лые ноги женщины измазаны кровью, и Микола догадался, что у женщины месячные. В такую интересную пору он никогда свою жену не трогал. Но перед ним лежала не жена. К тому же он давно не имел бабы, они ему снились по ночам, обязательно голые, но почему-то ни разу во сне он не мог добиться своего, всегда что-то мешало, и так было тяжко просыпаться, не удовлетворив желания. И вот она, баба, не во сне, а наяву.
Раздумывать было некогда: своей очереди дожидалось еще несколько человек. Микола поспешно снял с себя пояс, на котором болтались две гранаты, нож и сумка с рожками для автомата, скинул короткий кожух, спустил штаны и полез на учительницу.
Едва он дотронулся до ее белого тела, как по нему прошла судорога, учительница открыла глаза, повернула голову, взгляды их встретились, и Микола, смутившись отчего-то, пробормотал:
— Ничого, дивчина, потерпи трохи, я швидко.
Учительница застонала и снова отвернула голову в сторону. Из угла ее рта потянулась тоненькая струйка крови. Микола рассмотрел наконец, что губы у нее разбиты, и, пожалев, углом простыни отер ей рот. Она мотнула головой, прохрипела:
— Бандиты! Убийцы! Сволочи! Ненавижу! Не-на-ви-жу-у! И вам, выродкам, смерти лютой не избежать! Не избежать… не избежать…
Что-то еще она бормотала, мотая головой из стороны в сторону, пока Микола, снедаемый тоской и жалостью, делал свое дело, стараясь не слишком налегать на учительницу и не смотреть ей в лицо…
После Миколы к учительнице пошел Петро Грач, кривоногий горбун, злой до бабского роду. Он и в отряд-то попал только потому, что до смерти изнасиловал какую-то малолетку, которая умерла от потери крови. О Граче поговаривали, что он с бабами ведет себя как-то не так, как положено от природы. Грача не хотели пускать по выпавшему ему жребию, нехай бы шел последним, но связываться с ним опасно: силы он неимоверной, и ему убить человека — раз плюнуть.
Скоро из комнаты стали доноситься громкие стоны учительницы, потом раздался дикий рев Грача, затем жуткие крики женщины. Когда Микола вслед за другими протиснулся в дверь, он увидел Грача со спущенными штанами, полосующего одной рукой тело учительницы ножом, а другой, сквозь пальцы которой сочилась кровь, зажимающего себе нос.
Выяснилось, что дурень, забравшись на учительницу, полез к ней целоваться, и она вцепилась зубами в его толстый и бугристый, как кукурузный початок, нос и почти откусила его у самого основания. Еле вырвавшись, он стал избивать ее огромными кулачищами, а потом, схватив нож, принялся резать ее тело.
Учительница умирала трудно. Кто-то, сжалившись над ней, выстрелил ей в голову…
А над Миколой Жупаном сжалиться некому. И ни бог, ни дева Мария его не услышат, потому что грешен. Уж не учительница ли напророчила ему такую лютую смерть? Грач тоже мучился перед смертью месяца два, пока лицо его не пошло трупными пятнами и не сожрал его антонов огонь. Из тех, кто побывал тогда в комнатенке учительницы, в живых осталось трое: Крыль, Вайда да Микола Жупан. Вот пришел и его черед, а скоро отольются, видать, слезы учительницы и на остальных.
Адская боль снова схватила тело Миколы железными когтями.
— Иисусе великий и святый! Пошли мне смерти! — промычал Микола Жупан, теряя силы.
На этот раз сердце его не выдержало и остановилось: внял-таки Христос его последней молитве.
Снова в кромешной тьме завел свою песню сверчок, заскреблась мышь, смачно шлепнулся на пол сгусток крови, с потолка просыпалась струйка сухой земли…
Глава 11
— Товарищ капитан! — раздался громкий шепот радиста. — Васильчиков передает, что мимо него прошла группа людей… человек пятнадцать.
— Ну, слава богу! — облегченно вздохнул Обручев. И тут же обратился к Красникову: — Что ж, капитан, командуй! Бери дело в свои руки.
Красников кивнул головой, произнес:
— Всем приготовиться!
Послышалось жужжание аппаратов и сдавленные голоса телефонистов, повторяющих команду. Через несколько секунд все стихло, а слабые попискивания и шорохи рации лишь подчеркивали наступившую напряженную тишину, да зеленый огонек сигнальной лампочки на ее панели мерцал в кромешной темноте, как волчий глаз.
Сообщение сержанта Васильчикова означало, что банда идет по дороге в направлении развилки, а поскольку Васильчиков находится от дота километрах в двух, то банду надо ждать примерно через полчаса. Если она не свернет в сторону. А свернуть она может только по руслу ручья, но там и днем-то пройти не так просто из-за поваленных деревьев, а ночью — и говорить нечего. Все же, на всякий случай, в русле ручья поставили три противопехотные мины. Так что если свернут, то минут через пять об этом станет известно.
Время тянулось медленно, и капитан Красников то и дело поглядывал на светящийся циферблат трофейных швейцарских часов. Через узкие щели амбразур внутрь дота проникало голубоватое свечение, но внутри дота светлее от этого не становилось. Только если напрячь зрение, начинает казаться, что темнота будто бы мерцает и колышется, хотя мерцать может от напряжения в глазах.
