докладал…
Ни в первый день, ни во второй Дудник так и не смог заполучить для беседы партийного секретаря Колодченко: тот как уехал с утра в Вешенскую, так и пропал. А на другой день в Дом для приезжих стали приходить казаки и бабы, — помимо тех, что вызывали, — и рассказывать, какие Гуртовой и все остальные руководители станицы правильные и чуткие люди, как пекутся они о благе трудового народа и всех колхозников, как мало заботятся о себе самих и своих семействах, так что жены их вынуждены ходить по соседям и просить то того, то этого для пропитания и поддержания своего существования. Обеляя Гуртового со товарищи, люди поносили того же Андрея Капустина и других жалобщиков, выставляя их как бездельников и воров. Ясно было, что ходатаев этих направляет одна рука, чтобы запутать следствие и пустить его по ложному пути.
Стали отказываться от своих писем и сами жалобщики, ссылаясь на то, что черт, мол, попутал, потому и оклеветали зря хорошего человека.
И так день за днем, день за днем, день за днем… Однажды Атлас, терпеливо и обстоятельно записывающий все, что говорилось в кабинете, взмолился, потряхивая онемевшими пальцами:
— Уж не собираетесь ли вы, товарищ Дудник, опросить таким образом всю станицу? По-моему, тут все настолько ясно, что и доказательств не требуется. У нас, в Нахичевани, практически то же самое. А если в этой среде и появляется честный человек, так его тут же стараются сжить со свету. Вот и пишут люди… А что еще, интересуюсь знать, им остается делать? Одна уже надежда на Пленум. Я слышал, товарищ Сталин дюже недовольный таким положением дел. Ягода, хоть он и еврей, а тоже, видать, заелся и попускал врагам советской власти у себя же под носом. Потому его и сняли. Может, товарищ Ежов выправит положение…
Артемий рассчитывал на то же самое. Но у него был приказ Соломона Жидкого… то есть Рогозина, копать как можно глубже, не ограничиваясь только станичным руководством, но обязательно проследить его связи дальше, куда потянется ниточка. А еще Жидкого почему-то интересовал писатель Шолохов, и хотя на его счет никаких распоряжений отдано не было, однако проверить, не связан ли он с троцкистами или, скажем, с какими-нибудь казачьими самостийниками, или, чем черт не шутит, с националистически-черносотенным движением, Жидкой Дуднику рекомендовал весьма настойчиво.
— Этот Шолохов — та еще птица, — говорил Жидкой, наставляя Дудника. — В нем так и чуется махровый националист, монархист и черносотенец. И свои книжки он пишет для того, чтоб натравить на советскую власть отсталое казачество, которое верой и правдой служило царю-батюшке, а в гражданскую воевало с Красной армией. Надо будет копнуть поглубже этого перекрасившегося типа, чтоб всем стало видно его прогнившее нутро. Чую, Артемий, что там есть что копать. Главное — тонкость нужна и факты. Раздобудешь мне факты — доложу, чтоб вернули тебе звание и сняли партвыговор.
Артемий ничего, из написанного Шолоховым, не читал: не до чтения было, на входящие-выходящие бумаги времени не хватало, а чтоб книжки читать, это уж извините. Но о писателе Шолохове слышать доводилось: одни его хвалили, другие, наоборот, поругивали, иные утверждали, что он и не писатель вовсе, а жулик, укравший книгу у какого-то казака, а самого казака будто бы убил, подговорив на это дело притаившуюся контру.
— А ты что, Вениамин, — после продолжительного молчания спросил Дудник у Атласа, — боишься, что без тебя сына твоего обрежут?
— Да нет, этого-то я как раз уже и не боюсь. А домой хочется: семья все-таки, товарищ Дудник.
— Да-а, семья… — пробормотал Артемий, никогда семьи не знавший, все детство, почти с рождения, проживший в людях. Лишь став взрослым, время от времени прилеплялся к иным женщинам, но подолгу возле них не задерживался. Однако тоска по настоящей семье в нем жила постоянно.
— Давно хочу тебя спросить, Вениамин, — заговорил он снова, отрываясь от чтения какой-то бумаги. — Ты писателя Шолохова читал?
— Читал.
— Ну и как?
— Мне нравится. Рассказы у него интересные, роман «Тихий Дон», правда, еще не законченный, но тоже интересно написан. Ну и «Поднятая целина» — тоже полезная книга.
— И о чем эти книги?
— «Тихий Дон» — это про казаков, как они жили до революции, потом воевали с немцами в империалистическую войну, потом революция… Я и говорю, что роман еще не законченный. Говорят, сам товарищ Сталин попросил Шолохова написать о коллективизации, и будто он же, товарищ Сталин, и название придумал — «Поднятая целина»… Неужели не читали, товарищ Дудник? — изумленно вскинул рыжие брови Атлас.
— Не довелось.
— Обязательно почитайте.
«Да уж, — подумал Артемий, — если время укажет. А вдруг и правда этот Шолохов связан с какими-нибудь элементами? Тогда его в кутузку, а книжки в огонь. Эти писатели… или поэты — они такое могут понаписать, что ни в какие ворота…»
Дудник с одним таким поэтом имел дело: тот стихи писал на матерном языке, хотя вид имел вполне приличный и, когда разговаривал, матерными словами не бросался. А каково молодежи читать такие стихи! Артемий с ним долго спорил, но переспорить не смог: поэт в университете учился, а Дудник что? — ликбез да погранучилище, где политграмота заменяла все: и литературу, и русский язык, и прочие науки. Но чтобы понять, какие стихи нужны советской молодежи, а какие вредны, особой грамотности не требуется. Поэт этого понять никак не хотел. И Дудник пристегнул его к троцкистско-террористической группе. Для лагерников стихи этого поэта — самое то. Пусть там и сочиняет.
