— Более двухсот человек! — воскликнул Ежов, потрясая пачкой машинописных листов и оглядывая зал горящими от возмущения глазами. И еще раз повторил, как бы пытаясь вбить в головы присутствующих эту огромную цифру и заставить их ужаснуться: — Более двухсот человек уже арестованы специальными следственными группами в Ростове-на-Дону, в Таганроге, Новочеркасске, других городах и станицах края! Вдумайтесь в эту цифру, товарищи! Под носом у партийной организации, у органов безопасности действовали десятки проникших в них врагов народа, а наши честные — в кавычках! — благодушные и доверчивые коммунисты и чекисты точно ослепли все разом, ничего не видят, ничего не слышат, ничего не знают. Можем ли мы поверить в подобную куриную слепоту? Нет, не можем. Здесь явный сговор, явное предательство дела коммунизма, дела Ленина-Сталина. Выводы делайте сами.
Генрих Григорьевич почувствовал, как сердце его сжалось и долго-долго не могло разжаться, наливаясь тупой болью. Он дернул галстук, оглядел стол в поисках воды. Бутылки с «Боржоми» и «Нарзаном» стояли слишком далеко — не дотянешься. Попросить кого-то — было совершенно исключено. Он с трудом вдохнул в грудь побольше воздуха, и еще раз — и лишь тогда что-то в груди всхлипнуло, сердце дернулось и торопливо забилось в ребра. На лбу выступил обильный пот.
Генрих Григорьевич не видел — не до того было — бывшего секретаря крайкома партии Шеболдаева, сидящего почти рядом, не видел Евдокимова, не видел, как побелел и склонился над столом Шеболдаев и откинулся на спинку стула Евдокимов. Зато Шеболдаева, Евдокимова и самого Ягоду хорошо видели другие и восприняли их реакцию как проявление страха перед разоблачением своей если не подрывной, то преступно халатной, безответственной работы.
Ропот возмущения прокатился по залу, стал расти, будто каждый старался доказать, что он тут ни при чем, что у него-то уж точно все в порядке, все в соответствии с уставами, инструкциями и указаниями товарища Сталина, а посему никакие враги не могут сунуться в подведомственною ему организацию.
— Позор! — вскричал секретарь Киевской парторганизации Постышев, сидящий напротив, и гневно потряс огромными кулачищами.
— К ответу ротозеев и шкурников! — вторил ему Косиор, первый секретарь ЦК Украинской КП(б).
— К стенке этих выродков! К стенке! — захлебывался в яростном крике первый секретарь Московского городского и областного комитета партии Никита Хрущев, поблескивая в свете множества ламп своей круглой, редковолосой головой.
Вскоре трудно было понять, кто что кричит: кричали все.
Сталин, во все время доклада ходивший за спиной докладчика, теперь, под этот ураган возмущенных, негодующих криков, отошел к окну, чуть сдвинул рукой тяжелую гардину, стал смотреть, как густо кружатся снежинки, а курсанты кремлевского полка, с криками и беспечным хохотом, гоняют по брусчатке деревянными лопатами рыхлые валики снега. После них оставались широкие серые полосы, которые белели на глазах…
Сталин хмыкнул и невольно сравнил эти тщетные попытки курсантов очистить площадь под непрекращающимся снегопадом с той чисткой партии и различных органов от бюрократии, которую он начал. Конечно, много лишней работы, много лишних жертв. Но и не чистить никак нельзя. Иначе не проедешь, не пройдешь. Аксиома. Что ж, начало положено, необходимо чистить дальше. И до тех пор чистить, пока вся площадь не станет… Серой? Нет, чистой. В этом все дело.
Сталин слушал зал, стоя к нему спиной. Он ощущал его как нечто целое, как именно ту бюрократическую силу, которая родилась за годы борьбы за власть. В этом зале не было небюрократов. Все дело лишь в том, кто из них проявит больше рвения в борьбе со своими… как бы это точнее сказать? — кровными братьями по духу. Молотов? И он в качестве предсовнаркома создал свою бюрократическую пирамиду власти, в которой глохнут многие начинания… если послушать иных наркомов, недовольных жестким и неуступчивым Молотовым. Ворошилов? Под его командой военная верхушка, более чем любая другая, поражена бюрократической заразой: там постоянно идет грызня между группировками, вместо того чтобы всем вместе укреплять боеготовность армии. Каганович? Он не может быть не бюрократом, потому что безграмотен, берет лишь энергией и напором, часто растрачивая ее попусту именно из-за своей неграмотности. Хрущев? Этот в Москве и области создал такую бюрократическую иерархию, что сам уже не знает, что он может, а что нет, но он все-таки растрачивает свою энергию не впустую, добиваясь весьма заметных результатов. Кто еще?… Да все! Даже Ежов начинает борьбу с бюрократией бюрократическими же методами. И когда он расправится со старой бюрократией, — или, по крайней мере, с основной ее частью, — придет и его черед.
Но понимает ли хоть кто-нибудь из них, что именно сейчас своими возмущенными криками они подписывают себе смертный приговор? А если кто-то из них и понимает, как поведет себя, в какую сторону направит свою энергию?
Сталин задернул гардину, повернулся к залу лицом — и зал стал стихать и усаживаться.
Ежов вопросительно посмотрел на Сталина.
