Как-то быстро и незаметно радостное его настроение сменилось унынием, и он понял, что стремился сюда исключительно ради Рийны, а соседки нет дома, она, может, и не появится, потому что у нее своя жизнь — жизнь здоровой, молодой и красивой женщины. А коли так, то незачем ему тут оставаться.
Вот он полежит немного, соберет вещички и поедет назад, в артель. Надо раз и навсегда избавиться от иллюзий и принять тот образ жизни, для которого он только и годится. В конце концов, и та жизнь имеет определенные преимущества для человека, который решил посвятить себя науке. А он ведь решил…
Глава 9
Ерофей Тихонович не заметил, как задремал, и во сне к нему пришла Рийна, тихая, грустная, беззащитная. Она тронула прохладными пальцами его лицо — и это было так приятно, по телу разлилось такое блаженство, какого он давно не испытывал.
«Вставайте, — сказала Рийна. — Вам нужно идти на фронт. Ну вставайте же!»
Ерофей Тихонович проснулся, открыл глаза, чувствуя, что кто-то трясет его за плечо. И увидел… Рийну, склонившуюся над ним.
— Господи, вставайте скорее! — произнесла она громким шепотом. Светлые глаза ее — не то серые, не то голубые — были испуганы, а голос — он совсем не походил на ее голос, в котором так певуче чудно удваиваются гласные: звуки были резкими, нетерпеливыми, даже властными.
Пивоваров сел на постели, охнул от боли в культе, растерянно уставился на Рийну, которая была то ли сном, то ли явью.
— Здравствуйте, — тихо произнес Ерофей Тихонович. — С праздником вас.
Рийна мотнула головой, отметая его слова как несущественные или неуместные, заговорила тем же громким шепотом:
— Вам надо уходить. Дворничиха вызвала милицию, вас хотят забрать. Я знаю: таких, как вы, забирают и отправляют в специальные дома. Вам надо уходить, быстрее уходить! — еще раз испуганно повторила она, а потом, к чему-то прислушавшись, проскользнула к окну, замерла там на миг испуганной птицей, метнулась к Пивоварову. — Вам надо уходить! Они уже идут! Ну скорее же, скорее!
Пивоваров схватил чемодан, стоящий в углу, раскрыл его, принялся совать в него книги, белье — все, что попадалось под руку. Но все в чемодан явно не помещалось. Где-то еще был вещмешок. Кажется, под кроватью.
— Госпо-оди-и! — взмолилась Рийна. — Да бросьте вы все! Зачем вам это? Уходить вам надо! Уходить!
Ерофей Тихонович оставил в покое чемодан, прошкандылял к окну, глянул поверх занавески и увидел, как через двор по направлению к их подъезду идут участковый милиционер и дворничиха.
— Если это действительно за мной, то бесполезно куда-то бежать, бесполезно спешить. — Пивоваров повернулся к Рийне. — Я ведь только за вещами. Сейчас работаю в артели инвалидов… постоянно работаю там. И живу при артели. К тому же меня обещали положить в госпиталь и сделать протез. Я им все объясню…
Рийна кинулась к нему, схватила за руку, торопливо заговорила:
— Вы им ничего не объясните. Участковый уже несколько раз приходил, всех спрашивал о вас. И меня тоже спрашивал. Он говорил, что вас надо изолировать, как этот… как элемент. Они вас заберут — и все! Идемте! — И потащила его за собой.
Возле двери Рийна остановилась, прислушалась, слегка приоткрыла ее, выглянула в коридор и решительно потянула Пивоварова дальше. Открыв дверь своей комнаты, она пропустила его вперед, прошептала повелительно:
— Дайте ключ!
Метнулась назад, в коридор, к его комнате, закрыла дверь на ключ, — да как-то так ловко, без заминки, — вернулась слегка запыхавшаяся, а он все стоял у порога, навалившись на палку, и озирался в растерянности.
Закрыв за собой дверь, Рийна снова взяла его за руку, провела в угол, к окну, — все это не зажигая света, в полумраке, — и слегка подтолкнула его в нишу между платяным шкафом и стеной.
— Сидите здесь тихо, пусть они думают, что вы ушли, — приказала она.
Ерофей Тихонович нащупал в углу стул, сел на него, запрокинул голову к потолку и блаженно улыбнулся: все это, конечно, глупо и даже смешно — эти прятки и конспирация, но до чего же все это здорово и хорошо! В его душе зазвучала какая-то струна, вызывая в нем что-то вроде детского ликования, когда очень желанное чудо вдруг ни с того ни с сего свершается.
«Ну вот, — говорил Ерофей Тихонович себе, широко улыбаясь в темноте. — Ну вот оно и произошло. Вот оно и случилось, И даже больше того, что ты мог себе вообразить. И да здравствуют дворничихи и участковые милиционеры!.. А руки у нее такие крепкие, и сама она такая решительная… А глаза… так я и не понял, какие у нее глаза. Но только не голубые. Вот у Акима Сильвестровича — у того точно голубые. А у нее скорее всего зеленые… И еще: она, видимо, только что пришла, еще даже не успела раздеться и сразу же кинулась ко мне, чтобы спасти, отвести беду, хотя никакой беды, может быть, и нет».
