— Н-не знаю. Вот и Пивоваров тоже… Но есть же люди, у которых не возникает подобных вопросов…
— Ты считаешь, что это выход?
— А что ты предлагаешь?
— Думать. Сейчас, когда война позади, многие стали задумываться над нашей действительностью, многие пытаются разобраться, и почему войну мы начали так бездарно, и почему за каждого немецкого солдата платили двумя-тремя своими. Только беда наша в том, что каждый пытается разобраться в одиночку, а это значит, что до конца никто так и не разберется.
— Пока я знаю только одно: я — офицер и должен выполнять присягу, — жестко расставлял в ответ слова Красников. — И сегодня нам мимо Крыля никак не пройти, потому что — по нашей вине или еще по чьей — он мешает людям жить нормальной жизнью. Разумеется, о жизни я сужу с колокольни командира роты или погранзаставы. Но чтобы судить шире, надо знать больше, и не понаслышке, а достоверно, а я многого не знаю.
— Так достоверно судить тебе и не дают. Кому-то очень невыгодно, чтобы ты поднялся выше своего ротного бугорка… Между прочим, когда мне давали досье на банду Крыля, то прямо при мне изъяли из него какие-то бумаги. Я не знаю, что в этих бумагах, но знаю наверняка, что в нашем деле имеет значение всякая мелочь, а от меня скрыли явно не мелочь. И при этом хотят, чтобы я работал квалифицированно. Действительно, с иными врагами чувствуешь себя свободнее и проще, чем с некоторыми товарищами.
Красников молчал, машинально накручивая на палец сухую травинку и глядя в пространство остановившимся взором. Он думал о последнем письме Пивоварова, в котором звучали почти те же самые вопросы. Поначалу он считал, что эти вопросы как-то связаны с неудачной жизнью самого Пивоварова, но вот Обручев — его-то неудачником никак не назовешь, а на жизнь они смотрят почти одинаково.
Эти вопросы пугали капитана Красникова своей обнаженной определенностью, вызывали в нем чувство досады: мне бы ваши заботы! А искать ответы на эти вопросы на перекрестке двух дорог, затерявшемся среди бескрайних просторов огромной страны, казалось ему занятием бессмысленным и даже вредным. Но даже если они с капитаном Обручевым найдут ответ хотя бы на один из этих вопросов, ничего не изменится ни в их судьбе, ни в судьбе банды Крыля, ни в судьбе миллионов и миллионов других людей. А коли так, то стоит ли засорять себе голову тем, что не имеет практической ценности? И потом… Обручев: в нем есть что-то непонятное, чужое, странное. Свой вроде бы, русский, однако…
Красников покосился на особиста, задал давно мучивший его вопрос:
— Скажи, капитан, а тебе приходилось ходить с ними на операции… против своих?
— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Обручев, не поворачивая головы. И пояснил: — Среди немцев я был немцем и поступать должен был соответственно, среди поляков — поляком. Ты хочешь знать, убивал ли я своих?
Жесткий взгляд серо-голубых глаз Обручева испытующе замер на лице Красникова, холодные огоньки мерцали в его глазах, но Красников не отвел своих, ждал ответа, и огоньки в глазах Обручева погасли.
— Конечно, убивал. И не раз. Но если мог помочь или спасти, помогал и спасал. Впрочем, — уточнил он, — такое случалось редко. Чаще — наоборот. Ты хочешь знать, жалею ли я, испытываю угрызения совести?.. Нет, не жалею и не испытываю: моей вины в гибели наших людей нет. То есть она минимальна. Но результат моей работы, вернее — ее смысл, назначение, дает мне надежду предполагать, что спас я наших людей значительно больше, чем вынужден был убить. Наконец, обстоятельства иногда складывались так, что на то, чтобы все обдумать и взвесить, времени не оставалось ни секунды. С точки зрения профессионала я всегда поступал так, как должен поступать тот человек, за которого я себя выдавал. Поэтому ни разу не прокололся: иначе бы не сидел здесь перед тобой, — заключил Обручев.
Красников положил свою руку ему на плечо.
— Ты не думай, что мой вопрос… Разумеется, это вопрос дилетанта, но мне показалось, что весь предыдущий разговор как-то с этим связан.
— Каждое наше слово — итог нашей прожитой жизни, — подтвердил Обручев. — Не исключено, что новый опыт заставит нас говорить другие слова в подобных же обстоятельствах. — Посмотрел на Красникова и улыбнулся краешками губ, устало и благодарно.
Красников был рад состоявшемуся разговору: он раскрыл перед ним капитана Обручева и показал, что этому человеку можно доверять, следовательно, и все дальнейшие события будут иметь спокойный и четкий характер, что ему не придется зря рисковать жизнями своих солдат. Красников уже хотел было поделиться с Обручевым этими своими соображениями, как вдруг почувствовал, что в лежащем перед ними ландшафте что-то изменилось. Он очнулся от своих трудных мыслей, вгляделся: рядом с дотом чуть потряхивал ржавой листвой молодой дубок — условный знак, что они зачем-то понадобились.
— Нас зовут, — произнес Красников.
— Да, я вижу, — откликнулся Обручев, засовывая окурок в прелую листву. — Скорее всего, прибыл твой замполит.
