ть некую генеральную линию. Хотя, конечно, политика… А впрочем… я и сам далеко не всегда последователен. Что поделаешь, что поделаешь…
Алексей Петрович слушал Горького, согласно кивал головой на каждое слово, не слишком-то доверяя этим словам, видя перед собой и того Горького, который поддакивал с умилением на своем испитом лице напористым собеседникам, оставшимся в библиотеке. Вместе с тем ему до слез было жаль старого писателя, как жаль бывает друга, который искренне уверен в добродетелях своей давно неверной жены. И только выйдя за калитку и удалившись от этого странного дома, похожего на крепость, вздохнул с облегчением, развел плечи и пошагал по тихим и кривым улицам, знакомым с детства, чувствуя, как возвращается к нему бодрое настроение и ожидание чуда. Но длилось это недолго.
Глава 24
На углу Большой Никитской и Тверского бульвара Задонов остановился в раздумье. Идти домой не хотелось. Бодрое настроение и ожидание чуда улетучились. Что-то тревожное, невысказанное теснилось в голове, искало выхода. Атмосфера горьковского дома, его завсегдатаи, их скрытый страх и бьющая в глаза озлобленность, опасность, исходящая от этих людей, невозможность эту опасность осмысливать и переживать в одиночестве, потребность в чьем-то участии заставили Алексея Петровича оглядеться в поисках человека, с которым можно было бы поделиться тем, что скопилось за годы и годы рабского молчания и самоедства. Но среди спешащих по своим делам озабоченных и погруженных в себя людей такого человека не находилось.
«Не может быть, — думал Алексей Петрович, — чтобы их не было вовсе. Наверняка кто-то сейчас на другом перекрестке стоит вот так же в крайней растерянности и вглядывается в текущую мимо толпу в поисках единомышленника и единочувственника. Эх, знать бы, на каком перекрестке стоит этот человек!»
Кто-то толкнул Алексея Петровича в плечо и, на ходу приподняв шляпу, пробормотал извинения. Толчок привел в чувство, но Алексей Петрович, вместо того чтобы идти домой, пошагал вверх по Тверскому бульвару и остановился возле так называемого Дома Герцина, где размещались различные писательские организации и имелся неплохой ресторан с весьма умеренными ценами. Пускали в этот ресторан только по писательским удостоверениям, поэтому народу там бывало не так уж много.
Не то чтобы Алексей Петрович надеялся найти там нужного собеседника, а просто не мог долее оставаться в одиночестве. Ведь вот же, все эти бабели и фридлянды, михоэлсы и феферы — они везде и всюду вместе, попробуй тронь одного, взвоет и набросится вся стая. Так что же мешает ему, Алексею Задонову, русскому писателю, найти себе подобных и составить такую же сплоченную стаю? Вроде бы ничего. И что-то все-таки мешает… Может быть, лень? Или страх перед властью, которая и есть сегодня в значительной степени бабели и фридлянды? Вот и во вчерашних газетах тоже об этом: товарищ Сталин встретился с группой ведущих советских писателей, на встрече обсуждались проблемы советской литературы и воспитания молодежи в духе коммунизма, пролетарского интернационализма и советского патриотизма. И в перечне фамилий опять бабели и фридлянды. Да разве что парочка фадеевых. Если разобраться, то с кем же еще бывшему семинаристу Сталину обсуждать проблемы пролетарского интернационализма, как не с бывшими аптекарями и лавочниками. Но обсуждать с ними проблемы патриотизма, пусть даже и советского, — это уж ни в какие ворота…
Задонов достал из кармана портмоне, прикинул на глаз наличность и решил, что часок посидеть в ресторане вполне хватит. Правда, без особых роскошеств.
Спустившись в Нижний зал, он огляделся, выбрал один из свободных столиков за колонной, но едва сделал несколько шагов, как всевидящий метрдотель перехватил Алексея Петровича, извиняющимся тоном сообщил, что столик заказан, предложил другой, тоже свободный, но в противоположной стороне.
Народу еще не так много, и все больше гомонливая окололитературная молодежь, попадающая сюда по записочкам и временным пропускам. В противоположном углу три столика составлены в ряд, дюжина знакомых журналистов и литературных критиков облепила их. А во главе стола рядышком Борис Пастернак и Илья Эренбург. У первого недавно вышел сборник стихов, второй только что вернулся то ли из Америки, то ли из Франции. Громкие восклицания, хохот, довольные лица. Вроде бы ничего особенного в том, что собралось несколько человек по принципу: свояк к свояку, ан нет, что-то кольнуло вдруг — не зависть, нет! — а вопиющее несоответствие с теми лозунгами, которыми эти люди прикрывают свое особое среди других людей положение.
И Алексей Петрович отвернулся и уткнулся в меню.
А народ все прибывал и прибывал.
Пахло жареным луком, уксусом, ванилью. Плотным рокотом звучали голоса, прорезаемые взрывами хохота. Небольшой оркестрик настраивал инструменты, музыканты жевали, тяжело ворочая челюстями, что-то вязкое, — может, ириски, — наклонялись друг к другу, о чем-то переговаривались.