— Продолжайте, товарищ Ежов. Мы думаем, что вы на правильном пути. С врагами революции надо бороться по-революционному, по-ленински — без всякой пощады.
И Ежов продолжал.
Сталин не ошибся: мало кто из сидящих в зале представлял себе масштабы начавшейся чистки. Слово «бюрократия» произнесено не было, оно даже не подразумевалось, потому что бюрократом могли назвать любого из них. И сами себя они иногда — не без иронии — называли бюрократами. Но более привычными были словосочетания, родившиеся в огне революции и гражданской войны и лишь впоследствии дополненные другими, им подобными: контрреволюционер, антикоммунист, монархист, черносотенец, террорист и — враг народа, диверсант, шпион, троцкист, как отражение нового времени. Но к ним-то, членам ЦК и Политбюро, самым передовым строителям нового мира, эти ругательные слова относиться никак не могут. Это все где-то там, по отношению к кому-то другому! А они-то, избранные, сами определяют, кто есть кто, кого казнить, а кого миловать, ибо за ними сила, за ними славное прошлое. Это они устанавливали в стране советскую власть; это они, не зная жалости и пощады к врагам этой власти, осуществляли «красный террор», защищали ее в гражданскую войну; это они беспощадно боролись с кулаками и подкулачниками, ставя основную массу крестьян на рельсы коллективизации; это они создают индустрию в отсталой России и борются с мировым капиталом по всему миру. На кого еще может опереться Сталин в этой борьбе? Только на них и больше ни на кого.
Однако кое-кто все-таки понимал, что речь идет о чем-то большем, чем означают все эти привычные ярлыки.
Среди тех, кто это если еще и не понимал, то догадывался об истинных целях начинающейся чистки, был и Никита Сергеевич Хрущев, менее двух лет как возглавляющий обком и горком московской партийной организации. Он почти с первых же ожесточенных фраз доклада сообразил, что эта чистка будет особенной, что Сталин, переступив через трупы Зиновьева и Каменева, на них не остановится, пойдет дальше. Хрущев своим холопским чутьем распознал запах большой крови. Он только еще не знал, как себя вести в новых условиях: самому ли начать такую же чистку в Москве и области, или ожидать команды. Пока ясно было одно — кричать о поддержке Сталина как можно громче, авось да пронесет.
— Партийная организация Москвы — с вами, товарищ Сталин! — выкрикнул он, когда все остальные уже затихли. — Партийная организация Москвы и области беспощадно расправится со всеми врагами партии и советской власти, товарищ Сталин! Смерть предателям дела социализма и мировой революции! Да здравствует наша родная коммунистическая партия! Да здравствует марксизм-ленинизм! Ура товарищу Сталину!
И вновь крики и аплодисменты взорвали благоговейную тишину величественного зала Кремлевского дворца.
— Вставай проклятьем заклейменный! — не столько запел, сколько выкрикнул Постышев.
— Весь мир голодных и рабов! — вторил ему Ягода высоким голосом.
— Гремит наш разум возмущенный! — подхватили остальные и дальше пели так, точно им отсюда, из этого великолепного зала, идти на виселицу.
Глава 21
Хрущев ехал в горком партии, хотя время перевалило за полночь и делать там было совершенно нечего. Но ехать домой, где не дадут уединиться и хорошенько осмыслить происходящее, не хотелось, а в своем кабинете ему никто мешать не будет. Да и Сталин закончит свой рабочий день только под утро, следовательно, может позвонить, как уже ни раз случалось. Так что не до отдыха.
Велев принести себе чаю покрепче и бутербродов, Никита Сергеевич уселся за стол, сцепил на зеленом сукне руки и уставился в дальний угол, куда не достигал свет настольной лампы.
Итак, что же произошло?
А произошло то, что в Северо-Кавказском крае Люшков, руководимый Ежовым, перетряхивает весь партийно-административный аппарат, то есть убирает тех, кто дорвался до власти в результате революции и гражданской войны, красного террора и коллективизации. Никита Сергеевич очень хорошо знал этих людей, потому что сам был одним из них, потому что сам, неожиданно для себя и многих, менее чем за шесть лет шагнул так высоко, что если глянуть вниз, то голова начинает кружиться и хочется себя ущипнуть: не сон ли это? Давно ли он ехал в Москву с одним единственным желанием — набраться знаний управления промышленностью, занять место директора какого-нибудь завода и как можно дальше стоять от политики, потому что в этой политике сам черт ногу сломит, а ходов-выходов все-таки не сыщет. Но дело повернулось таким необъяснимым образом, что понесло его в гору, заставляя прыгать через ступеньку и две, и вот допрыгался: уже два года, как возглавляет — шутка сказать! — столицу СССР Москву и область с прилегающими к ней землями бывших Тверской, Тульской, Рязанской и Калужской губерний — целое, можно сказать, государство! Но самое главное! — на глазах самого Сталина. Тут любое слово, любой шаг влево-вправо — и, не успеешь оглянуться, а тебя уже волокут под микитки в подвалы Лубянки. Тут одними криками в поддержку Сталина и его подчас непредсказуемых решений не обойдешься. Тут надо не просто работать, а землю рыть носом и всем, чем угодно, лишь бы доказать, что ты необходим именно для практического воплощения мудрых решений мудрейшего вождя.