Пивоваров сидел за шкафом, положив руки на колени, улыбался и прислушивался. Он видел себя как бы со стороны, и со стороны казался себе любовником из анекдота, которого вот-вот обнаружит вернувшийся из командировки муж. Ерофей Тихонович слышал из своего закутка, как возилась в комнате Рийна, что-то переставляя и передвигая — и все в темноте, все в темноте. Но вот засветилась настольная лампа, однако шуршание и движение продолжалось, будто женщина решила переставить по-другому всю свою небогатую мебель и переложить все свои вещи.
И тут в коридоре зазвучали решительные шаги, громкие голоса, Рийна вдруг тихо ойкнула — и перед Пивоваровым возник стул со свисающим с его спинки до самого пола не то пледом, не то халатом. Мелькнули обнаженные руки и пропали. Скрипнула кровать. В комнате стало тихо-тихо, до того тихо, что Пивоваров иногда различал слабые звуки бьющихся снаружи в оконное стекло снежинок.
Между тем коммуналка и весь дом продолжали жить своей жизнью. Сквозь стену из соседней квартиры, занимаемой семьей кладовщика с железной дороги Васютина, человека громоздкого, пудов на семь-восемь, но с ужасно маленькой головой, доносился приглушенный шум застолья, комнатным голосом пела Шульженко про синий платочек, женские голоса нестройно ей подпевали.
Из коридора послышался стук в дверь комнаты Пивоварова, раз и другой, потом забарабанили кулаком, дверь знакомо дребезжала на расшатанных петлях.
Смолк патефон за стеной, смолкли голоса, зато загалдело в коридоре, вот уж и голосов разобрать нельзя: сплошной гвалт. Похоже, все обитатели коммуналки покинули свои квартиры и высыпали в коридор.
Заплакал ребенок.
Из гвалта вырвался властный мужской голос, в котором Ерофей Тихонович без труда узнал голос участкового.
— Граждане, спокойно! Спокойно, граждане! Прошу разойтись! Кто из вас видел вашего соседа-инвалида? Вы видели? Когда? Давно? А сейчас? Кто знает, дома он или нет? Давно? Куда ушел? Не напирайте! Не галдите!
Наступила тишина: кто-то там, в коридоре, тихо и обстоятельно объяснял участковому, где сейчас находится Пивоваров.
У Ерофея Тихоновича все сжалось внутри и пересохло в горле, но не от страха за себя, а оттого, что вот сейчас войдут в комнату Рийны и застанут его в этом углу — его, бывшего капитана второго ранга, бывшего командира отряда сторожевых кораблей, который изучает психологию и всякие другие науки и пишет труд о психологической приспособляемости человека к экстремальным условиям существования. Ему даже почудился чей-то голос, кричащий с повизгиванием: «Вот этот-то, на деревяшке, лысый! — и научный труд? И прячется за шкафом? Ха-ха-ха-ха!» И еще одна нелепая мысль: а что если они возьмут заложников? Прямо сейчас, от праздничного стола? До обнаружения преступника, то есть его, бывшего капитана второго ранга Пивоварова…
Странно, но Ерофей Тихонович сознавал себя именно преступником, скрывающимся от представителя советской, следовательно, народной власти. За всю его жизнь с ним не случалось ничего похожего. Ну, в немецких лагерях разве что. Ну, в наших. Но то — лагеря. Там свои законы, порядки, правила, которые… то есть там совсем другое дело. А здесь… Этот участковый — он же не по собственной воле, и, следовательно, Пивоваров не должен противиться исполнению его долга, потому что если все начнут противиться, то это будет не государство, а черт знает что такое…
— Так чего ж вы мне голову морочите? — раздался раздраженный голос участкового. — Я у вас спрашиваю о сегодня, о сейчас, а вы мне — месяц назад! Вот гражданка Загретдинова, ваш дворник, она видела, как инвалид входил в подъезд… Ничего он не совершил! — В голосе уже явная досада: — Скрывается неизвестно где, бродяжничает, нарушает закон… Есть постановление партии и правительства… Да! Газеты надо читать! Там их лечат, содержат, так сказать, на полном обеспечении… А вы мне тут, можно сказать, мозги пудрите… Так куда он ушел? У какой соседки? У эстонки? Спросим у соседки.
В коридоре задвигалась масса ног, что-то громыхнуло, зазвенел таз или корыто, кто-то хохотнул.
Пивоваров зашевелился в своем углу, собираясь выбраться, чтобы его не застали в столь нелепом и унизительном положении. В конце концов, действительно, там лечат, кормят, там, наверное, ничуть не хуже, чем в артели. А если ему еще сделают протез, то и выпустят из этого дома на волю. И, уж во всяком случае, ему не должны мешать работать над рукописью…
Он неловко двинул стул, стул качнулся и упал на пол, и хотя звук падения смягчил половик и висящий на стуле плед, показалось, что его наверняка услышали в коридоре.
Тут же перед ним возникло белое лицо Рийны с широко распахнутыми зелеными глазами.
— Тише! Ради бога, тише! — прошептало это лицо, хотя, кажется, на нем ничто не шевельнулось, даже губы.
Стул с пледом бесшумно занял свое место, Ерофей Тихонович подобрал ноги, пожимая плечами и мысленно иронизируя над самим собой, но без слов.
Раздался осторожный стук в дверь.
— Да-ааа! — певуче откликнулась Рийна, и звуки из коридора будто перетекли в комнату: открылась дверь.
— Прошу прощения, гражданочка Водорезова («А у нее, оказывается, фамилия Водорезова!» — изумленно подумал Ерофей Тихонович). С праздником вас, гражданочка Водорезова! Здравствуйте! — Голос участкового ст