ранным образом изменился, его будто смазали елеем. — Я насчет вашего соседа-инвалида… Случайно не видели его минут пять-десять назад?
— Неет, нее вииделаа, — пропела Рийна так обворожительно, что у Пивоварова перехватило дыхание. — Яа даавно егоо нее вииделаа.
В коридоре загалдели, подтверждая, что, действительно, инвалид пропал дней двадцать тому назад.
— Да я и сама только что с работы… Едва переодеться успела, — вставила Рийна. (На сей раз в ее голосе Ерофею Тихоновичу почудилось кокетство.)
— А может, он зашел к соседу на четвертый этаж, к Митину, — высказал кто-то предположение. — Они с ним всегда в шахматы играют.
«Это Пеночкин, который живет в пятой», — отметил Пивоваров, будто Пеночкин говорил о ком-то другом, а не о нем, Пивоварове.
— Да сосед-то, Митин-то, в больнице лежит, в двадцать четвертой! — воскликнул водопроводчик Холкин, живущий со старухой матерью в самом углу коммуналки.
— А может, это был совсем не наш инвалид, а кто-то другой, — предположил женский голос, и Ерофей Тихонович не успел сообразить, чей, как тут же взвился голос дворничихи:
— Моя не сдурел! Моя своим глазам смотрел. В лифт ходил, здрасти говорил, праздник поздравлял, воротник — барашка, нога — стук-стук. Она и есть, инвалида! Участковый говорила: инвалида придет — звони телефон. Инвалида приходи, здрасти говори, моя телефон ходи, участковый звони. Моя не сдурел пока, водка не пил, шайтан-майтан!
— Значит, не видели, гражданочка Водорезова? — уточнил участковый все тем же елейным голосом, и Пивоваров подумал, что тот наверняка имеет на Рийну какие-то виды.
— Нет, не видела, — уже резко ответила Рийна. — Я же говорю: только что вошла, едва переоделась, сутки дежурила…
Ерофей Тихонович дивился, как естественен ее голос и как он, несмотря ни на что, завораживающе чудесен. Может, это только ему так кажется, а может, он и на самом деле такой. Вот же и участковый выделил Рийну из других женщин, а ведь он женат — Пивоваров видел его несколько раз с девочкой лет пяти-шести.
Дверь закрылась, голоса и шум стали глуше, растеклись от двери в разные стороны. Что-то визгливо объясняла дворничиха, но и ее голос все удалялся и удалялся в сторону выхода.
Вот хлопнула наружная дверь и как бы обрезала голоса и гвалт. Тут же снова зазвучал патефон, снова Шульженко запела домашним голосом про синий платочек.
Подошла Рийна, убрала стул с пледом, прикрывавшим ноги Пивоварова, произнесла шепотом:
— Выходите!
И Пивоваров выбрался из своего заточения.
— Спасибо вам, — произнес он, неловко топчась на месте, не зная, что делать дальше.
— Ой, да чтоо выи! — Рийна всплеснула руками и вдруг неожиданно прыснула и прикрыла рот ладошкой.
Улыбнулся и Ерофей Тихонович.
— Да, действительно, положеньице… Ну, я, пожалуй, пойду, — произнес он и нерешительно сделал пару шагов к двери. — Пережду у себя пока, а уж потом, когда все утихнет… Я же говорю, что приезжал за вещами… ну-у и-и… вас хотел увидеть, — неожиданно для себя выпалил он и замер в напряженном ожидании.
Рийна быстро глянула на него с любопытством — с тем любопытством, с каким однажды уже смотрела на него на кухне: мол, инвалид, а туда же, — и Ерофей Тихонович густо покраснел и насупился. Он сделал еще пару шагов к двери и остановился. Выходить сейчас было нельзя: в коридоре соседи обсуждали случившееся, слышался топот и шарканье ног, хлопанье дверьми, будто где-то рядом разгорался пожар и огонь вот-вот перекинется сюда.
Рийна и Пивоваров молча стояли и слушали: она, опершись рукой о круглый стол, накрытый белой скатертью, он — обеими руками на свою клюку, перенеся всю тяжесть тела на здоровую ногу.
— Не выходил? — голос участкового прозвучал неожиданно громко и возле самой двери, будто он все время здесь и стоял, карауля Пивоварова.
Рийна прижала руки к груди и испуганно глянула на Ерофея Тихоновича.
— Да его там нету! — раздался тоже очень громкий голос водопроводчика Холкина. — Зашел, взял чего надо и ушел.
— Это мы сейчас проверим, — снова голос участкового. — Давай, Митрич, открывай!
Рийна метнулась к Пивоварову, вцепилась к его плечо, зашептала в ухо:
— Идите назад! Прячьтесь!
Пивоваров качнул головой, но произнес тоже шепотом:
— Это бесполезно. Я лучше сам к ним выйду.
— Нет, нет, нет! — Рийна энергично затрясла головой, так что длинные светлые волосы ее упали ей на лицо. — Я вас не пущу. Они вас схватят и уведут. Я не хочу.
Вот это ее «Я не хочу!» больше всего подействовало на Пивоварова, и он покорно дал увести себя за шкаф.
Прошло минуты две-три, и снова прозвучал голос Холкина, уверенный и громкий:
— Ну, вот видите! Я ж говорил, что его там нету! Я видел, как кто-то прошкандылял через боковую арку, но там темно, черт его знает, кто это был. Но теперь я точно могу сказать: инвалид это наш был, Пивоваров. Только он не в шинели был, потому я и засомневался.