Но дело не только в том, что Артемию попался такой поэт. Если бы попался какой другой, вряд ли он отнесся к нему по-другому. Дудник, прочитавший в своей жизни лишь несколько случайных книг, часто без начала и конца, выдранных на самокрутки, полагал, что писатели и поэты — это как раз те самые мелкобуржуазные элементы, которые только и знают, что вредить советской власти, а чтобы понимать жизнь трудящегося человека — на это их нет. Наверняка и Шолохов такой же. Но уточнять у все знающего Вениамина Атласа, кто такой Шолохов, не стал: почему-то был уверен, что тот скажет совсем не то, что должен сказать настоящий чекист.
И все-таки Артемий был рад, что ему в напарники достался Атлас, а не кто-то другой. С Атласом он легко находил общий язык: он не кичился своими знаниями, был прост и по-своему честен. С другими людьми из группы Жидкого-Рогозина Дудник так и не сошелся, он постоянно чувствовал их отчужденность и нежелание впускать его в свой обособленный мирок. Конечно, и Атласа Жидкой приставил к нему в качестве приглядывающего, но Вениамин к такой роли явно не годился…
Хотя… черт его знает: соли они вместе съели — и на солонку не наберется, так что о том, чтобы душа нараспашку — и думать нечего.
Глава 18
Закончив следствие в станице Машковской, собрав материал, Дудник вместе с Атласом поехали в Вешенскую. В Вешенской в ту пору работала комиссия крайкома, ей Дудник и передал все «дела». Рогозин-Жыдкой, входивший в эту комиссию, о Шолохове не напомнил: видать, сам занялся этим писателем и дознался всего, что было нужно. И, как говорится, баба с возу — кобыле легче.
— А что, Артемий, — предложил вдруг Атлас, когда они вечером, завершив свои дела, сидели в отведенной им комнате в доме для приезжих. — Давай сходим к Шолохову.
— Зачем? — с удивлением уставился на него Дудник.
— Да как же: такой писатель! — воскликнул Атлас. — Когда еще выдастся такой случай!
— И что мы ему скажем? А главное — что он о нас подумает?
— Как что? Скажем, что читали, что очень нравится. Спросим, когда выйдет окончание «Тихого Дона»… А что еще? Ничего он не подумает.
— Ну, ты, положим, Шолохова читал, а я-то… Я-то ведь не читал, — недоумевал Дудник, которому никогда бы в голову не пришло идти к какому-то писателю, или артисту, или еще к кому, хотя бы и трижды знаменитому. — Я-то что ему скажу?
— Да ничего говорить не надо! Вот чудак! Я сам скажу, а ты… ну, послушаешь, посмотришь: интересно все-таки.
— Ну, так и сходи сам. Я-то тебе зачем?
— Да как-то одному неловко, — замялся Атлас. — Вдвоем лучше было бы.
— Ладно, пойдем, — согласился Дудник после недолгого раздумья, решив, что Атлас имеет в виду свое еврейство, а про Шолохова поговаривают, будто он евреев недолюбливает. Опять же, Атлас — он какой-то странный человек, хотя странности его не вызывают подозрения или неудовольствия, а скорее удивление и даже некоторую симпатию… Что ж, можно и сходить. Его, Дудника, от этого, как говорится, не убудет.
И едва смерклось, они отправились к дому Шолохова.
В довольно большом двухэтажном доме свет горел почти во всех окнах. Дорожки перед домом очищены от снега, под козырьком высокого крыльца горит фонарь. Едва Дудник и Атлас приблизились к калитке, во дворе залаяла собака, но не злобно, а как бы предупреждающе. Дудник пошарил по калитке рукой, просунув ее в выемку, нащупал и сдвинул засов, открыл калитку. Собака залаяла громче. В тускло освещенном окне первого этажа появилась тень человека, тень придвинулась к стеклу, затем отпрянула будто бы даже с испугом.
— Еще людей напугаем, — проворчал Дудник, приблизившись к крыльцу.
Открылась дверь, кто-то вышел в накинутой на плечи кацавейке, а кто — не разберешь: фонарь освещал ступеньки и пространство перед крыльцом, оставляя в тени само крыльцо и человека, остановившегося перед ступеньками.
— Здравствуйте, — произнес Атлас, и Дудник подивился той удивительно теплой интонации, какой еще за Атласом не замечал. — Извините, пожалуйста. Мы из Ростова, в Вешенской оказались по делам, хотелось бы повидаться с товарищем Шолоховым… — И с этими словами Вениамин достал из-за пазухи книгу, показал ее человеку и пояснил: — Автограф, если можно…
— Шолохов — это я и есть, — произнес человек и пригласил: — Заходите, — и отступил к двери.
Атлас впереди, Дудник за ним поднялись на крыльцо. Человек, назвавшийся Шолоховым, отворил дверь, шагнул в освещенные сени, в сенях обернулся — и гости увидели перед собой молодого человека невысокого роста, плотного, с высоким чистым лбом и внимательными серыми глазами. Человек стоял и смотрел на них ожидающе.