Не исключено, что мужчина долго болел, поэтому чувствовал себя не слишком уверенно, он, может, впервые вышел на свежий воздух, волочил ноги, смотрел на мир отчужденными глазами, не веря ни яркому солнцу, ни листьям на деревьях, омытых недавнем дождем, ни веселому чириканью воробьев и возбужденной суматохе ворон и галок. Женщина бережно поддерживала мужчину под локоть, всем своим беззаботным и цветущим видом стараясь внушить ему, что солнце существует в действительности, пора похолодания и непогоды миновала, что теперь все будет хорошо, что надо жить и находить в этом удовольствие и радость, — но внушала не только своим цветущим видом, но и словами: она ни на секунду не закрывала рта, рассказывая что-то своим милым журчащим говорком, однако мужчина, похоже, слушал ее не слишком внимательно, думая о чем-то своем.
Они пересекли сквер у Чистых прудов, подошли к скамейке и сели — лицом к пруду, спиной к старым домам с облупившейся штукатуркой, к металлической ограде и трамвайной линии. Мужчина принялся озираться по сторонам, точно не узнавал знакомых мест, затем снял шляпу и, положив ее на колени, пригладил ладонью редкие русые волосы с уже заметной сединой на висках, потрогал бородавку на подбородке, расположившуюся под нижней губой как раз посредине — бородавка царапалась недобритыми волосинками.
Женщина замолчала и, с тревогой поглядывая на мужчину, пробежала руками по воротнику его плаща, поправила бабочку, свела концы шерстяного шарфа на шее, чтобы не дуло, и нерешительно покрутила в руке снятую шляпу, не зная, то ли снова водрузить ее на голову своего спутника, то ли повременить.
Впрочем, солнце грело почти по-летнему жарко, ветер едва обдавал их теплым дыханием нагретого камня, и даже малые детишки были одеты довольно легко, а некоторые граждане мужского пола — так те вообще отважились ходить без плащей и шляп, иные с расстегнутыми воротниками рубашек, хотя на западе все еще громоздились облака, грозя новой непогодой.
Был обычный рабочий день, скамейки сквера вокруг пруда населяли бабушки с внуками да несколько стариков, читающих свежие газеты. Тишина окутывала сквер пуховым покрывалом, шум большого города сюда почти не доносился. Но затем на противоположной стороне пруда послышались громкие звуки — мужчина вздрогнул, побледнел и с болезненным напряжением стал смотреть в ту сторону. Через минуту показались длинные ряды пионеров в белых рубашках, над которыми плыл красный флаг; визгливые звуки горнов и дробь барабанов наполнили собой все пространство. Пионеры то ли готовились к какому-то празднику, то ли приветствовали солнце, не показывавшееся целую неделю.
Белые колонны прошли в одну сторону, развернулись, пошли назад, звуки горнов и барабанов стихли вдали, снова наступила тишина — мужчина успокоился, бледность сошла с его лица, уступив место болезненному румянцу.
Но длилась тишина недолго. Позади сидящих на скамейке мужчины и женщины, ожесточенно стуча колесами по стыкам рельсов, истерично визжа на повороте и нервно тренькая, показался трамвай. Наверняка это был не первый трамвай, но те прошли как-то незаметно, заглушенные пионерским ликованием. Этот же возник из тишины. И мужчина вдруг оживился, повернулся всем телом и стал вглядываться в приближающиеся желто-красные вагоны, словно ожидая какого-то чуда.
Трамвай поравнялся со скамейкой, стало видно весьма сосредоточенное лицо молоденькой вагоновожатой, оно проплыло мимо и растворилось среди кустов сирени, и сам трамвай миновал скамейку, затем миновал и выход на Бронную через турникет между двумя железными столбиками, сторожившими железную же решетку, мимо какого-то гражданина в сером, ожидающего, опершись о турникет, когда проедет трамвай.
Мужчина с таким напряжением чего-то ждал, вглядываясь в стоящего гражданина и движущийся трамвай, что даже, похоже, и не дышал. И женщина смотрела туда же и тоже чего-то ждала.
Но ничего не произошло, ровным счетом ничего: трамвай поехал дальше, гражданин благополучно пересек трамвайные рельсы, пропал из виду, дребезжание трамвая затихло за поворотом.
Мужчина отвернулся и с облегчением выдохнул воздух, а вслед за ним и женщина. И оба одновременно посмотрели друг на друга. И улыбнулись. И это было впервые со дня болезни мужчины.
— Вот здесь они и сидели, — произнес мужчина таким тоном, похлопав при этом ладонью по толстой доске скамейки, как будто некие лица, о которых он вспомнил, померли или уехали из Москвы.
— Да, — согласилась женщина, но тут же и возразила: — Но у тебя сказано: у Патриарших прудов. А там трамвай не ходит.
— Ну и что? — пожал мужчина плечами. — Какое это имеет значение? Москвичи поймут, а другим все равно.
— Но кто-то приедет в Москву и станет искать… — не сдавалась женщина.
— Все равно, — упрямо повторил мужчина. — Соединить несоединимое — вот что для меня важнее всего. — И после некоторого раздумья: — В конце концов, я не виноват, что там нет трамвая, а эти пруды названы Чистыми, а не Патриаршими.
— Да, пожалуй, ты прав, — согласилась женщина, но только потому, что не хотела огорчать мужчину. И тут же встрепенулась: — Но ведь они вернутся? Не правда ли?
— Возможно, — не сразу ответил он. — Но мы с тобой, боюсь, об этом не узнаем.
— Ты думаешь?…
— Да, — коротко отрезал мужчина.
