Стон раздался где-то сзади, за спиной, на поляне. Звякнуло что-то металлическое.
Лейтенант Задонов повернулся на звук, постоял несколько секунд в нерешительности, потом стиснул зубы, сдержал рвущийся из груди всхлип, тыльной стороной ладони провел по глазам, стирая непрошенные слезы, вернулся к раненому, над которым только что стоял, присел на корточки, принялся ощупывать его лицо.
Ладонь скользнула по чему-то липкому, и лейтенант отдернул руку с омерзением, не сразу догадавшись, что это кровь. Он вытер растопыренную пятерню об одежду бандита, приставил к его виску пистолет и нажал на курок…
Длинная вереница крестьянских подвод медленно втянулась на площадь села, запруженную народом, и остановилась, когда передняя подвода достигла большого по здешним меркам, двухэтажного дома, принадлежавшего когда-то местному богатею, сбежавшему с немцами. Над крыльцом дома развивается красный флаг с серпом и молотом. Флаг полощется на свежем осеннем ветру, шелестит и хлопает. Под ним, на высоком крыльце, несколько человек военных и гражданских. Чуть впереди — высокий, статный майор; за ним, на полшага в сторону, женщина в городском пальто и берете, мужчина в высокой бараньей шапке — из местных, а среди офицеров — лейтенант Задонов.
Высокий майор, поворачиваясь то влево, то вправо, громко выкрикивает фразы на местном наречии, рубит воздух сжатым кулаком. Толпа молча и скорбно смотрит на майора, на гражданских и военных, стоящих рядом с ним на крыльце. Площадь оцеплена солдатами с автоматами на груди, цепь солдат отделяет толпу от крыльца, и в этот-то узкий промежуток между солдатами и домами въехали подводы.
Всего подвод семнадцать, и на каждой из них по одному мертвому бандиту из банды Михайлы Крыля. Сам атаман покоится на передней подводе. Его лицо, заросшее до самых глаз черной бородой, ничего не выражает, совиный нос еще больше заострился и изогнулся. Упав на землю еще до выстрелов, он пополз не в сторону леса, куда кинулись остальные, а в промежуток между двумя огневыми точками, и уже во второй линии, почти миновав ее, был замечен солдатом-первогодком и изрешечен автоматными очередями. Лишь одному Олесю Вайде удалось преодолеть и вторую линию и уйти в лес, оставляя на бурой листве алые капли крови.
На одной из последних подвод лежит Микола Жупан, но, в отличие от других, его изуродованное тело накрыто мешковиной.
К боковине каждой подводы прикреплен фанерный щит с наклеенными на нем фотографиями. На фотографиях пепелища домов, сожженных бандитами за несколько лет, трупы замученных ими людей. Есть там и фотография учительницы из Мовчан, изнасилованной и убитой год тому назад. И даже фото изуродованного тела Миколы Жупана, пригвожденного штыками к столу.
Идея создания такой фотовыставки пришла в голову лейтенанту Задонову, пришла тогда, когда он добивал раненых, она наглядно оправдывала его поступок в глазах капитанов Красникова и Обручева, была одобрена в политуправлении округа, поэтому опознание бандитов задержали на четыре дня, и от подвод уже сильно попахивало трупным.
Но толпа не смотрела на подводы и фотографии, а матери прижимали своих детей к юбкам, закрывая ладонями их лица.
События той ночи не прошли бесследно для лейтенанта Задонова: он возмужал, поперек его мальчишеского лба легла упрямая складка, губы потеряли наивную припухлость, да и на мир лейтенант смотрел теперь с высоты человека, узнавшего нечто такое, что само по себе разрешало в его глазах извечный конфликт между жизнью и смертью. Он понял, что никакого такого конфликта нет и в помине, что выдуман он людьми из страха перед неминучей смертью. В народе этот страх выражается с помощью всяких небылиц, в образованных кругах — у так называемой интеллигенции — поэтической дребеденью. Но реальность такова, — с философской и политической точек зрения, что практически одно и то же, — что эту дребедень и небылицы нельзя не только устранять, а наоборот, следует культивировать их, придавая необходимые формы, отвечающие стоящим задачам. И делать это должны такие люди, которые сумели заглянуть за пресловутую черту и обнаружили ее полнейшее отсутствие. А что капитаны перестали подавать ему руку, так не велика честь пожимать их руки, тоже обагренные кровью, а при каких обстоятельствах, не имеет значения.
К тому же лейтенант Задонов уже знал, что ему досрочно присвоили звание старшего лейтенанта, что его отзывают для работы в политуправлении округа, поэтому в голове лейтенанта рождались планы, ничего общего не имеющие с тем, что совершалось перед его глазами.
Среди офицеров на крыльце не было ни капитана Красникова, ни капитана Обручева. Они в это время ходили взад-вперед по узенькому переулку между двумя плетнями, за которыми сиротливо торчали ободранные сухие кукурузные и подсолнечные будылья, размахивали корявыми ветками голые яблони и сливы. Отсюда не видна площадь, сюда не доносится с нее ни единого звука. Переулок выходит одним концом на сельскую улицу, на которой плотно, один к другому, стоят военные грузовики с брезентовым верхом. В машинах уже сидит часть солдат роты особого назначения, которую капитан Красников должен привести в Мокшаны и передать другому командиру, поскольку сам получил-таки долгожданное назначение на заставу.
