Пивоваров закрыл глаза, сжался, преодолевая соблазн запустить под гимнастерку руку. Возражать боцману не имело смысла, а тот, замолчав, откинулся к стене и, тяжело дыша, вылавливал из пачки папиросу трясущимися пальцами.
Глава 6
Аким Сильвестрович устроил Пивоварова в маленькой каморке, и несколько дней тот прожил в ней, показываясь во дворе бывшей обители лишь поздним вечером, чтобы подышать перед сном морозным воздухом. Сюда, в глухой переулок, не долетал шум улицы, редко проскрипит снег под ногами припозднившегося прохожего, и только басовитый гудок соседнего завода возвещает то о начале смены, то обеденного перерыва, то о конце рабочего дня. Казалось, что бывшая церковь находится на острове или в глухой пустыне, что люди по утрам приходят ниоткуда и уходят вечером в никуда, и туда же отправляются коробки со щетками и кистями, пахнущие лаком и клеем.
Где-то в этом… нет, в том, нереальном, мире существует… нет, существовала Рийна, приходила с работы, кипятила на кухне чайник и не думала о нем, о Пивоварове, своем соседе по коммунальной квартире, чья дверь располагалась почти напротив — чуть наискосок. Может, она сейчас сидит с кем-то в театре или на концерте… А Пивоваров в театре последний раз был в начале сорок первого, а на концерте и не помнит когда. Кажется, в сороковом приезжал из Ленинграда симфонический оркестр и давал концерт в Доме флота. Да-да, так оно и было, и рядом с ним сидела жена, а дети оставались под присмотром соседки. И хотя Пивоваров не разбирается в симфонической музыке и мог бы вполне обойтись без этого концерта, но не пойти на него не мог потому, что на нем присутствовало все флотское начальство.
И лишь в последнее время он почему-то не может оторваться от черной тарелки репродуктора, когда из него вдруг начинают литься могучие звуки симфоний и всяких других замысловатых произведений — и душу его наполняет тихий восторг, становится жалко себя, окружающих его людей, хочется плакать, куда-то идти и делать нечто необыкновенное…
Однако, зря он не согласился с доктором и не позволил положить себя в госпиталь. Оказывается, никто бы его не осудил — ни боцман, ни товарищи по несчастью. А еще плохо то, что на квартире остались книги по психологии и философии, которые он покупал на последние деньги у букинистов, остались тетрадки с записями и письма бывшего командира роты Красникова. Наверняка от него пришло письмо, потому что Пивоваров отослал уже два, а Красников не из тех, кто не отвечает на письма. Может, попросить Муханова съездить и привезти кое-что? Хотя бы что-нибудь из бельишка… Нет, неловко как-то, да и человек он занятой.
Дни в артели тянутся долгие, однообразные, пустые. Иногда приносят газеты и журналы, и тогда в какой угол ни загляни, из каждого ползет облачко дыма и слышится шуршание бумаги. Имеется при артели и небольшая библиотека, подаренная ленинградским союзом писателей еще год назад, когда артель только-только образовалась, и у нее появились даже шефы — в том числе и писатели. Но шефство кончилось торопливыми речами и поднесением всяких пустяков. Пустяком оказались и книги — в том смысле, что все они почему-то были про войну, только не про ту войну, которую знавали сами инвалиды, а про какую-то другую, где немцев убивалось несчетно, а свои если и гибли, то с песнями и даже с музыкой. Книги эти пробовали читать, но через несколько страниц бросали, обматерив всех писателей, которые пороху не нюхали, а туда же… Еще хорошо, что некоторые книги напечатаны на тонкой бумаге, и потому вполне годятся на самокрутки, а то и пылились бы без всякой пользы.
Вечера особенно угнетали Пивоварова своей бездарностью. Слава богу и бывшему боцману, каморка у него хотя и крошечная, тесная, как капитанская каюта на сторожевике, зато отдельная, дверь из толстых дубовых плах и звука почти не пропускает, так что лежи себе на узкой кровати и думай, сколько влезет и о чем угодно, или не думай, а просто глазей в потолок.
Раздобыл Пивоваров у бухгалтерши толстую амбарную книгу, пробовал писать, но почему-то не получалось, почему-то мысли разбредались в разные стороны, однако в конце концов сходясь на том, что в его комнате лежат нужные ему книги, а в комнате напротив живет тихая женщина со странным именем Рийна и с певучим голосом, который так мило и беззащитно удваивает гласные: «До-обро-ое уутро-о!» Этот голос не дает ему спать, мешает думать о психологической приспособляемости человека к экстремальным условиям существования, и Пивоваров боится, что время сгладит впечатления от пребывания в немецких — и своих — концлагерях, и тогда его выводы станут малоубедительными.
