Дорога была пустынна, лес просвечивал далеко сквозь голые ветви кустарников, только молодые дубки стояли, густо облепленные ржавой листвой, и когда налетал легкий ветерок, со стороны дубков долетал тревожный жестяной шелест.
— Если они все-таки пойдут, то непременно остановятся прямо вот здесь, — первым нарушил молчание Красников. — Ну и… пошлют кого-нибудь разведать.
— Да, это уж как водится, — откликнулся Обручев.
— Мне кажется, они пошлют Жупана.
— Почему ты так думаешь? — сощуренные глаза особиста уперлись в лицо Красникову.
— Потому что, если Жупан привел их в засаду, в его поведении проявится нечто настораживающее… Мне в Закавказье приходилось иметь дело с контрабандистами, они поступают именно так.
— А если ночью? Как они тогда определяют? — заинтересовался Обручев.
— По-видимому, они слишком хорошо знают своих людей, чтобы по каким-то малейшим отклонениям от нормы определить, в чем тут дело.
— Любопытно. Вообще-то я слыхал, что на Востоке психоанализу уделяется большое внимание. Только Жупан вряд ли придет. Если, разумеется, информация о Крыле, которую я получил в особом отделе округа, соответствует действительности.
— Что ты этим хочешь сказать?
— А то, что я не зря накормил Жупана пшенной кашей с нашей тушенкой. Крыль должен это учуять. Или кто-то из его окружения. И сделать из этого соответствующие выводы. А выводы, на мой взгляд, должны быть такими: москали на чем-то поймали Жупана, сумели его припугнуть или взяли на посулы, но они все-таки порядочные кретины, если накормили его тушенкой. А раз так, то засаду они устроят возле Мятицы, а на хуторе Степана Гарнюка если и оставят солдат, то немного. Крыль — человек хотя и крайне осторожный, но и весьма азартный. Говорят, недурно играет в шахматы и в Краковском университете был вторым… после одного еврея. Учёл я и то, что в его отряде начался развал, остановить который — или задержать — можно лишь хорошей встряской. При этом Крылю в сложившейся ситуации должно быть безразлично, удачным будет этот бой, или нет. Он считает, что инициатива за ним, а не за нами, москалями, хотя нам — по глупости нашей — кажется наоборот. Вот почему я думаю, что Жупана с ними не будет и что Крыль приведет сюда свою банду сегодня ночью. Всегда лучше действовать, когда что-то знаешь о противнике… Но это, повторяю, при условии, что Крыль действительно умный человек.
— А если он уйдет к границе? — в голосе Красникова снова послышалось так знакомое Обручеву отчуждение, которое он начал было преодолевать.
— Вести свою банду к границе ему не резон, — терпеливо принялся объяснять дальше Обручев. — Он, разумеется, может распустить ее, но психология кучности сыграет против него: возникнет конфликт, найдется человек, который в этой ситуации может перехватить инициативу и подмять Крыля под себя. А у них есть награбленные ценности, роспуск банды может вызвать на этот счет подозрения, что Крыль хочет присвоить их себе или разделить с немногими. Нет, не дав последнего боя, они не уйдут. Ты учти, что Крыль с сорокового года тянет эту лямку и просто не может перед уходом не хлопнуть дверью. Весь смысл их существования — месть, а она диктует свои законы.
— Но если Крыль действительно умен, он должен просчитать все варианты. Майор Ясельник говорил, что Крыль крайне подозрителен и еще ни разу не лез на рожон.
— Именно на подозрительность я и рассчитываю: она должна быть удовлетворена разоблачением Жупана. А от Жупана ниточка тянется к Степану Гарнюку. Как же он уйдет, оставив Гарнюка в живых? Вот тут-то азарт его и проявится. Он, между прочим, фаталист: верит в предсказание цыганки, что умрет в девяносто два года в постели, тихо и без мучений. Люди, которые любят помучить других, очень боятся испытать это на себе.
— И все же мне не нравится, как ты поступил с Жупаном, — нахмурился Красников и отбросил травинку. — Это непорядочно.
Обручев запрокинул голову и прижался затылком к коре дерева. Заговорил он не сразу, но голос его оставался все таким же спокойным и рассудительным.
— Ну, во-первых, у нас не было времени: мы и так задержали Жупана на целый час восемь минут. Во-вторых, чем детальнее мы стали бы прорабатывать его версию, тем больше бы он напутал, а результат предсказать я бы уже не взялся. Наконец, перед тем, как ехать сюда, я заглянул в ориентировку по банде Крыля. В ней собраны подробные описания их подвигов за несколько лет. В том числе и Жупана. Расстрел ему так и так обеспечен…
— Все равно: отдавать человека, который нам поверил, — это не по мне. Да и… Если бы они просто его расстреляли — еще куда ни шло. Они же из него ремней нарежут.
— Нарежут или не нарежут, а наше с тобой дело все равно джентльменским не назовешь… с лавровым листом или без оного.
— Это почему же? — вскинулся капитан Красников и весь напрягся в ожидании ответа.
Но Обручев принялся не спеша закуривать очередную папиросу. Он сидел к Красникову боком, тень от дуба падала на его лицо. Обручев всегда выбирал для себя такое положение, чтобы оставаться в тени, а собеседника подставить под свет лампы ли, солнца ли — не важно чего. Служба на границе дала Красникову кое-какой опыт, и он, понаблюдав за Обручевым, только сейчас пришел к окончательному выводу, что эта манера держаться не случайна, она выработана годами и уже сама по себе может наводить на определенные мысли. Разглядывая лицо Обручева, Красников заметил в нем что-то хищное, и как раз в полумраке, когда глянешь на эт