Поздним вечером, почти сразу же вслед за телефонограммой, прикатил из райцентра Спирово представитель райкома партии, и они допоздна обходили все постройки и поля, заставляя колхозников убирать все, что валялось бесхозно где попало, заново чистить конюшню и коровник, а с утра выгнали всех от стара до мала на засыпку ям на дороге в сторону Заболотья, чтобы московского гостя не растрясло на ухабах.
Журналиста ожидали к вечеру. К тому времени рассчитывали успеть подновить заборы перед избами у двух вдов, совсем уж сгнившие и держащиеся на многочисленных подпорках. Надо бы, конечно, и еще кое-что сделать: засыпать выбоины на дороге перед правлением, спустить в канаву навозную жижу возле коровника, установить наконец карусель на пустыре для детворы. Да мало ли что еще. Но на все не хватало ни рук, ни времени.
Вообще говоря, Михаил Васильевич уже попривык к тому, что его колхоз пользуется повышенным вниманием как у начальства, так и у газетчиков. Буквально в прошлом месяце был у него журналист из области, провел в колхозе целый день, ел-пил в доме председателя, ходил за ним тенью и, похоже, остался доволен и приемом, и колхозными делами. И точно: через пару дней в областной газете появилась большая статья, в которой все колхозные дела и его люди вместе с председателем были описаны самыми положительными словами.
Да и откуда взяться словам другого свойства, если и впрямь дела в колхозе идут весьма неплохо, вполне поспевая за новыми партийными указами и решениями, точно сам председатель колхоза время от времени заседает в Кремле вместе с товарищем Сталиным и другими руководителями партии и страны и знает поэтому все наперед… Другие, например, и после всех постановлений и решений никак не могут раскачаться и внедрить какое-то новшество, все им чего-то мешает. А Михаилу Васильевичу никто и ничего не мешает, потому что в него деревенские поверили накрепко и все делают так, как он скажет.
Из Москвы в Мышлятино журналисты тоже наезжали, особенно после съезда колхозников, на котором Михаил Васильевич Ершов сидел в президиуме почти за спиной Сталина. Более того, сам Сталин обратился к нему с вопросом, перебив докладчика, надо ли колхозы организовывать по заводскому принципу или не надо. Тогда в «Путь Ильича» кто только не ездил, но потом все поутихло… до второго Всесоюзного съезда колхозников-ударников в феврале этого года, в котором тоже принимал участие Михаил Васильевич и на котором был принят Примерный устав сельскохозяйственной артели. Правда, на этот раз в Президиуме съезда он не сидел, зато выступил с небольшой речью. В ней Михаил Васильевич, после обычного славословия Сталину и партии, критиковал местные власти за огульный подход к деревне, без учета особенностей почв и ландшафта. Речь ему написали грамотные люди, — то ли профессора, то ли академики, — но критику вставили с его слов, и Сталин, выслушав эту речь, долго хлопал Михаилу Васильевичу, улыбался и даже показал ему большой палец: мол, правильно, так ее, товарищ Ершов, эту местную власть. Но через пару месяцев газетчики снова о Михаиле Васильевиче забыли, и лишь районная газетенка постоянно поминала его колхоз как один из лучших в области и лучший в районе.
И вот снова журналист из Москвы. С чего бы это? Хлеб убрали, обмолотили и сдали, что положено. Сена накосили. Уборка картофеля и прочей овощи еще впереди. Праздник — тоже. Даже удивительно, с какой такой стати. Потому-то районное начальство и всполошилось: и неожиданно, и никому не хочется ударить в грязь лицом, никому не хочется худой о себе славы. И это правильно, по-человечески объяснимо и понятно: даже самая аккуратная хозяйка перед приходом гостей лишний раз смахнет со стола и с лавок невидимую пыль, перетряхнет половики и подметет во дворе. Что уж говорить о людях служивых, кормящихся из государственного кармана.
Солнце перевалило за полдень.
Инструктор райкома партии с крестьянской фамилией Боронов стоял на скотном дворе, широко расставив ноги в яловых сапогах, и задумчиво смотрел на обширную лужу жидкого навоза, над которой роились мириады мух всякого калибра и расцветки и в которой отражалось яркое солнце.
Боронов щурил серые глаза, будто гипнотизируя лужу и ускоряя ее испарение. Однако он понимал, что, как не щурься, лужа к вечеру не высохнет, как не тужься, ее не убрать и за два дня, что как дождь, так и лужа, что для навоза нужен специальный отстойник-накопитель, а на это ни у колхоза, ни у района ни денег, ни материала, ни людей.
Между тем в газетах пишут, что от таких вот луж происходят всякие болезни и другие неприятности не только у скотины, но и у человека, что лужи эти заражают колодцы и реки, что с этим злом надо бороться всеми силами. Но кто пишет-то? А пишут люди городские, сельского дела не знающие, ходят они по асфальту, ездят в метро и на трамвае и как только появляются в деревне и видят такую лужу, тут же зажимают нос, а иные даже отказываются от кружки парного молока. Тут все ясно. Но ясно и другое: если московский журналист напишет про эту лужу и всю свою статью сведет к луже, то инструктору райкома партии товарищу Боронову не поздоровится, потому что именно он отвечает в районе за сельское хозяйство, именно его первого вызовут на ковер и поставят перед парткомиссией. Не исключено, что и перед следователем НКВД тоже. Такие нынче порядки. Остается лишь одно: отвлечь газетчика от этой лужи, увести в сторону, показывать другое. Тем более что коровы сейчас на выгоне, там днюют и ночуют, там же их и доят, а коровник к осени приведут в порядок, где надо, подремонтируют, где надо, почистят, а сточную канаву к оврагу надо заставить председателя начать рыть завтра же. Так что если журналист обратит внимание на лужу, можно будет ему сказать, что работы ведутся по плану и в связи с возросшим пониманием культуры, санитарии и стоящих задач.