А еще ловил себя Пивоваров на том, что чаще всего мерещится ему Рийна в обществе одного из тех, кого бывший боцман Муханов готов поставить к стенке, и удушливая ненависть помимо воли овладевает всем существом бывшего капитана второго ранга. Или ему начинает казаться, что пока он валяется на своей койке в монашеской келье, его соседку постигла беда, и некому помочь ей, некому защитить. И во сне она приходит к нему, боязливо оглядываясь, приходит в одной сорочке, закрывает за собой дверь и направляется к его постели, и все идет, идет… через какие-то завалы, по грязи, по снегу, перешагивая через замерзшие трупы, продираясь сквозь колючую проволоку, ежи, надолбы, а к ней тянутся грязные руки немецких солдат, рвутся с поводков собаки, хрипя и захлебываясь лаем… похотливо ухмыляется капитан Акимов из фильтрационного лагеря НКВД… потом появляются комбат Леваков, старший лейтенант Кривоносов и еще кто-то, и еще — и тогда Пивоваров просыпается, уже въяве перебирая эпизоды только что виденного сна и поглаживая рукой ноющую культю.
Большинство инвалидов живет здесь же, при артели, по четверо-пятеро в каморках, чуть больших, чем у Пивоварова. Некоторые из них умудряются сбывать на сторону щетки и кисти, на вырученные деньги покупать водку и курево. Все это идет в общий котел, и по вечерам устраиваются попойки, орутся песни, визжит гармошка.
Пивоварова пригласили на следующий же день, как только он поселился при артели. И он не смог отказаться.
Его приняли как равного и даже с некоторым почтением, посадили рядом с распорядителем стола, одноногим и одноруким бывшим комендором с крейсера «Киров» по фамилии Перегудин. Грудь Перегудина увешана орденами и медалями, они бренчат при каждом его движении, отчего кажется, будто Перегудин надел свои ордена и медали, чтобы все слышали его даже тогда, когда он молчит.
Пивоваров понимал, что это приглашение является как бы смотринами, от которых зависит отношение к нему его новых товарищей, но как он ни старался, однако выдержать долго атмосферу отчаяния и черной тоски, заливаемой без всякой меры водкой и заглушаемой пьяными криками, не смог, и после третьего стакана тихонько вышел из-за стола и ушел, охваченный ужасом и непрошеной гадливостью. После этого его уже не приглашали, и не то чтобы сторонились, а как бы отделили от себя: ты сам по себе, а мы сами по себе.
Однажды, решив как обычно перед сном подышать свежим воздухом, Пивоваров шел длинным и тесным коридором. Из общей столовой доносился шум застолья, уже почти выдохнувшегося по позднему часу. Среди привычных мужских голосов вдруг прорезался визгливый женский, Пивоваров остановился в недоумении, заглянул в полуоткрытую дверь.
В густо задымленном помещении среди шевелящихся человеческих обрубков он разглядел женщину лет сорока пяти, расхристанную, с торчащими во все стороны космами, с большим фиолетовым синяком под глазом. Кофта, рубаха, еще какие-то тряпки — все это было грубо сдернуто вниз, обнажив тощие обвислые груди в синих пятнах… И чья-то изуродованная рука на голом плече.
Пивоваров поспешно отпрянул, будто ненароком заглянул в чужую спальню, и, стараясь не очень стучать костылями, заспешил к выходу. И тут же увидел в темном углу что-то копошащееся, услышал стоны и всхлипы. Полагая, что кому-то требуется помощь, он шагнул в этот угол, склонился и разглядел нечто бесформенное, конвульсивно дергающееся меж раскинутыми в стороны дряблыми женскими ногами…
После этого вечера он старался выходить из своей каморки только тогда, когда в артели все угомонятся. Он шел по пустынному коридору, мимо раскрытых дверей, из черноты которых доносились мучительные стоны и захлебывающийся храп, и старался ни о чем не думать: ни о себе, ни о Рийне, ни о людях, населяющих монашеские кельи, потому что мысли обо всем этом были беспросветными.
К утру, однако, лишь опухшие лица калек да крепкий запах перегара говорили о том, как большинство из них провели вчерашний вечер, а утренние мысли, хотя и не отдавали безнадежной чернотой, зато вызывали столько вопросов, что приводили в отчаяние от невозможности ответить на эти вопросы.
Когда же водки не оказывалось вовсе или ее удавалось раздобыть слишком мало, тогда обитатели церковного подворья резались в домино или в карты, и вечер проходил более-менее спокойно.
Глава 7
Как-то на работу не вышли двое — из тех, что жили на воле, то есть в семьях и неподалеку. Вскоре прошел слух, что их забрали в милицию.
После обеда, раньше обычного, появился Муханов, исподлобья оглядел своих подчиненных, покатал на скулах желваки — инвалиды еще ниже склонились над верстаками. Пивоваров видел, что бывший боцман по боцманской же привычке, — а на флоте все боцмана крикливы и матершинны, — мысленно произносит монолог с многоэтажными ругательствами, но вслух их не высказывает по той же самой боцманской привычке не распекать и не материться при начальстве, потому что все еще считал Пивоварова своим начальником, хотя уже и не в той мере, как две недели назад.
— Чтоб сидели тихо, как тараканы за печью, и ни ногой, — хрипло выдавил Муханов, многозначительно кашлянул и вышел. Через минуту в соседнем помещении он уже отводил-таки свою боцманскую душу.
— Во жизня пошла, — прошамкал половинкой обезображенного осколком мины лица бывший морской пехотинец Кузьменко. — Собаке позавидуешь.