Вроде бы Алексей Петрович сделал все, что делал в подобных случаях, и всего этого обычно хватало для очерка, репортажа или статьи. Но сегодня у него было такое ощущение, что не только на очерк, но даже на маленькую заметку материала он так и не собрал: слишком много в существовании нынешней деревни было плюсов и противоречащих плюсам минусов, которые никак в одну колоду не ложились. Деревня явно изменилась, человек в ней изменился тоже, но что это за изменения, как глубоки они, понять было трудно. Реальность подсказывала, что, как ни изменились условия труда и жизни колхозника за последние несколько лет, люди не могли так скоро в эти изменившиеся условия вжиться, как не может взрослое дерево сразу же прижиться на новой почве, пересаженное на нее неумелой и нечуткой рукой, — на это потребуется слишком много времени, может быть, ни одно поколение мышлятинцев. И горькие слова Антипа Щукина были тому свидетельством.
«Ничего, — думал Алексей Петрович по пути на вокзал, сидя в автомобиле и слушая булькающий от избытка оптимизма говорок инструктора Ржанского. — Ничего, соберусь с мыслями и напишу. Такой страх и растерянность перед незнакомой темой у меня случались не раз и не два. А потом приходит спасительная мысль, связующая фраза — и все становится на свои места. К тому же тема не „пожарная“, за недельку-другую вызреет. А там, бог даст…»
Автомобиль остановился, Ржанский выскочил наружу, предупредительно отворил заднюю дверь, придержал Алексея Петровича под локоток, и все тарахтел, тарахтел при этом, внушая что-то нужное то ли ему, то ли его партийному начальству, да Алексей Петрович все это пропускал мимо ушей, потому что слушать все и запоминать — никаких мозгов не хватит и никакой бумаги, чтобы все это вынести.
И вот снова московский поезд, купейный вагон, хотя ехать тут — три часа с маленьким хвостиком, но редакция оплачивает и купейные, и мягкие вагоны, да и сам Алексей Петрович по чину своему и положению в другой какой и не сел бы, и вовсе не потому, что брезговал простым людом, а потому что любил комфорт и вежливую тишину купейных спутников.
Звякнул колокол, свистнул паровоз, тихо поплыл мимо перрон, а на нем тающая в вечерних сумерках сдобная фигура Ржанского, энергично размахивающего шляпой, точно провожал самого близкого и дорогого ему человека. Впрочем, Алексей Петрович тоже помахал ему шляпой: и неудобно не помахать, когда тебе так машут, да и Ржанский — при всей своей назойливости и дутой многозначительности — бывал часто полезен, избавляя Задонова от многих ненужных забот.
Почему-то вспомнился при этом Иосиф Смидович из Березников, очень похожий на Ржанского, затем Ирэн Зарницина, но уже без былого чувства вины перед ней и тоски по ее телу. А еще подумалось, что ему, Алексею Задонову, все-таки чертовски везет, если иметь в виду анонимку. Однако нет уверенности, что будет везти и дальше. А вдруг этот Ржанский тоже накатает на него анонимку? Поди знай, что у него на уме.
Глава 13
Вокзальный перрон еще тянулся мимо, но Ржанский уже пропал из виду, и Алексей Петрович прошел к своему купе. Остановившись перед дверью, постучал. Женский голос, показавшийся ему райской музыкой, от которой по телу прошла горячая волна, произнес нараспев:
— Да-да-а! Входи-ите!
«Господи, — успел подумать Алексей Петрович, берясь за ручку двери, — сделай так, чтобы… чтобы…» — но просьбы своей так и не завершил, и не только из суеверия, а больше потому, что наперед знал, что надо просить у господа, когда за дверью звучит такой очаровательный голос: чтобы лицом и статью женщина соответствовала своему голосу, чтобы ее тайное желание совпало с желанием Алексея Петровича, чтобы она была свободна, чтобы… — и много чего еще хотелось ему с тех пор, как узнал о смерти Ирэн, смерти, которая от чего-то освободила, а что-то взвалила на его плечи, но главное — лишила его прелести тайной и даже рискованной жизни.
Алексей Петрович набрал в легкие побольше воздуху и решительно сдвинул дверь купе в сторону. Еще не переступая порога, зажмурился: на него смотрели три пары женских глаз, смотрели, как показалось Алексею Петровичу, с ожиданием и надеждой. Сердце в нем радостно подпрыгнуло, и он, озарившись восхищенной улыбкой, шагнул навстречу сиянию женских глаз. Все, что только что мучило и занимало его, исчезло без следа, осталось на перроне вместе с инструктором Ржанским. Впереди три часа пути, содержание которых зависит исключительно от него самого.
— Добрый вечеррр… — произнес Алексей Петрович, переступая железный порожек и невольно затягивая приветствие: он хотел сперва сказать: «милые дамы», и дамы на первый взгляд действительно были довольно милы, но сияния в их глазах оказалось не так уж и много, еще меньше там было любопытства; в то же время называть их «товарищами» язык не поворачивался, и Алексей Петрович, скрывая замешательство, просто раскатил несколько длиннее конечное «р» и слегка наклонил свою львиную голову.
— Здравствуйте, — ответил ему все тот же милый голос, и что-то такое буркнули два подголоска.