Боронов круто повернулся и зашагал к правлению.
В то время как инструктор Боронов гипнотизировал навозную лужу, председатель колхоза Михаил Васильевич Ершов шел ко двору вдовы Авдотьи Сёмовой. За ним следом ехала подвода со штакетником и новенькими, ошкуренными и обожженными до половины, столбами.
За подводой шагали четверо мужиков, жуя на ходу, потому что обедать было некогда, и если Василич велел поставить Сёмихе новый забор в срочном порядке, стал быть, так надо. Василич зря гонять колхозника не станет: не такой он человек.
Изба Сёмихи, покрытая почернелой соломой, походила на загнивший гриб, который кое-где обглодал ненасытный слизень. Она вместе с подворьями примостилась на краю оврага в самом низу, там, где овраг раскрывается на обе стороны и падает в заливной луг наезженной, промытой до гальки дорогой. Ходят к избе обычно поверху, по тропе, петляющей по задам. И подъезжают оттуда же, от леса. Но забор висит над оврагом, и с дороги к забору ближе.
Навстречу процессии от самой Осуги, еще не спавшей после проливных дождей, шли двое. Михаил Васильевич заметил их с самого верху и все поглядывал в их сторону с нарастающей тревогой.
Одного он признал, когда подошли поближе: плотник Антип со спиртзавода, детина здоровенный, можно сказать, единственный такой на всю округу, его ни с кем не спутаешь. Антип шел чуть впереди, нес в одной руке что-то, похожее на портфель, в другой сапоги. Штаны у него подвернуты до колен, выгоревшая на солнце рубаха выбилась из штанов. Его спутник ростом пониже, в плечах поуже, одет по-городскому, то есть в пиджак, брюки и белую рубаху с галстуком, на ногах лаковые штиблеты, на голове шляпа. Подробности Михаил Васильевич разглядел, когда Антип с незнакомцем подошли совсем близко, но и без подробностей было ясно: чужой человек.
Предположить, что это и есть московский журналист, Михаил Васильевич не мог: Осугу о сю пору вброд перейти решится далеко не каждый даже из местных, а чтобы какой-то там москвич — и думать нечего. Тогда кто же? Наверняка кто-то из мышлятинцев, живущих в городе. Больше некому. Но своих, хоть бы и бывших, Михаил Васильевич знал. А этого признать никак не мог.
Он в растерянности оглянулся на своих мужиков: может, они признали? Но и мужики пялились на незнакомца во все глаза, даже жевать перестали, и по их рожам было ясно: человек, поднимающийся в гору вместе с Антипом, есть человек чужой, никому не известный.
Процессия во главе с председателем колхоза остановилась напротив дома Сёмихи, мужики, окружив задок телеги, дожевывали свой обед, степенно выбирая из чистой тряпицы крошки хлеба и перья зеленого лука, запивая их духовитым квасом.
Подошел Антип с незнакомцем.
— Здорово, Михал Василич! — произнес Антип рокочущим басом. — Вот гостя к тебе привемши. Из самой Москвы. Примай! — И, осторожно тиснув председателеву руку, степенно отошел к мужикам. Слышно было, как он сдержанно рокочет в стороне, что-то им объясняя.
Приезжий снял шляпу, вытащил из кармана удостоверение, протянул председателю колхоза, представился:
— Задонов, Алексей Петрович. Журналист. Вот мои документы.
Михаил Васильевич осторожно принял красную книжицу, но раскрывать не стал: и так было ясно, кто перед ним, а смотреть книжицу — дело пустое и для гостя обидное.
— А мы вас, товарищ Задонов, ждали к вечеру, — простодушно признался он, возвращая удостоверение. — И деланно изумился: — Неужто Осугу вброд перешедши?
— Да, собственно, не так уж это и страшно, — поспешил заверить председателя Алексей Петрович. — Тем более — при таком провожатом.
— Да, Антип — у нас в районе мужик самый здоровенный, служил в артиллерии, конь увязнет — и коня вытащит, и пушку, — похвастался Михаил Васильевич, но тут же смутился и предложил: — Пойдемте в контору, Алексей Петрович… Чего ж здесь-то… Там и поговорим.
Алексей Петрович поблагодарил Антипа, пожал ему руку, и всем остальным мужикам тоже, пошел вслед за председателем вверх по дороге, с любопытством поглядывая по сторонам.
— А мы вот решимши… на правлении колхоза, — принялся объяснять Михаил Васильевич телегу со штакетником и все остальное, хотя никакого правления не было и решил он все сам, единолично, — что надо нашим вдовам поставить новые заборы. Не всем, конечно, а которые без мужиков. Таких у нас две: Сёмова — у ней одни дочки да пацаны малые, а мужик… — Замялся на мгновение, однако решил сказать правду: — Посадили мужика-то ее: подрамшись в Спирово по пьяному делу, вот его и… Через год вернется, бог даст… А другая вдова, Рогова, — та мужа лешимшись по причине половодья: пошел по весне мережи проверять и провалимшись под лед. Есть и другие вдовы, но при свекрах и братьях, а эти совсем одни. Колхоз чем может…