Задонов редко бывал в этом ресторане. Не потому что лишь недавно стал писателем, а потому что презирал здешнюю публику и чувствовал себя весьма неуютно под прощупывающими, липкими взглядами. Но иногда на него находило что-то, — как вот сегодня, — и появлялось желание оказаться в гуще этих людей, самому пощупать их взглядом, послушать их фальшиво-жизнерадостное жужжание, и только затем, чтобы выйти потом на свежий воздух и в который раз заречься, что больше в этот гадюшник ни ногой.
Слегка глуховатый и откровенно брюзгливый голос вывел Алексея Петровича из задумчивости.
— У вас свободно… надеюсь?
Алексей Петрович поднял голову и увидел высокого и несколько грузноватого человека, с большим мясистым лицом, длинными каштановыми волосами, спадающими по обе стороны высокого лба, внимательными и тоскующими глазами.
— Да, конечно, — произнес Алексей Петрович, узнав в этом человеке Алексея Толстого. — Прошу вас, Алексей Николаевич.
Толстой тяжело опустился на стул, прислонил к столу суковатую палку, расправил обеими руками длинные волосы и откинул их назад.
— Простите, — заговорил он, бесцеремонно разглядывая Задонова слегка прищуренными глазами. — Не имею чести знать…
Алексей Петрович назвал себя и принялся с такой же бесцеремонностью рассматривать Толстого, мысленно усмехаясь тому, что вот встретились два действительно русских писателя — и уже почти что враги.
— Задонов… Задонов… — пробормотал Толстой, поднял голову и уставился в потолок. — Нет, не припомню.
— Ничего удивительного, — усмехнулся Алексей Петрович. — Ведь это моя настоящая фамилия.
На лице Толстого появилась брезгливая гримаса, широкие брови опустились на глаза, но тут же взлетели вверх — и перед Алексеем Петровичем явился совершенно другой человек, будто сбросивший маску, добродушный и открытый.
— Кхе-кхе-кхе! — сипло рассмеялся Толстой и произнес, ткнув в сторону Алексея Петровича пальцем: — Так вы тот самый Алексей Задонов, который написал «По великому пути»? Кхе-кхе-кхе! Узнал не столько по фамилии, сколько по характерной речи: вы пишите точно так же, как говорите. — Протянул через стол руку: — Рад познакомиться. — И добавил со значением: — Весь-сьма рр-рад.
Подошел официант, Толстой взял в руки меню, стал заказывать блюда и напитки, всякий раз вопросительно поглядывая на Алексея Петровича. Была заказана селянка, салат из помидоров с зеленью, котлеты по-киевски и графин водки. На десерт — мороженое и кофе.
— Да-да, читал вашу книгу очерков, — заговорил Толстой, едва официант отошел от стола. — Ощущение: грандиозность свершаемого вдоль Турксиба и какая-то болезненно-лихорадочная спешка во всем, что там делается. Вы это очень хорошо подметили и показали. Впрочем, полагаю, что не заметить то, что лежит на поверхности, мог только слепец, а вот передать эту эпохальную грандиозность и болезненно-лихорадочную спешку обычными словами может только человек с большими способностями. Рад, что вы этими способностями обладаете. Душевно ррр-рад.
За столиками напротив снова прозвучал взрыв хохота. Толстой, не оборачиваясь, поморщился, спросил:
— Книжку-то обмыли или так?
— Как-то не получилось: верстку прочел и надолго уехал в командировку. Когда вернулся, книжка уже вышла из печати, страсти, если они имели место, улеглись, кричать ура вслед не имело смысла. Да я, признаться, как-то и не готов к тому, чтобы быть центром внимания. Хотя бы и вот такого, — кивнул Алексей Петрович головой в сторону веселящейся компании. И добавил: — Ну, дома, в семье, само собой…
— Мда, кхм! — крякнул Толстой и помял пальцами подбородок. — Должен заметить, что мы, русские, не умеем показывать свой товар лицом, даже если этот товар наивысшего качества. Зато другие могут и дрянцо свое так расписать, что только ахнешь. Кстати, «Перековка» в «Новом мире» — это тоже ваше?
— Тоже мое, — кивнул головой Алексей Петрович.
— С кого писали?
Алексей Петрович пожал плечами, усмехнулся:
— С себя. С кого же еще? Но не с себя, маленького, а с себя, как бы вместившего множество других «я».
— Мда, кхм! А я вот две книги «Петра» закончил, а душа не спокойна: надо писать дальше, да не могу: чего-то не хватает. Не хватает не только во мне, но и в самой жизни. Вы, Алексей Петрович, не испытываете такой раздвоенности?
— Испытываю.
— Вот то-то и оно, — обрадовался Толстой. — А они (кивок в сторону)… они не испытывают.
Алексей Петрович упрямо мотнул головой, возразил:
— И они тоже испытывают, но совершенно другую раздвоенность и совершенно по другому поводу.
— Вы так думаете?
— Уверен. — И пояснил: — Я только что от Горького, посмотрел, послушал и вынес именно это впечатление о тамошнем народце.
— Ну, как там старик поживает?
— Кашляет. И чувствует себя, как мне показалось, не в своей тарелке.
Официант принес водку, салаты, селянку. Толстой сам разлил водку по рюмкам, поднял свою, произнес:
— Ну-с, чтобы ни в жизни, ни в нас самих, русских писателях, раздвоенности не было.