— И все-таки мне кажется, — мягко возразила женщина, — что мы это еще увидим. Теперь вполне становится ясно, что в стране многое меняется к лучшему. В школах решено преподавать историю страны, многие вернулись по амнистии из заключения, елку будто бы собираются разрешить уже в этом году, в армии собираются вернуть офицерские звания, твоему Киршону прищемили хвост, Сталин распушил Демьяна Бедного за его пьесу «Богатыри», за ненависть ко всему русскому…
— Демьян Бедный — это мелочь по сравнению с патологическим русофобством Бухарина, — не согласился мужчина. — И «Дни Турбиных» уже не ставят и, судя по всему, ставить не будут. Да и все остальное тоже. Боюсь, что клеймо яркого выразителя новобуржуазной идеологии, которое выжгли на мне в Малой советской энциклопедии, останется несмываемым до конца моих дней.
Женщина положила свою руку на руку мужчины и слегка погладила ее. Глаза ее подернуло печалью, но она тут же встряхнулась, улыбнулась беспечно и произнесла:
— Что ж, милый, надо пережить и это. Кое-кому пришлось похуже нашего. И я уверена, что все еще образуется. Сталин, как мне кажется, начинает понимать, что с киршонами ему страну не поднять, народ не поднять и прочное будущее России не обеспечить.
— Дай то бог, дай то бог, — пробормотал мужчина. Затем снова оживился: — Признаться, у меня, пока болел, возникла мысль самому написать пьесу о князе Владимире и окружавших его древнерусских богатырях. Ведь все мы родом оттуда, там корни всей нашей истории.
— Ты думаешь, это что-то решит? — спросила женщина, робко заглядывая в глаза мужчине. И продолжила: — Уж если писать пьесу, то о князе Святославе, который разгромил Хазарский каганат, управляемый иудеями. Ты представь себе, какая драма заключена в этом сюжете. Святослав — язычник, его мать, княгиня Ольга — православная, враги их — иудеи, которые так надеялись, что создали на берегах Итиля царство Израиля. При этом опираются на мусульман. Это самый настоящий плавильный котел интересов различных народов, религий, государств и отдельных личностей. Похлеще «Слова о полку Игореве» будет. И самое главное — иудеи всех стараются подмять под себя. Вот и у нас…
— Наше время ничуть не менее трагично судеб героев прошлых эпох, — решительно возразил мужчина. — И вообще дело не в этом. Несмотря на минувшие века и безусловный прогресс, мы продолжаем жить в стране, в которой многое зависит от человека, волею судьбы оказавшегося во главе государства. Сталин не безгрешен. На его поведении сказываются жестокая борьба за власть, затверженные в семинарии евангелические догмы, которые были поспешно заменены — или подменены — догмами Маркса. Вместе с тем, судя по всему, в нем с детства заложена тяга к знаниям и самосовершенствованию — и это помогает ему чувствовать подспудные народные течения, обусловленные историей, традициями, географией и многими другими факторами народного бытия. Может быть, с запозданием, но он улавливает биение пульса народа, русского народа в первую очередь, и старается совместить ритм исторической необходимости с биением народного сердца. То же самое происходило и с князем Святославом, и с его сыном Владимиром, утвердившим православие на русской земле. Ведь и православие на Руси утверждалось кровью. И не малой. А о важности совмещения исторической необходимости с биением народного сердца говорил еще Толстой в «Войне и мире».
Мужчина вынул из кармана платок и отер им вспотевшее лицо. Дышал он неровно, длинная речь утомила его, но в угрюмых глазах вспыхивали огоньки страсти, и женщина снова сжала его руку и погладила ее своими тонкими чуткими пальцами.
— Конечно! — подхватила она обрадованно, боясь, что огоньки страсти в глазах ее спутника потухнут и не загорятся вновь. — Я уверена, что у тебя получится хорошая пьеса. И пусть кое-кто думает, что ты сломался, пошел по пути многих других, кто эксплуатирует историческую тему в эгоистических интересах! Пусть думают! Наплевать! Ты сделаешь эту пьесу такой, чтобы она кое-что показала и самому Сталину…
— Вот этого-то я и боюсь больше всего, — криво усмехнулся мужчина. Затем, помолчав немного, продолжил раздумчиво: — Такие люди, как Сталин, не любят, когда им тычут в нос их же ошибки и недостатки. К тому же, как не прячь свои тайные мысли, а если они у тебя есть, всего не спрячешь. Нужно обладать слишком большой способностью к балансировке, чтобы пройти по лезвию меча и не оступиться. Боюсь, что я такими способностями не наделен. Ведь, что ни говори, а они угадали в «Белой армии» главную суть: на той стороне баррикад тоже люди, и не самые плохие, что они любят Россию, хотя и по-своему, и по-своему видят ее будущее. Правда, их мало интересовала политика, они не слишком задумывались о будущем страны, полагая, что мир неизменен. И ошиблись. И в этом их трагедия. И моя, если быть честным, тоже. Ведь я был вместе с ними, верил в неизменность мира, почти не знал свой народ… то есть не то чтобы не знал, а он был мне не слишком интересен… Или, точнее, за народ я принимал себя и этих людей, думая, что эти люди способны на большие дела, а оказалось, что они способны только на то, чтобы все и всех проклинать и жаловаться на свою судьбу… Мои хулители назвали это новобуржуазной идеологией — пусть будет так. Дело не в названии. Дело в сути. А суть в том, что я хотел примирить враждующих между собой русских людей, хотел, чтобы они поняли друг друга и протянули друг другу руки. У меня не получилось ни того, ни другого. Правда, за прошлое вроде бы перестали преследовать, но в этом моей заслуги нет. А вот у Шолохова кое-что получилось: казачество возрождают, ему возвращают кое-какие традиции, Сталин личным распоряжением отправил на Дон голодающим продовольственную помощь. Без «Тихого Дона» это возвращение могло не состояться или