Они поднялись и пошли вдоль опушки леса, не выходя на открытое пространство, ступая так, чтобы не оставлять следов. Удалившись метров на триста от перекрестка дорог, пересекли одну из них и густым подлеском вернулись к доту, в котором был оборудован узел связи.
Здесь-то их и встретил радостно улыбающийся лейтенант Задонов, сияющий с ног до головы, как новый пятак.
Глава 10
Микола Жупан умирал и молил бога и пресвятую деву Марию, чтобы это случилось скорее. Боль корежила и ломала его тело, он хрипел, глотал кровь, сочащуюся из остатка языка и из того, что еще недавно было носом. Время от времени он заходился в кашле, дергаясь избитым, в синих кровоподтеках, телом, и тогда страшная боль перемещалась к рукам и ногам, и между ног, где на месте половых органов зияла безобразная рана. Перехватывая дыхание и отдаваясь в преждевременно изношенном сердце, боль нарастала и нарастала, тело Миколы выгибалось и начинало дрожать мелкой дрожью, из открытого рта вместе с кровавыми брызгами вырывался звериный вопль; боль ударяла в голову — и Микола на какое-то время терял сознание.
Тогда в могильной черноте схрона наступала тишина, и становилось слышно, как смачно капает на земляной пол кровь.
Через несколько минут в каком-то углу подавал голос сверчок, начинала скрестись мышь…
В себя Микола приходил тоже от боли, но уже ровной и будто бы разлитой по всему телу. С минуту он лежал, не понимая, где он и что с ним, потом все повторялось сначала.
«Пресвятая Дева, смилуйся!» — пытался молиться Микола и, забывшись, шевелил во рту обрубком языка. Следовал ожог, боль взвинчивалась и переходила от одной части тела к другой. Когда он ощущал боль у себя между ног, к горлу подступал спазм от сознания того, что его лишили мужского достоинства. Все остальное принималось как должное, потому что и сам он присутствовал при таких истязаниях, и если не выступал в роли палача, то и не противился другим, полагая, что так оно и должно быть: пытали захваченных пограничников, милиционеров, коммунистов и комсомольцев, служащих, просто крестьян, выполнявших указы местных властей. Были в отряде любители и специалисты пыточного дела, но Олесь Вайда среди них выделялся особой изощренностью.
Когда боль немного отпускала Миколу, мозг его начинал работать с поразительной отчетливостью, высвечивая картины недавнего и далекого прошлого. И тут вдруг вспомнилось — он увидел это во всех деталях, — как насиловали в Мовчанах городскую учительницу.
Случилось это в начале сорок седьмого, где-то в марте или апреле. Тогда они были еще сильны и могли ввязываться в бои даже с крупными воинскими подразделениями.
Мовчаны их отряд захватил под утро. Поблизости крупных воинских частей не было, значит, до вечера их никто потревожить не мог.
Вообще говоря, Микола что-то не припомнит случая, чтобы новые власти тут же кидались выручать захваченные заступниками местечки и села: то ли власти такие неповоротливые, то ли у них были свои расчеты.
Двое милиционеров, которые оказались в селе, вскочили на неоседланных лошадей и утекли, так что сопротивления никто никакого не оказал, и заступники разбрелись по хатам.
Несколько человек вместе с Миколой Жупаном вломились в одну довольно просторную хату и потребовали горилки и жратвы. В этой-то хате и оказалась молоденькая учительница, недавно присланная из Львова и определенная сюда на постой. Она успела одеться и застелить постель и сидела теперь в своей маленькой комнатке за столом, зябко кутаясь в шерстяной платок. Хлопцы заглядывали в комнатенку, скалили зубы, но никто ее не трогал, даже порог ее комнаты никто не переступил.
Заглянул к учительнице и Микола, но ставни на единственном окне ее светелки были закрыты, и он молодую женщину как следует не разглядел: силуэт только, до боли напомнивший ему жену.
Хозяйка, между тем, собрала на стол, хозяин принес трехлитровую бутыль самогонки, и об учительнице забыли. Во время шумной трапезы в хату зашел Вайда и молча проследовал прямиком в комнату учительницы. Пробыл он там недолго и вскоре ушел, наказав, чтобы учительницу из хаты не выпускали, но и не трогали. Через какое-то время Вайда вернулся уже вместе с Крылем, они прошли к учительнице, через несколько минут оттуда раздался женский крик, визг, потом все стихло, вышел Вайда, прикрыл за собой дверь и прислонился спиной к притолоке, как всегда молчаливый и угрюмый.
Крыль вышел не скоро. А когда вышел, борода и волосы его были растрепаны. Он оглядел сидящих за столом притихших заступников, усмехнулся и вышел из хаты.
После Крыля к учительнице пошел Вайда. За ним пошли другие, уже по жребию.
Микола Жупан переступил порог ее комнаты восьмым или девятым. Он прикрыл за собой дверь и в полумраке разглядел белое тело учительницы, распростертое на кровати, слабо освещенное горящей в углу возле иконы лампадкой. Руки и ноги женщины привязаны рушниками к спинкам железной кровати, под зад подсунута подушка. Подушка и го