Женщины были примерно одного возраста — лет тридцати пяти, то есть его ровесницы, а одна из них, что в одиночестве сидела у самого окна слева, пожалуй, и постарше, но именно она-то и была обладательницей мелодично-певучего голоса. И самое удивительное, что голос этот, как ни кому другому, шел именно этой женщине — пышнотелой, с такими щедрыми и правильными формами, которые говорят об уюте просторной рубленой избы, о цветастых половичках, высокой постели и горке подушек на ней, куче ребятишек мал мала меньше, курах, овцах, корове, березе под окном и цветущем жасмине.
— Я как услыхал ваш голос, — произнес Алексей Петрович, усаживаясь на одну лавку с этой женщиной, но на вполне приличном от нее расстоянии, — так тут же и решил, что вы не иначе как певица.
— Увы, — сказала женщина, — должна вас разочаровать: к пению никакого отношения не имею…
— К профессиональному, — уточнила женщина напротив. И пояснила, доброжелательно поглядывая на Алексея Петровича круглыми черными глазами: — А поет Варвара Сергеевна весьма и весьма прилично, тут вы нисколько не ошиблись.
Правильной, свободной, не замусоренной иностранщиной и новоделами речью, строгой одеждой и прическами эти женщины очень смахивали на учительниц какого-нибудь небольшого русского городка, где царит не до конца разрушенная революцией тихая патриархальность нравов.
— И я, признаться, очень рад, что не ошибся, — слегка склонился Алексей Петрович, на этот раз лишь в сторону Варвары Сергеевны, успев при этом заметить, что еще одна спутница, что сидела у окна напротив Варвары Сергеевны, чуть повела плечами и усмехнулась, а сама Варвара Сергеевна посмотрела на него строгими глазами, какими как раз и смотрят учителя на тупых учеников… или врачи на безнадежно больных.
От всех трех женщин так и веяло провинциальной скукой и той напускной целомудренностью, какой чаще всего прикрываются представительницы слабого пола, страдающие от невозможности распуститься во всю свою натуру. Нет, взгляды и жесты их не обманывали Алексея Петровича. В долгих своих странствиях и постоянном общении с людьми он научился распознавать характеры, более-менее точно предугадывать отношение собеседников к тому или иному предмету. Ему, к тому же, весьма помогали советы одного московского психопатолога, с которым он познакомился в поезде же и отношения с которым поддерживал во имя удовлетворения обоюдного друг к другу любопытства.
Сделав соответствующие выводы, Алексей Петрович тут же и решил, что, вместо того чтобы сидеть букой, уткнувшись в книжку или в газету, не лучше ли попробовать разыграть этих осторожных провинциалок, потрясти их души до самого основания и заставить эти души раскрыться и выплеснуться наружу всем своим естеством? Конечно, лучше. И он, притворно вздохнув, признался:
— А вот мне, увы, бог не дал никакого слуха. Представьте себе, я с большим трудом могу отличить пение дятла от пения обыкновенной вороны.
— Вороны, кстати, не поют, — произнесла ледяным тоном та, что сидела у окна наискосок. Она отличалась от своих спутниц твердостью скул, жесткой складкой над переносицей и чуть раскосыми серыми глазами. — Дятлы, кстати сказать, тоже.
— Правда? — изумился Алексей Петрович, высоко вскидывая густые брови. — Какая жалость! Однако должен вам заявить со всей ответственностью, что не поют они совсем не кстати. Лучше бы они все-таки пели. Впрочем, для моего слуха что пение, что писк, что щебетание, что чириканье, что карканье — говорят, вороны каркают! — ничем друг от друга не отличаются. Вместе с тем, должен признаться, что когда поет соловей и рядом же каркает ворона, то разницу я улавливаю… с грехом пополам. Но порознь… — И он, вздернув плечи и придав своему лицу непомерное страдание, широко развел руками, однако, заметив, что спутницы его готовы тут же забросать его вопросами и подвергнуть сомнению его признание, скромно потупился и произнес: — Кстати, разрешите представиться: Задонов, Алексей Петрович, — испытующе обвел женщин глазами, но ничто не вспыхнуло в их ответных взорах, ни один мускул не дрогнул на их румяных щеках, и он лишний раз убедился, что читают газету «Гудок» почти исключительно одни железнодорожники, а книги его еще не дошли до провинции.
Выяснилось, что черноглазую женщину напротив зовут Татьяной Трифоновной, а слегка раскосую, что у окна наискосок, — Раисой Ивановной, что они действительно учителя, все из Петрозаводска и едут в Москву на совещание учителей общеобразовательных школ, так что никакой интрижкой на длительное время здесь даже и не пахнет. Ну, разве что если судьба занесет его когда-нибудь в этот самый Петрозаводск…
Раиса Ивановна была помоложе своих коллег, побойчее, да и, судя по всему, поумнее, но именно она откровенно выказывала Алексею Петровичу свою неприязнь, так что Алексей Петрович сосредоточил на ней все свое внимание, решив склонить ее на свою сторону во что бы то ни стало… так, из спортивного, как нынче стало модно выражаться, интереса. Для этого он должен был отыскать в характере Раисы Ивановны некую «ахиллесову пяту», щекоча которую острыми репликами, сперва вызвать у женщины замешательство, а потом протянуть ей руку, признав за нею если не равенство с самим собой, то определенные ее достоинства, — способ проверенный и дающий почти всегда требуемый результат.