Красников глянул в амбразуру: все тот же темный лес, нависший над серой дорогой, да слабые тени от луны, которая висит где-то за спиной. А то вдруг засветится капелька росы на стебельке травы или голой ветке кустарника. И ни малейшего движения, безжизненно и пусто.
Из угла, где расположились связисты, снова шепот:
— Куделько передает: мимо проследовала группа людей в количестве семнадцати человек. Идут цепочкой, без интервалов, скорость движения — пять-шесть километров в час.
Куделько — это уже примерно в километре от развилки. Значит, минут через пятнадцать. Нет, значительно раньше. Потому что Куделько они уже миновали, да он подождал еще, чтобы отошли подальше и не расслышали его шепота.
— Минутная готовность! — прозвучала команда капитана Красникова, и телефонисты повторили ее будто эхо. И снова голос капитана: — Радисту выключить рацию. Всем замереть.
Щелкнул рычажок — погасла сигнальная лампочка, стихли трески и шорохи, подвывания и попискивания. Красников и Обручев приникли к амбразурам, вглядываясь в черный провал между деревьями, куда впадала серо-голубая лента дороги.
Прошла минута, другая… десять минут, но никто не показывался. Ясно, что бандиты где-то там, на опушке леса, возле старого дуба, затаились и тоже наблюдают, вглядываясь в темноту, пытаясь определить, что ждет их на развилке.
И вдруг возникла темная тень. Она вычленилась из глухой тени леса, продвинулась немного, замерла, еще продвинулась и снова остановилась, слившись с каким-то кустом. Постояв несколько секунд, тень быстро и совершенно беззвучно двинулась по дороге, вырастая в размерах, обретая отдельные черты, уже не таясь и будто дразня.
Дойдя до развилки, человек остановился как раз посредине треугольника, на самом открытом месте, освещенный луной. Одет он не то в пальто, не то в шинель, на голове высокая шапка, спина горбилась сидором, в опущенной руке автомат. Что-то такое он произнес — Красников не разобрал, — по-видимому, сам себе или тем, кто прятался за его спиной в черноте леса. Потом громко высморкался, зажимая пальцем то одну ноздрю, то другую. И будто кому-то кланяясь.
Наконец, сойдя с дороги, быстро и решительно пошел прямо к доту, громко шурша сухой травой и опавшей листвой, с треском ломая ветви кустарника. Уже слышно его хриплое, нездоровое дыхание, слышно, как он что-то бормочет себе под нос.
Вот человек поднялся на взгорок, к самому доту, вырос до чудовищных размеров, закрыв собой амбразуру. Он присел на корточки и заглянул в узкую щель — и Красников непроизвольно отшатнулся чуть в сторону. С полминуты человек не двигался и будто даже не дышал, вслушиваясь в тишину, исходящую из черной щели дота.
— Ну, иде вы там, бисовы москали? — спросил человек хриплым голосом, сунув голову в амбразуру, и в голосе этом Красников уловил плохо скрытый страх перед неизвестностью.
— Ось я вам сейчас гранату, коммуняки проклятые! — и что-то стукнуло в бетонный пол дота и покатилось…
Красников замер и напрягся, но не из страха, что вот сейчас рванет и… а из боязни, что кто-то из молодых солдат-связистов не выдержит этого испытания и обнаружит себя голосом или движением, потому что вряд ли сумеют определить, что это не граната, а всего-навсего булыжник: и звук удара о пол не металлический, и не слышно, чтобы предварительно вырвали кольцо, и не шипит запал, и сам бандит не только не отпрянул от амбразуры, остерегаясь осколков, а, наоборот, влез бы и внутрь, если бы амбразура не была такой узкой. Да и нельзя банде поднимать шум и обнаруживать себя раньше времени, а уверенности, что ее ждут именно на развилке дорог — такой уверенности нет, вот разведчик и пытается проверить, как говорят, на вшивость, взять на испуг, спровоцировать.
Капитан Красников не мог не оценить смелости и изобретательности этого человека: бандит дергал за хвост тигра, вполне сознавая, что стоит ему этого тигра раздразнить, и страшных когтей ему не миновать. Но всего этого могли не сообразить его солдаты, да и сам Красников не столько анализировал умом действия бандита, сколько каким-то седьмым-десятым чувством, выработанным годами войны и службы на границе.
Однако он напрасно переживал: никто не шевельнулся в дальнем углу, не издал ни единого звука, будто там никого и не было.
Бандит послушал-послушал немного, выругался, кряхтя поднялся на ноги и будто пропал, растворился в лунном свете. Через полминуты послышалась возня со стороны одной из двух дверей дота, которые были давно когда-то и неизвестно кем и зачем, привалены большими камнями да вдобавок еще и заперты на висячие амбарные замки. Бандит погремел замком, выругался. Через какое-то время те же звуки повторились и возле второй двери. Вот он снова появился перед амбразурами, потоптался немного, оглядываясь и прислушиваясь, вдруг сорвался с места и шумно кинулся бежать к перекрестку, петляя из стороны в сторону, словно что-то разглядел такое, какую-то оплошность, допущенную москалями, и теперь ожидал выстрела в спину.