Уезжал и капитан Обручев. Его вызывали во Львов, в управление госбезопасности. Эти скоропалительные перемены в их судьбе не явились для капитанов неожиданностью и связаны были, скорее всего, с их нежеланием добивать раненых бандитов.
За четверо суток, прошедших после истребления банды Михайлы Крыля, они о многом переговорили между собой и сейчас молча мерили пустынный переулок шагами, каждый думая о своем. Они знали, что расстаются навсегда, что если и встретятся, то случайно, поэтому не договаривались ни о чем и не обменивались адресами. Лица обоих капитанов, внешне так не похожие одно на другое, выражали суровую печаль.
С улицы послышался нетерпеливый сигнал легковушки, капитаны остановились, глянули в глаза друг другу, молча обнялись.
— Ну, бывай, Андрей, — пробормотал Обручев со своей обычной усмешечкой. — Живы будем — не помрем.
— Счастливо, Никита, — впервые назвал Красников Обручева по имени. И еще раз повторил: — Счастливо.
Обручев повернулся и решительно зашагал к машине, а Красников стоял и смотрел ему вслед.
Глава 13
За «пулечкой» собрались вчетвером. Помимо Алексея Петровича и Зиновия Лукича, были еще генерал-полковник Валецкий и академик Четвериков, седенький маленький старичок лет семидесяти, с живым, подвижным лицом, чем-то напоминающим не то Репина, не то Павлова в их последние годы. В академике не было заметно ни чопорности, ни такого чего, что говорило бы о его большой учености и знаменитости. Но Птахин поглядывал на Четверикова с недоверием и подозрением, будто ему вместо академика подсунули очень на него похожего дворника, и когда старичок открывал рот, смотрел в этот рот так, как смотрит деревенский мужик на фотоаппарат в ожидании, что вот-вот вылетит из него птичка. Но птичка не вылетала, и Птахин разочарованно похмыкивал и пожимал плечами.
Генерал Валецкий Задонову обрадовался чрезвычайно и все вспоминал, как принимал Алексея Петровича и еще нескольких фронтовых корреспондентов в роскошном баронском замке неподалеку от Берлина, и какое тогда было положение на фронте, и что буквально за полчаса до приезда корреспондентов его по телефону выматерил сам командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков, которому, надо думать, досталось от начальства повыше, — и Валецкий показал глазами на потолок вагона, так что все сразу же догадались, кого он имел в виду, хотя и без намека знали, что у Жукова в те поры был один единственный начальник, выше которого только бог.
Говорили об атомной бомбе, имеющейся у американцев и которыми они разбомбили два японских города. Предполагали, но с уверенностью, что наверняка и у нас такая же имеется, только держится в секрете, и при этом все многозначительно и хитренько поглядывали на академика, который тоже поглядывал на всех хитренько и сыпал при этом учеными анекдотами.
Птахин поначалу потел от вольности в речах, которую позволяли себе его спутники, хотя в этих речах не содержалось ничего конкретного, но вскоре и сам осмелел настолько, что рассказал несколько «обкомовских» анекдотов, один из которых был о том, как первый секретарь обкома, прочитав в «Правде» об отсутствии в магазинах какой-то области подушек и понимая написанное в газете как понуждение к принятию соответствующих мер в своей области, отправился на птицеферму, прошел ее насквозь и, не обнаружив места, где стригут кур, возмутился и велел такое место организовать немедленно, но не в ущерб яйценоскости.
Коньяк не переводился: следовавший вместе с генералом Валецким молодой и очень скромный майор то и дело появлялся в купе с очередной бутылкой и нарезанными аккуратно лимонными дольками. Время летело быстро и незаметно, разговор перескакивал с одного на другое.
Вспомнили и о последнем пленуме ЦК, о котором Алексей Петрович знал в основном из газет, потому что, хотя в высших ташкентских кругах и принимали его с почтением, однако в смысле неофициальной информации держали на голодном пайке, а письма из Москвы от дочери и немногих друзей, оставшихся у него после опалы, были редки и не содержали ничего значительного. Попутчики же именно от Алексея Петровича ждали чего-то необыкновенного по поводу пленума, так что Алексей Петрович вынужден был отделываться общими фразами.
— Да что я? — воскликнул Алексей Петрович. — Знаю только то, что публиковалось в «Правде». Зато товарищ Пта-ахин! — вот кто знает все и даже больше! — И разводил руками, слегка приподнимаясь и закатывая глаза.
— Оно, конечно, наверху виднее, как и что, — сдавая карты, говорил Птахин своим уморительно тоненьким голоском, — а только, если взять меня… или вот народ… так он ведь, народ-то, в оперу не ходит. Да у нас в области и нету оперы-то, и ничего — живем и здравствуем себе помаленьку. Нет, я, конечно, понимаю, что искусство должно идти рука об руку с политикой, а только если, к примеру, взять русскую народную песню или частушки, так их и при крепостном праве пели, и при капитализме, и теперь, при социализме… поют тоже, потому что в ней, в русской песне, душа народная заключена, и каким бы ты там композитором ни был, а до народа тебе далеко…