— Чего ж сразу не сказал? — голос участкового был сварлив и подозрителен.
— Так я ж и говорю: сомневался я, — весело воскликнул Холкин, и Ерофей Тихонович представил его себе: маленький, щупленький, в грязной солдатской телогрейке, вечно хлюпающий красным утиным носом.
— В общем, так! — в голосе участкового зазвучал металл: — Предупреждаю всех граждан, какие проживают на данной жилплощади: кто увидит соседа вашего, Пивоварова, чтоб немедленно сообщили властям, то есть мне, или в домоуправление. А если, это самое, кто из граждан не сообщит, тот ответит по всей строгости советских законов, как за укрывательство и пособничество. Так и поимейте себе в виду.
Теперь Ерофею Тихоновичу показываться на людях тем более было нельзя, чтобы не подвергать Рийну опасности быть привлеченной к ответственности. Придется пока отсиживаться у нее. Может, до глубокой ночи. А потом уж… а там уж будет видно.
Наконец в коридоре все стихло. Бесшумно возникла перед ним Рийна, произнесла шепотом:
— Выходите!
Ерофей Тихонович выбрался из закутка.
Последовал новый приказ:
— Раздевайтесь! Сейчас будем ужинать.
И он покорно дал стащить с себя пальто, остался в гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем.
Глава 10
Пивоваров давно по-настоящему не отмечал праздники. Нет, сидеть за пиршественным столом приходилось, но то были попойки, пьянки — что угодно, но только не праздники; то была тоска, которую надо залить водкой. Но тоска от этого никуда не девалась, становясь еще нестерпимей.
Сегодня был праздник, самый настоящий, хотя и необычный. Он не требовал шума: шум ему был противопоказан. Это был праздник души, и Пивоварову очень хотелось, чтобы не только его, но и души Рийны тоже.
Они сидели за столом, светила лишь настольная лампа, да и та стояла на этажерке у окна, то есть так, чтобы на плотных занавесках не могли появиться их тени, если бы за окном вздумали наблюдать.
Ерофей Тихонович, не отрывая глаз от Рийны, не переставал удивляться и умиляться: вот и это она предусмотрела, и возможность, что кто-то ненароком заглянет в открытую дверь, когда она выходит и входит то с чайником, то со сковородою, и поэтому посадила Пивоварова так, что увидеть его можно лишь в том случае, если переступить порог комнаты.
Они пили портвейн, пили не чокаясь и не произнося никаких тостов, хотя Ерофей Тихонович про себя и произносил множество всяких тостов, но все они касались Рийны, одной только Рийны, ее будущего счастья, здоровья, ее неброской красоты. Выпив по рюмке портвейна, они принялись за жареную картошку, селедку и пивоваровскую колбасу, извлеченную из газетного свертка. Остальное Рийна положила в буфет и сказала, как о чем-то само собой разумеющемся:
— А это на завтра.
И Ерофей Тихонович не удивился этим словам, посчитав их тоже само собой разумеющимися и означающими, что у них еще будет завтрашний день, хотя и не представлял, как это все совершится.
Они пили и ели, и грустно улыбались друг другу. Улыбаясь, Рийна прикрывала глаза — не то серые, не то зеленые — и как бы успокаивала Ерофея Тихоновича, давая ему понять, что все хорошо и дальше тоже все будет хорошо.
И ему, действительно, было хорошо, как никогда раньше. Но вот и чай допит, хотя, видит бог, Пивоваров все старался делать медленно, будто ему некуда спешить, будто он и в самом деле поверил в завтрашний день, который они проведут тоже вместе, поверил ее улыбкам, успокаивающим и подающим надежду взглядам. Он отодвинул пустую чашку, смущенно улыбнулся, произнес громким шепотом:
— Спасибо вам большое! — Помолчал немного и добавил дрогнувшим голосом: — Мне, пожалуй, пора идти… А то трамваи перестанут ходить.
— Они до половины второго, — промолвила Рийна. — А сейчас нет и одиннадцати.
Ерофей Тихонович ожидал каких-то других слов, но произнесены были эти слова, и он заторопился.
— Все равно. Да и вам надо отдохнуть — сутки небось не спали… И со мной намаялись сегодня…
Он говорил, разглядывая свои руки и не поднимая головы, хотя ему ужасно хотелось смотреть в ее глаза: он боялся, что она увидит, что он врет, что ему не хочется уходить, что он все еще на что-то надеется.
— Ах, это все пустяки! — всплеснула Рийна руками. Посмотрела куда-то в сторону, вздохнула и добавила: — Вы выйдете, и вас схватят.
— Да кто ж меня схватит? Участковый небось тоже празднует. Да и эта… А если они узнают, где я прятался, у вас могут быть неприятности.
И опять он говорил совсем не то, мучился своей раздвоенностью, понимая, что другого раза у него может и не быть, и лучше уж сейчас решить все и навсегда, чтобы ни на что больше не надеяться и все превратности судьбы принимать с философским равнодушием.
— Я вам сейчас на руки солью, — предложила Рийна, приподнимаясь и снова садясь.
— Ничего, ничего, как-нибудь так…
— Ну как же так! И потом… вы, наверно, курить хотите?
— Ничего, ничего, я на улице… — долдонил Ерофей Тихонович одно и то же.
— А вы вот сказали, что хотели меня видеть… Почему вы так сказали?